Константин МИЛЬЧИН, критик
К вопросам

©  Глеб Солнцев

Константин МИЛЬЧИН

1. Да, падает. А еще роман гибнет. И США грозит распад. В общем-то все это вечные процессы. Да, сейчас критики не столь значимы, как, скажем, лет двадцать назад. Но тогда вообще вес слова был выше. И литература была в центре внимания. Думаю, если в стране активизируется политическая жизнь, то за ней активизируется и критика. Или, вернее, критика найдет себе благодарного массового слушателя.

2. Не уверен, что уровень и градус повысились. Скандалы (с рукоприкладством) бывают раз в два-три года. Но вообще, градус повышается, когда пар не может выйти. А пар не выходит.

3. Пессимистичный для критиков как цеха сценарий гласит, что профессиональный оценщик отомрет, а ему на место придет социальная сеть. Впрочем, в этой сети наверняка появятся свои звезды, которые однажды станут профессиональными оценщиками. Так что ничего особенного с профессией критика в реальности не произойдет. Ну, будет еще меньше «классических критиков» и еще больше «литературных обозревателей». А потом пойдет обратный процесс. На поголовье, влияние и сытость критиков влияет общее состояние прессы. Постепенно печатная пресса будет вытесняться электронной. Думаю, что критики как-то к этим условиям приспособятся.


Илья КУКУЛИН, поэт, критик
К вопросам

©  Глеб Солнцев

Илья КУКУЛИН

1. Слово «падает» звучит слишком эпически, оно не приурочено ни к каким датам. Давайте условимся, о каком времени мы говорим. Сегодняшнюю ситуацию стоит рассмотреть на фоне всей постсоветской, начиная с 1991 года, иначе разговор потеряет критерии.

Мне кажется, что, как это ни странно, во все постсоветские времена для литературного процесса значимость критики не снижалась, хотя иногда это влияние сводилось к упорным войнам критиков с писателями. В последние годы эти войны основаны даже не на идеологии, а просто на личных нападках на тех, кто не нравится тому или иному критику (nomina sunt odiosa) – об этом ваш второй вопрос. Но такие нападки – не общее правило. В основном писатели, насколько я вижу, интересуются тем, что о них пишут, даже если не показывают виду, что это для них важно. А отношения критики и общества в постсоветское время изменялись по весьма сложной траектории, которую просто словом «падение» описать было бы неправильно.

Однократное и очень сильное падение интереса к критике произошло в начале 1990-х, когда распалась советская система литературной коммуникации, основанная на работе «толстых» журналов. До этого критика была способом говорить на материале современной литературы о полузапретной в СССР социальной и психологической проблематике: о трагичности существования, кризисе частной жизни в условиях массового общества и/или тоталитарного режима, об идеологизированности сознания, но все это обсуждалось только в определенных цензурой и самоцензурой рамках, часто с помощью эвфемизмов и умолчаний. В 1990-е на все эти темы стало можно говорить открыто и более профессионально – на языке психоанализа, философии, социологии, богословия, теории культуры… Да и советская литература попала в новый контекст – иностранной словесности, неподцензурной, эмигрантской. Раньше критик, писавший о прозе, мог только намекать на Набокова или Венедикта Ерофеева, или «Пушкинский дом» Битова, а теперь потребовалось эксплицитное сопоставление, и выяснилось, что в русской литературе ХХ века был не один литературный процесс, а несколько, протекавших по разным правилам. Многие критики оказались к этому не готовы и привыкали к новой ситуации лет десять – пятнадцать.

В 1990-е сложилось новое поколение пишущих о литературе. В критику пришли не только молодые люди, но и зрелые, освоившие новую профессию – например, филологи Александр Агеев и Андрей Немзер. Появились и стали бурно развиваться новые формы критики – газетная, а в конце десятилетия – сетевая и в глянцевых журналах. На статьи и заметки о литературе стала обращать внимание молодежь. В общем, начался небольшой рост, продолжавшийся примерно до начала 2000-х годов. На протяжении 2000-х и начала 2010-х, по моему субъективному ощущению, общественная репутация критики колеблется вокруг уровня, достигнутого в начале нового века. Это не такой ажиотажный спрос, как в советские времена, но это и хорошо: «властитель дум» в условиях тотального дефицита – позиция морально двусмысленная.

