Персонажи Осокина пребывают в блаженном младенческом состоянии неотлученности от собственного «хочу» – именно из этой точки вырастает мир, лишенный зазоров и дистанций
© Евгений Тонконогий
Отзывы на предыдущую книгу Дениса Осокина — «Барышни тополя» (М.: НЛО, серия
Soft wave, 2003) — закрепили за ним устойчивое амплуа «
писателя-фольклориста». Этнологические штудии, недописанная диссертация о народных названиях ядовитых трав, съемки документальных фильмов о традиционной культуре народов Поволжья — все эти биографические подробности как нельзя лучше подошли для определения того особого способа письма, которому неотступно следует автор «Барышень» и «Овсянок».
Разноразмерные (по преимуществу короткие) тексты, вошедшие в новый сборник, тоже явным образом подражают быличкам, закличкам, заплачкам, заговорам, побасенкам, песенкам и прочим щебечущим, воркующим, токующим жанрам. Конечно же, бессмысленно рассуждать о том, чего больше в получившейся смеси — поэзии или прозы; Дениса Осокина интересует в первую очередь речь долитературная, еще не знающая, не осознающая подобных различений.
Кажется, все рецензенты сходятся во мнении, что природа такого интереса совершенно специфическая: в ней нет ничего театрализованного, акцентированного, игрового, никаких следов постмодернистской отстраненности. Осокин безусловно создает свою мифологию и даже периодически совершает свою мистерию — но без куртуазной претенциозности Павича времен «Хазарского словаря» или псевдоскоморошьих ужимок Липскерова времен «Родичей».
Тексты Осокина скорее говорят с читателем голосом солистки ансамбля «Бурановские бабушки», пересказывающей
в одном из роликов содержание культовой песни Цоя: «Две тысячи лет война идет. Там кровь, значит, красная кровь. И кто — живет своей жизнью, а кто — раньше времени умирает. Это ведь всё из жизни взято. Всё из жизни взято». Этническая атрибутика в рецензируемой книге не декоративный элемент; и повествователь здесь, предпочитая сообщать о себе во множественном числе («мы видели», «мы решили», «мы вернулись в город, где жили прежде»), прочно встроен, включен в общий поток этой текущей из глубокой древности жизни.
Денис Осокин кажется совершенно искренним в своей готовности увидеть жизнь именно такой, какой она описана в пособиях по фольклористике — текучей, непрерывной, без пустот и провалов. Жизненные соки тут неистощимы, жизненные силы находятся в постоянном взаимодействии, дистанции между людьми сведены к минимуму — осокинские персонажи чувствуют и слышат друг друга на расстоянии, тянутся друг к другу, причем их притяжение не вампирически безысходно, а энергетически насыщенно: то и дело соединяясь в сексуальном порыве разными отверстиями и выпуклостями, эти мужчины и женщины превращаются в медиумов, трансляторов витального потока.
Читать текст полностью
Соответственно, и речь в таком мире — неукротимая река, а не герметичный обмен сообщениями между адресатом и адресантом. Процедура перевода почти не нужна, обитатели осокинских текстов с легкостью говорят на любых языках, стаскивая обратно в довавилонский котел и диалекты народа коми, и латышский, и поволжско-татарский, и сербский, и румынский, и польский, и чешский, и французский. Словарный запас при этом может быть сколь угодно мал — так, господину Попе (в книге фамилия выглядит еще скабрезней, поскольку автор не признает прописных букв) из Румынии удается вести «проникновенные» и «предолгие» беседы со своим русским гостем, оперируя всего лишь тремя выражениями: «до свидания» (в значении «здравствуйте»), «куда идет?» и «бабушка!». И оно неудивительно — слова возвращаются в то состояние, когда у них еще не было фиксированных значений. Смакуя телесную оболочку слова — анатомические особенности произношения и восприятия звуков, — Осокин присваивает самым любимым экземплярам почти произвольные, но чрезвычайно важные смыслы («Анемоны — это не цветы», — своевременно предупреждает устами автора четвертая страница обложки), умиляется словам как совершенно бесполезной, но невероятно потешной вещице («ф у р у н к у л и п о р о л о н смешнее слов я не слышал. это — два самых смешных анекдота»), наслаивает слова, превращая многоголосье и многоязычье в подобие глоссолалии («асеновград звониград смолян момчилград крумовград подкова златоград бачково гоце-делчев велинград благоевград видин михайловград тополовград шумен пазарджик нови-пазар марица разград пловдив свиленград черковица русе исперих силистра тырново габрово тырговиште радомир елена петрич ботевград стара загора мельник мадара плиска преслав никопол ой сливен»). При всей своей изменчивости и непредсказуемости такая речь не оставляет места для смысловых зазоров, для щелей, в которых могло бы просочиться сомнение, непонимание, недоверие; ее основная функция — сшивать жизненную ткань, безостановочно порождая новые семантические связки.
