Европейская литература обречена возвращаться к двум взаимосвязанным катастрофам XX века – Второй мировой и Холокосту, – как ранее возвращалась к Троянской войне
Имена:
Жан-Мари Гюстав Леклезио
© Евгений Тонконогий
Сначала сухие факты. «Танец голода» — восемнадцатый роман
Жан-Мари Гюстава Леклезио, лауреата Нобелевской премии и премии Ренодо. Небольшой роман повествует о жизни семьи французских аристократов, выходцев с Маврикия, перед Второй мировой войной и во время нее. Как сообщается, прототипом главной героини, Этель, стала мать писателя.
«В пересказе проза Леклезио всегда выглядит более или менее глупо. Говорят, что нельзя пересказать хорошее стихотворение, — к хорошим романам это тоже иногда относится», —
написано в кратком обзоре апрельских новинок. Тут не поспоришь: пересказать сюжет «Танца голода» и можно бы, но это не даст представления о существе романа. Замечательная переводчица Юлиана Яхнина сказала о Леклезио: «Вообще-то он поэт, а прозу пишет по какому-то недоразумению». Поэты бывают самые разные и пишут совершенно по-разному, но, думается, Яхнина имела в виду, что Леклезио — по складу своему лирик, создающий тексты, где раскрываются ощущения: те, что стоят за человеческими действиями; те, без которых не бывает долгих процессов, составляющих движение человечества.
Не вполне ясное, но ярчайшее детское воспоминание, с которого начинается книга (двоюродный дед приводит свою любимую внучку в таинственный и красивый дом и объявляет ей, что этот дом — ее, он ей завещан), — обещание чуда. Обещанием чуда можно счесть и первые главы романа, рассказывающие о детстве героини, но далее становится все более очевидным, что детство и было чудом, а больше ничего подобного в жизни не предвидится: прекрасная детская дружба Этель с дочерью русской княгини-эмигрантки постепенно сходит на нет и рассеивается. Отрицательное превращение происходит и с любовью Этель, и с самим воздухом вокруг: все это ощущается почти физически.
Постепенно в эту дымно-тонкую и хорошо переведенную (переводчик близок к тому, чтобы стать «таким прозрачным стеклом, что кажется, как бы нет стекла») прозу вплетаются мотивы большой истории, не оставляющие сомнений в том,
что вот-вот обрушится на героев. Изменяется язык. В пустоте ли светских бесед («Я уверена, что война невозможна, немцы никогда не захотят повторного поражения»; «Мой дорогой, народная власть не может не быть противоречивой!»), в обреченной ли любовной сцене —Леклезио удается передать томительное ожидание катастрофы. Однако в описании тягучей жизни беженцев в безрадостной Ницце Леклезио передает уже только сосредоточенность, необходимую для выживания. Впрочем, и здесь находится место состраданию и удивлению. Когда же речь идет об оккупированном Париже, готовом немедленно выдать нацистам евреев, писатель уходит в тень, уступая место документам: официальным декретам о запрете для евреев на большинство профессий и поименным спискам. В финале же романа — своего рода антисаспенс: внезапно, уже после окончания основного сюжета, в авторском послесловии писатель вспоминает эпизод Холокоста, говорит о том, что всем известно, но эти слова должны быть вновь повторены. Роман об упадке и голоде написан не ради благополучной развязки.
Читать текст полностью
Леклезио начинал с экспериментальных текстов. На фоне авангардной французской прозы второй половины XX века (Роб-Грийе, Саррот, Соллерс) нынешний Леклезио кажется архаистом: в смысле классификаций и табелей о рангах это ставит его в довольно опасное положение. Трудно понять, кого с ним можно сопоставить: может быть, Маргерит Юрсенар, а может, и Марка Леви, который, спору нет, неплох, но его романы все же рассчитаны на традиционное восприятие, с каким подходят к беллетристике.
Однако же от беллетристики как таковой Леклезио отделен некоей гранью, пусть и малозаметной: возможно, сдвиг обусловлен именно опытом активного экспериментирования. «Танец голода», с его гуманистическим посылом, построен на балансе между рассказыванием истории (разворачиванием сюжета) и передачей ощущений.
