Автор «Пражской ночи» беседует с АНТОНОМ ЖЕЛНОВЫМ о городах, войне гаджетов между собой и о том, почему исчезла поэзия
Имена:
Павел Пепперштейн
В новой книге Павла Пепперштейна «Пражская ночь», которая никак не может добраться до прилавков, главный герой — киллер, мстящий главам строительных компаний за «убийство священной столицы». Москва и старые здания — излюбленная и болезненная для москвича
Пепперштейна тема, к которой, вопреки своему ироничному стилю, он склонен относиться крайне серьезно. Это интервью, записанное задолго до выхода книги, автор сам предлагает начать с разговора о городе, будто проверяя на собеседнике замысел будущей книги. Пепперштейн касается и других тем, которые можно назвать сквозными для всех его работ − как в литературе, так и современном искусстве.
—
Вы сказали, что проводите сейчас в Москве как можно меньше времени. Почему?— Причина в тех процессах, которые в Москве происходят. Говорю общие места: это варварское, жестокое уничтожение самого хорошего, что есть в городе. Взамен дают нечто отвратительное. Недостаточно сказать, что это некачественная архитектура; это наполнено духом смерти. На наших глазах произошло смещение базовой схемы триллера. Если мы привыкли к тому, что ужасное коренится в древности,
− чему нас убеждали фильмы ужасов, Эдгар По, Говард Лавкрафт,
− то сейчас сфера ужасного перемещается в новое. Я это остро чувствую. И к тому же полное бессилие, бесправие, невозможность остановить этот процесс или внести поправки. И речь не идет лишь о центре. Я почти всю жизнь жил в районе Речного вокзала, и квартира была для меня космосом. С ней происходила масса магических превращений, и в период существования группы «Медгерменевтика» она имела статус шефа «МГ». Мы решили, что нашим руководителем будет не человек, а пространство. Но с 2002 года все, что было видно у меня из окна, разрушили. Мой дом обстроили лужковскими домами, исчезли виды. Это грубейшее нарушение антропометрических, базовых отношений с пространством. Какой все это имеет смысл? Не только коммерческий. Это превращение города, страны в третий мир, якобы процветающий, но пропитанный флюидом обреченности. И чем роскошнее, выше, богаче новые постройки, тем острее в них ощущается этот флюид. Эта модернизационная истерика обновления говорит, что страна стареет и дряхлеет.
—
А как это соотносится с культом молодости?— Идеал молодости придумывает обычно стареющий мозг. А подростки и юные существа любят старые дома, ветошь, заброшенные постройки, стариков. Если бы молодежь задавала общие вкусы, то общекультурной установки на молодость не было бы, — это навязанное старичьем. И это даже не старичье, а зрелые мужи, тети и дяди, которые в какой-то момент испытывают либидинозный слом, и им надо быстро чем-то все это заполнить. И заполняется это банальным образом деньгами, успехом. И поскольку они всех обманывают, то прекрасно понимают, что легче всего обманывать детей и молодежь. Для этого этот культ молодняка. Но они не правы. Молодежь можно обмануть до какого-то момента. Но за многие дела они еще поплатятся, и это уже происходит. Состояние, которое запечатлено в новых домах, свидетельствует о том, что заказчики глубоко несчастны. Только несчастным и ущербным людям могут нравиться постройки, которые подгоняют под стандарт заданного Голливудом «города грехов». Москва неслучайно ужасна — ее хотят сделать ужасной и потом гордиться этим: богатый, порочный, циничный город. Элите это кажется крутым, но это настолько варварское и тупое понимание смысла кула.
Читать текст полностью
— Каким для вас должно быть место для жизни, работы? Это мифогенные города вроде Венеции и Петербурга либо упрощенное пространство?
— Это зависит от физического состояния. Я не особо блистаю здоровьем, к сожалению. Когда я чувствую себя плохо и истощенно, ясно, что меня могут восстановить более природные места. Питер я очень люблю, но я там болею часто. Поэтому я туда еду, после того как пробуду где-нибудь долго на природе, когда мне снова в кайф станут все мифогенности. Вообще я люблю старинные города, но, чтобы беречь свое существование в земном воплощении, необходимо ездить туда, где есть чистый воздух и мало людей. Ничего нет более целительного, чем малое количество людей. Когда ходишь по горам, берегам, лесам, все меняется. И понять человеческие, метафизические пространства, заглубленные в старинных городах, можно из природных ландшафтов.
— То есть культуру природе вы не противопоставляете?
— Прямо наоборот. Настоящая культура всегда слепок природной ниши, который продлевает природу. Все антиэкологичное является антикультурным одновременно.
— Ваши герои пребывают в пограничных возрастных состояниях — либо юнцы, либо старики. А если персонаж среднего возраста, то он впадает в инфантилизм либо в прострацию. Вам 43. Как вы относитесь к своему возрасту?
— Я плохо отношусь к возрасту, в котором сейчас нахожусь. Мне он не нравится. Мне свойственны перепады от детского состояния к старческому. Меня часто выносит в подростковое состояние, когда мне все похуй и интересно общаться с молодежью. То же самое со стариками — их близость к потустороннему, язык легкого маразма мне понятны. Любовь к этому идет от мерцательной структуры материи, которая постоянно находится в распаде и становлении. И это гораздо естественнее, чем состояние устаканенности, свойственное среднему возрасту.
— Поэтому в ваших книгах так много имперсонального, исчезновений?