Для разорванных связей, остановленного движения, зафиксированных форм в книге Осокина есть только одно, самое прямое и буквальное именование — смерть. Смерть — единственная, но непреодолимая граница, проходящая сквозь пестрый мир анемонов и овсянок. Смерть может соприсутствовать и даже некоторым образом сожительствовать с живыми (люди-смерть в осокинской мифологии — что-то вроде отдельного малого этноса, наряду с людьми-балконами или людьми-зеркалами), более того, может быть имплантирована в живое человеческое тело (лесные духи иногда отбирают у детей глаза, оставляя взамен матовые глаза неживого зайца — по возвращении домой приходится просить воды, чтобы промыть новые зрачки, а промыв, вполне удается жить дальше, «хорошо или плохо — как все живут»). Однако она, смерть, всегда безошибочно опознается по характерной матовой непроницаемости — «и матери кричат когда дети домой придут и водички попросят».
Четкому различению мира и антимира соответствуют две основные эмоции, на которых держатся эти тексты, — нежность (наверное, самое частотное слово в осокинском словаре) и тревога: «воздух переполнен нежностью. рождаются чудеса. протяжно-протяжно. слезно-тепло. не больно. тревожно немного — ну что ж!» Тревога здесь лишена примесей, очищена от всяческих наслоений, позволяющих забыть, что изначальным ее объектом является смерть; персонажи нередко испытывают тревогу как особый вид удовольствия — им нравится бояться и пугать, рассказывая себе и друг другу страшные сказки. Нежность же не имеет ничего общего с тяжестью, а сексуальное вожделение, обращенное на невест, жен, подруг и весь мир, — почти ничего общего с глаголами «властвовать» и «обладать».
Собственно, тут и содержится некоторый ответ, проясняющий, каким образом автору удается столь последовательное погружение в архаичную картину мира и какие задачи в данном случае решает ярко выраженное офольклоривание этой литературы. С его помощью Денис Осокин создает реальность, в которой практически не остается неудовлетворенных желаний — неслучайно, отзываясь на нашумевший фильм «Овсянки», снятый по заглавному тексту, Михаил Трофименков говорит об утопии. Люди, населяющие осокинскую утопическую реальность, обычно без препятствий и промедлений получают желаемое, а если не получают — не проявляют агрессии, но тихо расстраиваются, совсем как малые дети: «я выпил вина и страшно захотел танюшу. я посмотрел на нее — и она поняла — но сказала глазами что неудобно, не стоит. я так расстроился — выпил еще бокал и пошел в уборную. у меня огорчительно заболел живот. я сидел на унитазе и плакал. <…> я и пальцем не шевельнул чтобы что-то менять. все должно быть самопроизвольно».
Все это крайне далеко от желания в лакановской и постлакановской трактовке — от желания, приписываемого Другому, от желания как предмета сублимации, как механизма подчинения и власти, как невротической потребности отражаться во всех зеркалах, чтобы собрать себя через заданный извне образ. Непроницаемая зеркальная поверхность, отражающая мертвых детей в одном из текстов рецензируемой книги, могла бы послужить остроумной альтернативой теории «стадии зеркала». По сути, персонажи Осокина пребывают в блаженном младенческом состоянии неотлученности от собственного «хочу» — именно из этой точки вырастает мир, лишенный зазоров и дистанций, и именно в ней зарождается лепечущая, сбивчивая, подвижная, заново переопределяющая смысловые координаты реальности речь.
{-tsr-}Для того чтобы вернуться к месту, в котором человек совпадает со своим желанием, к месту, в котором мир опознается телесно, через язык тела и телесность языка, в котором нет ничего нежнее нежности и страшнее тревоги, в котором нет отчаяния и уныния, зависимости и зависти, безысходного одиночества и непереносимой боли, — было бы недостаточно формального фольклорного антуража. Необходимо определенное внутреннее усилие — назовем его «доверием».
Если есть доверие, все возможно. Можно попросить у овсянок особой, бессмертной смерти — смерти в текучей реке — и тут же ее обрести. Или так: «лягу и усну — а когда встану — очень хотел бы найти стограммовую бутылочку македонской анисовой мастики. сорок три градуса. стояла бы рядом с кроватью на полу. в награду за эту книгу».
Почему бы и нет — жизнь наполнена красной кровью и всевозможными дарами. Всё вокруг ведь из жизни взято. Всё из жизни взято.
Денис Осокин. Овсянки. — М.: КоЛибри, серия «Уроки русского», 2011
Они тут, оказывается, неугодные комментарии стирают. А почему? Почему Д.Осокину можно про "рабочие дырочки", криттиккэссе И.Каспэ - про "разные отверстия", а скромному комментатору - низзя?
Я ведь не мужскую половую "выпуклость" на мосту рисую, а всего-то пользуюсь вами же предложенным словарем. А?
"...то и дело соединяясь в сексуальном порыве разными отверстиями и выпуклостями..."
После такой порнографии чем может удивить Ваш покорный слуга?
Не смог пройти мимо Вашей рецензии. Радует, что Вы пытаетесь использовать идеи психоанализа.