Какая критика сегодня «имеет смысл»? Опять трудный вопрос :) Для меня есть три круга интереса. Первый – профессионалы, которые соблюдают определенный этический кодекс (пусть их эстетические и общественные взгляды сильно расходятся с моими) и стремятся следить за процессом. Второй – авторы, симпатичные мне методологически, то есть воспринимающие литературу как сложную смысловую работу, которую можно рассматривать сразу в нескольких контекстах. Третий, самый субъективно близкий – авторы, близкие мне по пониманию того, что такое литература и зачем она нужна. Большинство этих критиков публикуются на OPENSPACE.RU: Марк Липовецкий, Ирина Каспэ, Александр Чанцев…

2. Антропологи, социологи, теоретики культуры (например, вышеупомянутый М. Липовецкий) не раз говорили, что, когда в обществе нет языков для полноценного взаимодействия между людьми, их заменяет насилие. Можно перевернуть это утверждение: рост насилия и вербальной агрессии в каком-либо сообществе свидетельствует о том, что в этом сообществе распадаются языки коммуникации. Думаю, что сейчас так и происходит: часть критиков и писателей стремится выработать новые методы интерпретации литературного процесса, а другая часть не может объяснить, почему то или иное произведение или статья вызывает у них иррациональное раздражение. В этом случае у кого-то может появиться искушение пустить в ход кулаки.

На коллективное ощущение дезориентации накладывается общий рост психологического напряжения в обществе, имеющий социально-политические причины. Дискуссии в блогах на острые темы, не обязательно литературные, часто просто-таки переполнены взаимными оскорблениями.

В 1990-е каждое из критических и литературных сообществ надеялось, что станет доминировать в литературе или что вообще культурная ситуация изменится в лучшую для него сторону. В 2000-е эти надежды исчезли, в литературном сообществе возникло общее убеждение, что примерно так же дальше и будет и ни к какому другому обществу мы в обозримом будущем не перейдем. У одних это убеждение вызывает глухую обиду, у других – истерическое по градусу стремление немедленно «зачистить поле» от всех, кто им не нравится.

К счастью, повторяю, эти эксцессы хоть и симптоматичны и привлекают к себе всеобщее внимание, но в культурном отношении маргинальны. В долгосрочной перспективе личные нападки, мне кажется, мало повлияют на репутацию оскорбленных писателей.

С рефлексией внутрицеховых дискуссий у нас дело обстоит плохо еще с советских времен. Тогда рефлексия была подавлена из-за цензуры: например, в дискуссии между «советскими либералами» и почвенниками-националистами нельзя было вслух называть политические позиции спорящих. В постсоветский период рефлексия не сложилась потому, что распалась на ряд отдельных групп, каждая – со своим языком, и сравнивать эти языки было и остается трудной задачей.

3. Вопрос содержит в себе ответ, с которым я в принципе согласен. То есть – да, происходит структурирование нового профессионального поля. Что произойдет с профессией литературного критика, можно только предполагать. Думаю, что она не исчезнет. А что именно с ней будет – увидим.


Валерий ШУБИНСКИЙ, поэт, критик
К вопросам

©  Глеб Солнцев

Валерий ШУБИНСКИЙ

1. Думается, одна из причин кризиса (который действительно имеет место) – отсутствие у критики к началу 1990-х опыта существования в условиях открытой литературной жизни. Если действительно значимые образцы поэзии и прозы 1960–1980-х годов существовали по большей части вне официальных каналов распространения, то критики в «самиздате» и «тамиздате» было очень мало. А у советской критики была, по существу, одна функция: оценка текста с точки зрения единственно принятой, нормативной эстетики, как правило, с целью социальной дисквалификации или, наоборот, социальной реабилитации автора. В последние советские десятилетия такого рода оценки всецело стали элементом и орудием идейно-политической борьбы между Рассадиными-Мальгиными и Кожиновыми-Казинцевыми, по существу, борьбы за благоволение властей и доступ к распределяемым ими издательским и бытовым благам.

В результате не сложилось никакой традиции независимой критики. Само представление о том, чем может и чем должен заниматься критик и каковы сдерживающие его границы, было очень туманным.

Очевидно было, что идеологическая критика добролюбовского типа совершенно утратила смысл: обсуждать общественные вопросы «по поводу» повести или романа при крахе литературоцентричного сознания (и при полной возможности обсуждать их напрямую) – верх нелепости, и, слава Богу, она почти умерла – и только в последние годы, на волне культурной ресоветизации (которая на совести отнюдь не «режима» – уж скорее пламенных борцов с ним) начала возрождаться.