— Меня волнует готовность к исчезновению. Это важный момент, который может быть залогом изменений к лучшему, и это вовсе не означает, что человек должен уйти как вид. В идеале это продуманное, личное стремление к уходу. Американская культура очень круто и мощно репрезентирует идею, что выживать надо любой ценой. Я сомневаюсь, что это хорошая идеология. И речь не только о выживании. Рождение детей также не должно осознаваться как долг человека. Если бы я был правителем, то не поощрял людей к размножению, а сделал бы это сложным, бюрократически отягощенным делом. Количество людей на земном шаре зашкаливает, и было бы логично, если бы человек, который хочет ребенка, преодолевал какие-то препятствия, с большим трудом добивался разрешения у инстанций. К чему приводит нарастание человека? К страшным бойням, к переразвитию мира гаджетов, к миру ужасающих сот, ульев, домов. Жить в высоком многоквартирном доме — неестественное, страшное состояние, которое и побуждает человека на мгновенное размножение: ведь дух смерти одновременно является духом размножения. Человеку постоянно дают неслышимый, но четко ощущаемый приказ: размножься и подыхай как можно скорее. В этом заинтересован капитал, так как для него это единственная гарантия выживания. Я большой фанат Голливуда и Америки — потому что это главная страна. И чтобы выйти из клинча, в котором все оказались, надо глубоко помедитировать на Америку и понять, как не надо.
— В ваших книгах очень важны войны, не реальные, а символические. За какой войной вы наблюдаете сегодня?
— Люди и технологии, хотя война против гаджетов не ведется. Линия луддизма, которая была значимой на ранних стадиях капитализма, когда рабочие ломали станки, инструменты, воспринимая их как конкурентов, — не развилась. Но гаджеты тем не менее разрушаются. И единственное, что их разрушает, — следующее поколение гаджетов. Мы имеем дело с жестким внутригаджетовским террором. Мы, враги прогресса, получаем союзников в форме постоянно поступающих в наше распоряжение списанных гаджетов. Есть надежда, что в 2012 году вместо конца света произойдет вырубка всех гаджетов, электричества. Вторая война происходит между капитализмом и биосферой. Все заявления капитализма, что он за экологию, — ложь. Порча экологии не побочный продукт деятельности капитализма, а его основная миссия: уничтожить биосферу, память, которая содержит нечто унизительное для человеческого вида. У меня собственная гипотеза, что это за травма. Это связано с ледниковым периодом. Это же и главнейший фильм наших времен. Только в мультипликационной форме человечество могло коснуться своего самого больного места в истории: человек совершил преступление по отношению к собственной программе, природе. Есть версии, что он формировался как травоядное, нехищное существо. И когда все стало замерзать, человек оказался вовлечен в хаотическое движение уходящих животных. Тогда целая серия существ — есть подозрение, что они образовали первый тотемический круг, — изменили своей программе и, не будучи хищниками, кого-то загрызли, вкусили крови. Это было необходимо с точки зрения выживания и оставило глубочайшую психотравму.
— Как современное искусство, лучшие его образцы, влияет сегодня на жизнь, архитектуру?
— Современное искусство ведет себя очень конформистски, спонтанно. Возвращаясь к теме культурной памяти и сохранения наследия: современное искусство не поддерживает эти идеи. Оно пропитано идеологией хроношовинизма, глубочайшим пренебрежением прошлым и будущим. Эта идеология является доминирующей идеологией глобального капитализма, когда ценится настоящее и постоянно всех убеждают, что вы самые крутые. И это реализуется в виде жестоких практик по отношению ко всему, что остается от прошлого. Мы наблюдаем невероятный взлет невроза ремонта и замены материального фона. Когда долг современного искусства состоял в том, чтобы в этой ситуации что-то сделать, разобраться, оно этого не сделало. До сих пор идеология, которая есть в арт-мире, рассматривает собор XII века как помеху, существующую только потому, что это поддерживают косные бюрократы или правые.
— Почему такой повальный интерес к арту, всему новому?
— Этот процесс будет углубляться, и скоро президент страны будет посещать выставки современного искусства. Почему? Это общий код капитализма, навязанный колониальными приемами. Кроме того, современное искусство — это универсальный элемент таблирования элиты. Богатому человеку сложно сегодня отметить свое различие. Аристократии, имевшей длительную историю развития вкусов, нет. А потребность в языке, который был бы товарным и непонятным для массового потребителя, существует. Непонятность — главный элемент программы. Обыватель обязательно должен спрашивать: а что это такое, почему это искусство и почему так дорого? Дорого — потому что об этом спрашивают. Это и есть демаркационная линия, которая отделяет элиту от народа. Конечно, в современных работах есть и огромное содержание, смыслы, но они находятся за демаркационной линией. Для меня предпочтительнее богатые люди, покупающие Шишкина и Айвазовского. Они просто свободнее и руководствуются тем, что им нравится смотреть на море, лес. И еще они испытывают вполне детское ощущение чуда от того, что кто-то может похоже нарисовать елочки, волночки... А богатый человек, который покупает мою работу, — это странный человек. По идее, он не должен ее покупать и интересоваться ею.
— Откуда у вас такая сильная потребность в писательстве?
— Концептуализм тесно связан с текстом. Потому что любое слово — это концепт. Художники-концептуалисты, работавшие в условиях логоцентричной советской реальности, не могли не реагировать на текст. Эта реакция и сейчас очень интенсивная, просто в других формах. {-tsr-}Сегодня оптимальной формой подачи текста является рэп, чем я заинтересовался давно. Понятно, что поэзия как форма текста, который человек читает и молча озвучивает своим мозгом, исчезла. Хотя долгое время поэзия играла важную социокодирующую роль. На смену пришел текст с музыкой, песня; произошел реверс, возврат к более архаичной стадии подачи текста. Внутри этой музыкальной стихии, заполонившей все, есть жанр, который в большей степени соответствует идее доминирования текста над музыкой и в котором над музыкой можно издеваться как угодно. Ведь в рэпе масса неосвоенных возможностей, и он обладает той степенью вирусности, которая нужна для эффективного функционирования.
