В основном авторы сборника не умеют создавать другую реальность. Вместо этого они длинно описывают окружающие предметы привычным набором штампов
Имена:
Алексей Шепелёв · Алена Бондарева · Вадим Левенталь · Виктория Аминова · Денис Епифанцев · Никита Залётов
© Виктория Семыкина
Только что вышедшая «Антология прозы двадцатилетних» — уже четвертый выпуск в этой серии, который при этом был составлен около пяти лет назад. Поэтому, во-первых, сразу оставим рассуждения о том, что выборка мала и не до конца понятна, ведь мы можем судить только по одному тому. Во-вторых, сама ситуация с отсроченной публикацией остроумна. Проза молодых может указывать на будущее
литературного процесса, дает возможность погадать, кто из двадцатилетних останется в этом процессе, а кто будет забыт навсегда. На вопрос о том, в чем смысл издавать прозу молодых, называя ее прозой молодых, есть по крайней мере один ответ. В этом чувствуется снисхождение к возрасту и таланту, который еще должен раскрыться, еще показать себя в полную силу. Это обещание. Что, кстати, косвенно подтверждают нам и сами издатели словами Вадима Левенталя, который в
краткой заметке характеризует замысел так: «Если допустить, что редакция издательства хотя бы в какой-то мере не ошиблась и представленные здесь молодые писатели определят литературную картину 2010-х, то у нас есть хорошие новости…».
В нашем случае все можно узнать сразу. Из шести четверо, насколько можно судить, пока так и остались авторами одного текста (Виктория Аминова, Алена Бондарева, Денис Епифанцев и Никита Залётов), а двое (все тот же Вадим Левенталь и Алексей Шепелёв) уже «зафиксировались» — первый в большей степени как редактор, критик и представитель «Лимбус Пресс», антологию и издавшего; у второго есть и опубликованные произведения, и определенное место в писательской среде. Конечно, это не окончательный приговор, а всего лишь симптоматическое обстоятельство, на которое тем не менее нельзя не обратить внимание.
Но можно ли оценивать цельность сборника, если речь идет о таком формальном признаке объединения, как возраст? Или каждый рассказ представляет собой только самостоятельное произведение? В аннотации по этому поводу сказано, что авторы «пишут о том, чем живет поколение 2000-х». Поколение, впрочем, живет примерно так же, как и все другие: влюбляется, мается несоответствием богатого внутреннего мира грубому внешнему, ищет в нем место, находит или нет, немного над собой смеется и при этом гордится, конечно. Но в отношениях авторов с действительностью есть несколько общих мест, которые можно объяснить только молодостью или принадлежностью одному поколению.
Не путая автобиографичность с рассказом от первого лица, отметим, что чужой голос — чего уж говорить о полифонии персонажей и настоящем многообразии характеров — дается далеко не всем. Но находки есть.
Читать текст полностью
Относительно осмысленный пример — открывающий сборник рассказ «Зяма» Виктории Аминовой, где две героини — сотрудница театра, она же рассказчица, и пожилая актриса, в которую сотрудница влюблена, — наделены вполне отчетливыми речевыми характеристиками. Более того, именно рассказы актрисы о ее прошлом, любовниках, соседях и старухах, театральные байки призваны передать главное содержание ее артистической натуры. Имя актрисы позаимствовано у поэтессы, переводчицы и критика эпохи Серебряного века Софьи Яковлевны Парнок, и, собственно, единственное этому объяснение — лесбийские коннотации и налет изысканности.
Еще одна удача в этом смысле — рассказ Шепелёва «Утренний закат», где сюжет разворачивается вокруг юной поклонницы Гитлера, ее друзей-наркоманов и встречи с настоящими серьезными нацистами. Интеллектуальный диалог о природе этого обожания, о «философии и эстетике» нацизма был бы, может, и совсем неинтересен, если бы автор предусмотрительно, еще в эпиграфе, не сочинил рецензию сам на себя, не оставляя возможности смеяться над собой: «Подобные настроения еще долго довлели над писателем и породили ряд ошибок в его творчестве начала 2000-х годов». Просторечное употребление глагола «довлеть» также будем расценивать как дополнительный привет критику. Также в тексте можно найти и самоописание сюжета: «Наркотики, насилие, нацизм… и что там еще дальше по словарю?!». В общем, у Шепелёва получилась компактная трансляция этого специфического идеологического комплекса, который подается как буржуазный протест и противоядие от либеральных, рыночных и прочих капиталистических идей. Не обошлось и без конкретных примеров: заходит речь и о «русских экстремистах», и о Дугине; и логотип партии НБП описан недвусмысленным образом как нацистски переосмысленный коммунистический символ. Поминается, наконец, и шепелёвское «Общество Зрелища» — музыкально-литературная «группа, известная в узких кругах и по интернету», и сам Шепелёв.