«Экспертной» критике (восходящей, если говорить о поэзии, к Гумилеву, к Брюсову) пришлось заново формироваться в условиях, когда индивидуальная оценка текста, с одной стороны, и описание его структуры и его места в литературном процессе, с другой, стали восприниматься как две разные и даже несовместимые функции. Одни критики этого типа (как, например, талантливый и проницательный Данила Давыдов) подчеркнуто избегают (в случае Давыдова – в соответствии с условиями журнала, в котором он сотрудничает) качественных оценок, другие (как столь же талантливый Кирилл Анкудинов) дают оценки, исходя из некоего предполагаемого норматива, как правило, без анализа индивидуальной поэтики (при том что, когда речь идет о близких ему авторах, Анкудинов с большим искусством в их поэтику проникает).

Другой тип – критик-культуролог «тыняновского» типа. Среди лучших мастеров такой критики в наше время – Михаил Айзенберг, Владислав Кулаков. И, по-моему, бросается в глаза, как порою такие критики (именно лучшие из них) осторожны. Взять хотя бы недавние статьи Айзенберга на OPENSPACE.RU: по существу они острополемичны, но каждое слово тщательно выверено, сделано множество оговорок, и – главное – не поминается в негативном контексте, кажется, ни одно имя.

Причина этой осторожности понятна. Критик не хочет, чтобы его заподозрили в том, что он «знает правду», т.е. претендует на ее знание – и с позиции этого знания судит текущую литературу. Мы уже забыли, как, ничего не боясь, писал тот же Тынянов о Ходасевиче или Мандельштам о Белом. Чего они не боялись? Оказаться неправыми – и оказывались, конечно. Но их неправота информативна, она ценна в историко-литературной перспективе. Из сиюминутного восприятия и понимания критиком N структуры стихов поэта или прозаика Х, из данных им оценок, а также из совершенно иного понимания и оценок, предложенных им через год, и из противоположного понимания и оценок, принадлежащих критику Z, и рождается история литературы. Ее стабилизация – знак, если угодно, отмирания, музеефикации эпохи. Критик обязан быть «прав» только в одном случае – если он единственный и последний и завтра умрет. Но в таком случае никто его и не оспорит, кроме Господа Бога, если он интересуется литературной полемикой. Что не обязательно.

Что до читателя, которому мы якобы обязаны давать «объективную информацию», то не будем лицемерить. В журнале «Воздух» ежеквартально обозревается несколько десятков поэтических книг самых разных авторов, от Елены Шварц до авторитетного уральского политика Евгения Ройзмана. Полная информация о процессе в состоянии уложиться только в голове двух-трех профессионалов, да и то сомнительно. Читатель не школьник. Ему нужен не набор фактов, а пример понимания.

Страх перед спором (в том числе спором с самим собой вчерашним) и варварское отсутствие даже в самой элитарной творческой среде навыков профессионального поведения (нехвалебный отзыв о стихотворении или романе рассматривается как личный выпад) порождает защитные, как модно говорить, стратегии. Например, предметом рассмотрения становятся не индивидуальности писателей (которых надо же как-то сравнивать), а вырванные из контекста приемы. Или (но это еще лучший случай!) критик становится «адвокатом» одного или нескольких авторов, а других в глаза не видит.

Если внутрикультурная значимость профессии критика падает, то именно поэтому.

Бурная полемика вокруг написанной изначально по случайному поводу экспертной статьи Ольги Мартыновой о ситуации в современной русской прозе показывает, как истосковалось наше «сообщество» по внятной и без обиняков высказанной позиции. В том числе и для защиты литературы от того, что таковой в нашем смысле не является, и от тех, кто принял на себя роль этой «нелитературы» голоса.

Но мы уже переходим к ответу на второй вопрос…

2. Для начала договоримся о том, что такое «цех». Все, сказанное мной выше, относится к поэзии и к «высококультурной» прозе, слой которой утончился до чрезвычайности. Однако для подавляющего большинства читателей современная литература – это море беллетристики от Пелевина до Прилепина по горизонтали и от Улицкой до Донцовой по вертикали. В мире коммерческой литературы функции критики совершенно другие – прежде всего рекламные. Проблем художественного языка и его эволюции там не существует.

Однако «верхи» коммерческой словесности соприкасаются с, условно говоря, художественной литературой и стремятся подменить ее собой (все более успешно). Да и многие представители «литературной аристократии, разумеется, в ироническом смысле», ностальгирующие по общественной значимости, готовы стелиться перед наглым газетным фельетонистом, объявляя его опусы шедевром изящной словесности. При этом есть еще третья область – сфера патологичной графомании. Наконец, существует множество неуравновешенных амбициозных людей, становящихся завсегдатаями литературных мероприятий.