Хотя, с интересом прочитал рецензию на эту книгу какого-нибудь представителя "натуральной школы" с "отразил" и "выразил".
Но эта радость омрачена одним существенным обстоятельством. По моему мнению, практически все, что касается психоанализа в этой статье, имеет очень отдаленное отношение и к Фрейду и к Лакану. Скорее все это - Ваше вольное понимание этих идей, весьма далекое от того, что говорили авторы. Это легко доказать на конкретных примерах.
Жаль.
Как Вы можете говорить серьезно об этой байде, Господь с Вами! Подобные футуро-сюрро-дадаистские перепевы набили оскомину уже полвека тому назад. Под этим пассажем: "... такая речь не оставляет места для смысловых зазоров, для щелей, в которых могло бы просочиться сомнение, непонимание, недоверие; ее основная функция — сшивать жизненную ткань, безостановочно порождая новые семантические связки..." - мог бы подписаться сам Андре Бретон.
Но зачем по прошествии 90 лет после манифеста Бретона изыскивать "новые семантические связки" там, где уже доказано, что их нет - в бессмыслице, в чирик-чик-чиканье и курлыканье? Уму непостижимо. А уж претензии-то, претензии... "Жизненную ткань" она сшивает... - подумать только! Ты сначала иголку в руках держать научись...
И вновь соглашусь с Вами, дорогой oved. Возможно, и во мне живы еще грезы о мире, "лишенном зазоров и дистанций".
После Вашей реплики у меня возникло предположение не столько сюрреалистах, сколько о священном ритуале курения, понятно чего.
И, находясь в процессе этого, столь любимого многим ритуала, можно порождать такие вот, с позволения сказать, рецензии.
Обратил внимание, безусловно и на отмеченное Вами место, и на "отверстия с выпуклостями".
Но все это смешение языков, слов и дискурсов мне как-то милее прямолинейных чугунных конструктов еще одного, чтимого мною критика, Н.И.
Вопрошание же мое, как это уже бывало, осталось без ответа, словно то самое "хочу" младенца, которое, безусловно, неутолимо, что и задает движение субъекта в направлении своей истины (дай Бог, если так).
А приходилось ли Вам смотреть фильм "Овсянки" (по одноименной прозе г-на Осокина), который получил столь же курлыкающие восторгами рецензии?
Там безутешный вдовец, везущий хоронить тело любимой жены, доверительно сообщает полузнакомому человеку буквально следующее: "А у моей Танюши все три дырочки рабочие были, и распечатал их я..." - и задушевно вздыхает.
Такая вот высокая поэзия чирик-чик-чиканья. Сейчас искал точную цитату - на запрос про "дырочки рабочие" Гугл выдал, помимо ссылок на истиннонароднуюпрозу г-на Осокина, еще сорок сороков порносайтов и боле ничего. Он, Гугл, в отличие от г-жи Каспэ, не является "транслятором витального потока" (то есть помещает серое к серому, и пошлость к пошлости), а потому и творчество г-на Осокина соседствует там исключительно с родственными ему текстами.
Что касается сравнения НИ с ИК, то, на мой вкус, редька редьки не слаще. Обе раздуты от спеси, обе вредны читательскому вкусу. Хотя вредны по-разному: НИ восхваляет пысменников из своего номенклатурного круга, для ИК рецензия - всего лишь повод продемонстрировать городу и миру себя, ученую. Ни то, ни другое не имеет к литературе ни малейшего отношения.
Хотя нет, имеет - в гоголевские персонажи эти две приятные во всех отношениях дамы годятся несомненно.
Фильм "Овсянки" мне смотреть не доводилось. Вряд ли доведется. Рецензии читал. Восторгов было много. Вот и книгой заинтересовался.
А что касается наших дам... Тот самый "пост-лакановец" Деррида сформулировал идею о фаллогоцентричности, то бишь в мире, созданном мужчинами и по их законам, все крутится вокруг фаллоса (символ), и логос мало чем от этого символа отличается. Т.е., язык культуры - мужской.
Вот и занятно наблюдать, как женщины пользуются этим языком. Впрочем, Лакан был еще более категоричен и однажды сообщил, что "женщина не существует"", в том смысле, что она лишь "симптом мужчины".
Еще веселее наблюдать, как автор непрерывно сообщает о себе, любимом. Всякие там Набоковы это очень хорошо понимали и старательно запутывали читателей.
А вот наивная Ирина Каспэ так "автоматическим письмом" все и выдает. Уморительная картина получается.
Что ж, с критикой, действительно, проблемки, зато с поэтикой полный порядок!
А Гоголя я чту, хорош, ничего не скажешь...
Не терпится узнать по каким критериям вы удаляете комментарии ,и чем они оскорбляют ваш взор? Ради любопытства, на правах редактора, взгляните, что у вас"под Соснорой" творится, например.
Скажите, а чем ваше чирик-чик-чиканье и курлыканье качественно отличается от ее? :D