Не только применительно к «Утреннему закату», но и к другим рассказам сборника стоит использовать этот принцип чтения, который можно сформулировать так: все хорошо, пока можешь чувствовать под ногами двойное дно. То есть пока есть авторская рефлексия или хотя бы стилизация, можно воспринимать эти сочинения как вполне уместные упражнения в писательстве. Так и две повести Вадима Левенталя — «Лапа бога» и «Одиннадцатый храм» — можно охарактеризовать как исторические зарисовки на тему поисков Бога: одна — про уверовавшего барина Ивана, другая — про Федоса из деревни Палкино и резчика Антона. Написаны по-редакторски выверенно, но, кажется, лучше было бы почитать на эту тему Лескова.
А вот вместо того чтобы читать «Слова и жесты» Дениса Епифанцева, можно попробовать «Американского психопата», который, кстати, упоминается в самом рассказе наряду с Фуко, Бартом, Леви-Строссом и другими видными мыслителями и писателями. Продолжая верить в хорошее, даже не будем поддаваться соблазну принимать «Слова и жесты» за чистую монету — на том простом основании, что такое нельзя писать и издавать всерьез. Но тогда приходится вернуться к рекомендации прочесть «Американского психопата», которым вполне можно удовлетвориться, если хочешь узнать про богатый внутренний мир «золотой молодежи». Итак, рассказчик представляется: «Меня зовут Константин, мне 25 лет», и начинается плотный поток вторичных и выхолощенных словесных штампов. У героев «был прекрасный секс и еще более прекрасные отношения»; у девушек «плавные бедра» и «красивые ноги», а на каблуках они выглядят еще «выше, стройнее и сексуальнее»; они всегда носят темные очки, и мало найдется в мире людей, которые «видели их глаза», а счастье чувствуется тогда, когда их окружают «кресла Мис ван дер Роэ, Ротко, улитки, абсент и друзья». В качестве же примера «интеллектуального познания мира» (из аннотации) можно привести рассуждение о качественном потреблении как о возвращении к временам расцвета Древнего Рима, когда человек существовал в рамках проекта «заботься о себе», о котором пишет Мишель Фуко. Повторим еще раз: пусть это глубокая авторская ирония, но она так же вторична, как и избранный Епифанцевым стиль изложения. Главный герой страдает, в частности, оттого, что в моде восьмидесятые, этот ужасный тухлый застой. И, пожалуй, в этом с ним нельзя не согласиться. Действительно, чудовищный застой.
К сожалению, здесь «я» выступает как символ писательской беспомощности. И монолог молодого красивого бисексуала Константина очень похож на повесть молодой одинокой девушки, вынужденной воспитывать маленькую девочку и решающей разные стандартные проблемы личной жизни, из «Танца Анитры» Алены Бондаревой. И там и там проявляет себя неумение создавать другую реальность: вместо нее — длинные описания окружающих предметов и небрежность и стереотипность в выборе слов (в глазах «играет озорной огонек», деревья «разбрасывают листья», а люди смеются «заразительным смехом»).
Наконец, «Пепельный снег» Никиты Залётова про наркомана Петра как будто отражает «Слова и жесты» с точностью до наоборот. В «Словах и жестах» нарисована богатая картина существования золотой молодежи, а в «Пепельном снеге» изображена жизнь маргинала: вместо роскоши — разруха и запустение комнаты в коммунальной квартире, вместо кокаина — банальные косяки и самодельные наркотики, вместо ресторанных интерьеров — дырка в полу. И как будто нарочно, в отличие от интеллектуала Константина Петр вообще ничего не читает и умных людей в его окружении нет. Зато его тоже интересует только настоящий момент и жизнь сегодняшним днем, а чтобы подарить себе хоть какие-нибудь ощущения, он каждый день что-нибудь съедает, нюхает или колет. У него, так же как и у {-tsr-}Константина, и у героини «Танца Анитры», в прошлом — смерть матери. Кажется, это совпадение многое объясняет. Драма в прошлом, пустота в настоящем — что может быть оригинальнее?
Упреки во вторичности и сами по себе, конечно, банальны, тем более по отношению к молодым писателям. Но если воспринимать этот сборник как дебютное выступление, то оно больше похоже на фальстарт и лучше попробовать еще раз.
Антология прозы двадцатилетних. 4-й выпуск. — СПб.: Лимбус Пресс, 2011
Есть в русском языке слово "фальстарт", а "фальш-старт" нет...