И если внутри своего цехового круга мы разучиваемся говорить на профессиональные темы профессиональным языком что бы то ни было, кроме взаимных комплиментов – понятно, что это приводит к накоплению отрицательной энергии. И эту энергию подхватывают те, кто счастлив любой возможности перенесения дискуссии на понятный им уровень – уровень коммерческой рекламы, с одной стороны, бытовых оскорблений и мордобоя – с другой.

3. Пока никакого противовеса описанным тенденциям я не вижу.

Будущее, как это ни банально, зависит от молодых.

Уже есть несколько талантливых поэтов и прозаиков 1980-х годов рождения, но собственной критики это поколение пока не дало. Если люди начала XXI века смогут найти язык для дискуссий, если у них возникнет потребность в таких дискуссиях, возникнет и новая критика.


Игорь ГУЛИН, поэт, критик
К вопросам

©  Глеб Солнцев

Игорь ГУЛИН

1–2–3. Я начал заниматься литературной критикой совсем недавно, стремительно перескочил внутрь из довольно отдаленной наружи, и мне сложно сколько-нибудь объективно судить о динамике. Кризис, который всеми чувствуется, это, кажется, в первую очередь кризис иерархизирующей критики. Стало очевидно, насколько попытка придумать иерархию, найти писателя на роль того-то и на роль того-то – сомнительное занятие. Но это же замечательный, радостный кризис: наконец-то! Понятно при этом, что критика не может оставаться исключительно рекомендательной. Она должна хоть чуть-чуть проповедовать, говорить из интересного, высокого места. И кризис – в той, привычной всем критической деятельности, что построена на попытках разного рода социокультурных проектов – каких угодно: либеральных, патриотических, левых. Это не вообще плохо, но это сейчас не получается. Существует другая критика, не избегающая «социального звучания», но говорящая с территории самой литературы – того, что пишется, «есть» (с учетом и всех внелитературных нюансов этого «есть»).

Сентенция о том, что критики – это несостоявшиеся писатели, оказывается сейчас, как никогда, неправдой (как и причитания о том, что серьезных критиков вокруг нет, а есть только писатели, подрабатывающие критикой). Почти все критики, которых сейчас интересно читать, – писатели (есть важные исключения, но их мало). Они могут быть более известными, как критики, это не важно – важен сам принцип (даже такой очевидно ключевой для русской поэзии автор, как Григорий Дашевский, воспринимается сейчас больше как критик, и вполне читающие люди удивляются, что он еще и стихи пишет). Кажется, чтобы быть полноценно звучащим критиком, сейчас надо иметь опыт жизни литературой – не как материалом. Такая критика – во многом функция самой литературы – возможность для этой довольно аутичной вещи повернуться к читателю передом – о чем-то с ним договориться. Конечно, в ней тоже есть некоторое учительство, но это требование скорее внимания, а не соответствия.

Наверное, с этим связан и ответ на третий вопрос. Кризис критики само собой соседствует с кризисом литературы (которая всегда в кризисе). И, наверное, главная возможность для критики выжить – за литературу зацепиться, не пытаться, когда она дает течь, перепрыгнуть в соседнюю лодку. У нас сейчас появляются новые свидетельства удивительной ее живучести (выходят книжки вроде Лидии Гинзбург, Павла Зальцмана или, например, Александра Шарыпова), и кажется, если критика будет оставаться для литературы своего рода инструментом проявления – у нее есть шанс.

Что касается склок – они не так плохи. Кажется, литературное сообщество – среди многих вещей, более приятных – живет и дроблением, постоянным жестом отделения – до некоторой степени все же игровым. Но когда лужайка, на которой происходит эта игра, уходит немного из-под ног, она, игра, становится яростнее. Это такой способ доказать себе, что «мы существуем», имеющий скорее терапевтический, чем практический смысл.

Ссылки

• Критика: эмоции, смысл, будущее. Первая серия, 02.06.2011
• Критика: эмоции, смысл, будущее. Вторая серия, 26.05.2011
• Наталья Иванова. Назову себя критиком, 07.04.2011
• Илья Кукулин. Конспект о критиках, 09.03.2011
• Наталья Иванова. Корпорация, дистанция, коррупция, 28.02.2011
• Дружба как коррупция, 11.07.2008
• Николай Александров. О смерти критика, 17.04.2008