«Автор новых направлений, поэтических приключений, чувственных восторгов, исследователь человечества вне пределов правящей цивилизации» — с такой формулировкой Леклезио в 2008-м получил Нобелевскую премию. Если шведские академики читали «Танец голода» — а это весьма вероятно, потому что роман вышел ранее в том же году, — то сложно понять, почему эти слова так от него далеки. Имелись в виду, конечно, такие известные романы Леклезио, как «Пустыня» и «Золотая рыбка»: там действительно есть и «приключения», и человечество за пределами правящей цивилизации. Но в «Танце голода» — нет, ничего такого. Чувства, которыми полон роман, находятся по другую сторону восторга (в том числе и то, что испытывает маленький ребенок в конце войны, когда ест хлеб, «сляпанный из кое-как смолотого зерна», и американский Spam, «украшенный желатиновой бахромой»). Передвижение беженцев не назовешь путешествием и приключением. Что касается «правящей цивилизации», то «Танец голода» — одно из множества произведений о ее самом жестоком кризисе.
Конечно, сходство с другими романами Леклезио здесь обнаруживается легко. Налет «экзотики» — происхождение отца Этель: «…когда он начинал петь, его маврикийский акцент почти исчезал, растворялся в мелодии, и она воображала остров предков, пальмы, качаемые пассатом, почти слышала шум приливов, пение стрижей и горлиц на краю тростникового поля». И «Танец голода», и «Пустыня» — романы, в которых одним из ключевых мотивов является мотив нехватки. Героям «Пустыни» не хватает воды, а главной героине — пустыни. Голод по бестревожной жизни, по прошлому, по «непошлости» — чувство, испытываемое Этель. Она, кстати, принадлежит к череде героинь, которые писателю хорошо удаются и к которым он, видимо, с особой любовью относится. Может быть, подобно тургеневским девушкам, существуют девочки и девушки Леклезио, нежные и прекрасные, странствующие и переживающие тяжелые испытания: Лалла в «Пустыне», Эстер и Неджма в «Блуждающей звезде», Лайла в «Золотой рыбке».
Одно из возможных толкований «Танца голода» таково: это роман об утрате невинности — не физической девственности и не морального целомудрия, а доверчивости. Судьба одной семьи во времена войны — иллюстрация, помогающая понять исторический кризис, но, с другой стороны, и исторический кризис вскрывает проблемы семьи. Война резко ускоряет распад. Александр, отец Этель, неудачливый авантюрист и мот, теряет статус главы семьи, а дочери приходится быстро взрослеть:
«Когда молодой человек внимательно, словно едва умел читать по слогам, изучал паспорт Александра, повторяя прочитанное — “родился в районе Мока, остров Маврикий”, — он отпустил довольно неуместный комментарий по поводу “этих иностранцев, заполонивших все дороги”… Этель отрезала: “Речь идет о немощном старике, месье, южный климат — его единственный шанс выжить”. Жюстина даже не повернула головы. “Немощный старик” — вот и все, что осталось от ее мужа».
В свете длящейся катастрофы такие вещи получают особое значение. Никого не убивают, ни в кого не стреляют, но совершается обыкновенная трагедия.
Вообще ведь, кажется, об этой войне все уже сказано-пересказано. В том числе и в последние годы, и очень по-разному. Например, «Дети свободы» Марка Леви, «Благоволительницы» Джонатана Литтелла, «блокадные» стихи Полины Барсковой. Если сложить все часы, потраченные на описание, осмысление, прочтение Второй мировой, получится, что она отняла еще не один десяток тысяч жизней. И тонкая, поэтическая книга Леклезио добавит к этим часам.
Нужно ли это? Это неизбежно.
Европейская литература обречена возвращаться к двум взаимосвязанным катастрофам XX века, Второй мировой и Холокосту, как ранее возвращалась к Троянской войне. Из нового, более богатого и стоящего перед глазами материала происходят новые мифы; здесь свои Одиссеи, свои Энеи, свои Брисеиды-Крессиды, свои безымянные фаланги. Куда большая разветвленность, куда большая вовлеченность всех в ход {-tsr-}времени. От гигантизма героики — к трагизму повседневности. Не раздробятся ли таким образом миф и история на что-то не стоящее интереса, вдруг это и есть жутковатая цена преодоления травмы? Ответ на этот вопрос зависит от масштаба сочинителя. Леклезио удалось удержаться на грани: частная история не осталась здесь рассказанной просто как частная история. В основном — благодаря первым частям романа, где вполне отчетливо показана человеческая беспомощность и беспечность накануне катастрофы, эфемерность мирной и размеренной жизни. И вместе с тем ее сладость, острое ощущение утекающего времени на фоне наполняющей воздух тревоги.
Жан-Мари Гюстав Леклезио. Танец голода. — СПб.: Амфора, 2011. Пер. с франц. Ю.Яхниной
