Пепперштейн для всех – на краю приемлемого, но это край одновременно очень многих вещей, и он оказывается парадоксальным центром. Это удивительный случай сверхуспешной маргинальности
Имена:
Павел Пепперштейн
© Иллюстрации предоставлены издательством «Амфора»
Иллюстрация к книге Павла Пепперштейна «Пражская ночь»
Илья Короленко, главный герой нового романа Павла Пепперштейна, — виртуозный киллер, в нагрузку обладающий ангельской красотой, наследственным литературным даром (его прадед — писатель Короленко)
и левыми политическими убеждениями. Он приезжает в столицу Чехии с двумя целями — убить русского бизнесмена Орлова и поучаствовать в конференции «Политическое значение весны», посвященной сорокалетию пражских событий 1968 года. На конференции он знакомится с молодой американкой Элли Уорбис, страстной левой интеллектуалкой, провозглашающей марксистско-теургическую доктрину «революционного секса». Между героями молниеносно начинается роман, однако за ними пристально следит отец девушки — капиталистический спрут Уорбис, знающий все о преступной деятельности Ильи и имеющий на него свои планы. В последней трети
pulp fiction с идеями перескакивает в мистику. Появляется мумия первого коммунистического правителя Чехословакии Клемента Готвальда, таинственно омолодившегося в земляном зиккурате и ставшего лесным богом, а также последний чехословацкий генсек Милош Якеш, переквалифицировавшийся после отставки в славянского мага. И много подобной дичи.
Гибель магната Уолтера Уорбиса описывается в новелле «Война полов» из «Военных рассказов», мимоходом в «Пражской ночи» появляется и сыщик Курский — герой нескольких «рассказов» и сборника повестей «Свастика и пентагон», так что новый пепперштейновский роман вроде бы связан с этими двумя книгами, но скорее он кажется продолжением прошлогоднего сборника «Весна». Это еще один экстатический весенний текст, примерно в тех же пропорциях смешивающий политику, эзотерику и литературные аллюзии, тасующий религиозные и социальные ритуалы, верования и жертвы. «Пражская ночь» вполне могла бы быть одной из повестей «Весны». Она чуть более законченна, и литературно, и идейно, но в принципе прыжок ровно на том же месте. И то, что это отдельная книжка (тем более самая у Пепперштейна маленькая, меньше ста страниц), конечно, немного шулерский жест. Но Пепперштейна и любят за шулерство, за «запрещенный прием». Причем любят почти все.
© Иллюстрации предоставлены издательством «Амфора»
Иллюстрация к книге Павла Пепперштейна «Пражская ночь»
Это интересный феномен: при своей очевидной невписываемости ни в какие каноны Пепперштейн — один из самых востребованных современных русских писателей. Если попробовать нарисовать схему устройства русской литературы, он, вероятно, займет там одно из центральных мест. Не по таланту и популярности — скорее как результат поразительного консенсуса. К нему с интересом относятся и сторонники «актуальной» литературы, так или иначе настроенной на поиск нового; и любители прозы с героическими размышлениями про судьбы родины; и приверженцы наставительно-нигилистического русского постмодернизма; и читатели, интересующиеся субкультурным наркотическим искусством. Не так много можно вспомнить авторов, вообще существующих в качестве писателя для стольких читательских групп. Конечно, для всех этих людей Пепперштейн несколько разный, и для всех он не совсем свой. Наоборот, Пепперштейн для всех — на краю приемлемого, но это край одновременно очень многих вещей, и в некоторой фантомной конструкции он оказывается парадоксальным центром. Это удивительный случай сверхуспешной маргинальности.
Читать текст полностью
При этом в объяснении своей любви к писателю большинство его поклонников, кажется, идут на сознательный самообман (мы не будем говорить здесь о психоделическом аспекте, рассмотрим только литературный и идеологический). Так, явно кривят душой те, кто всерьез говорит, что Пепперштейн хороший писатель. В той же «Весне» (лучшей его книжке, из тех, что вышли после «Мифогенной любви каст») самым сильным с художественной точки зрения был двухстраничный текст про злобного инопланетянина, внутри которого вырос оранжевый стульчик, а наиболее увлекательная сюжетно повесть про эзотерическую группу писателей «Советский союз» к концу срывалась в пересказ стихотворения «Шалтай-болтай сидел на стене». Пепперштейн пишет часто легко и остроумно, но часто — настолько тяжеловесно и пошло, что без стыда читать его нет никакой возможности («Пражская ночь», за исключением отдельных проблесков радости, тяготеет к последнему). Но и плохим это его тоже не делает. Скорее, категория «хороший писатель» к нему просто не очень применима. Проза его имеет принципиально иные основания.
© Иллюстрации предоставлены издательством «Амфора»
Иллюстрация к книге Павла Пепперштейна «Пражская ночь»
Интересным образом, книги Пепперштейна заставляют поставить вопрос о корневой разнице в эффектах между, условно говоря, «современной литературой» и современным искусством, имеющим дело с текстуальной, литературной материей. Вопрос этот, что интересно, не встает при разговоре о классиках московского концептуализма, творчество которых, так или иначе, разворачивалось в пространстве между литературой и искусством. Пепперштейн, ведя родословную из концептуализма, занимается немного другими вещами, чем его учителя. По отношению к литературе он находится в гораздо более внешней позиции. Мастерски владея большим количеством разнообразных дискурсов (никуда от этого слова тут не деться), Пепперштейн вовсе не интересуется их устройством. Он ничего не разоблачает, не выводит на чистую воду, не ищет скрытые, еще работающие идеологические и языковые пространства (чем занимался даже такой циник, как Дмитрий Александрович Пригов). Его, повторим, интересует не структура дискурсов и их взаимодействия, а образуемый ими при соположении парадоксальный узор — визуальная вещь, хоть и работающая на уровне текста. Может, именно из-за этой тяги к узорности Пепперштейн и любит так разнообразные знаки, символы, сплетающиеся при определенной скорости мельтешения в завораживающий орнамент.
Шок (в смысле не силы, а типа эффекта) от его текстов — это не удивление от встречи несовместимых стилей (патриотического романа о войне и сборника детских сказок, как в той же «Мифогенной любви каст», политического триллера и неоязыческой глоссолалии — как в новом романе), а ступор перед сделанной из хорошо знакомых материалов вещи с неясным назначением. Этот ступор и есть главный пепперштейновский эффект, а политические, литературные и субкультурные аллюзии — лишь некоторый фоновый шум, делающий его более глубоким.
© Иллюстрации предоставлены издательством «Амфора»
Иллюстрация к книге Павла Пепперштейна «Пражская ночь»
Как кажется, это принцип воздействия скорее не литературы, а современного искусства. Тексты Пепперштейна можно сравнить со сложноустроенной инсталляцией, в которой среди прочего используются лозунги, потому что лозунг усиливает эффект непонятности, прибавляет к бытовой озадаченности – идеологическую, лозунг этот можно прочитать любым способом – прокламационным, ироническим, и таким и таким сразу (не совсем такой, но похожий механизм описывает тут Екатерина Дёготь. И ощущение идеологического морока, возникающее от всех последних книг Пепперштейна, связано в первую очередь не с противоречивостью его позиции по разным важным вопросам. Скорее с тем, что идеология, как и литература, для него материал, а не цель – то, что делает конструкцию текстов очень притягательной. (Особенно для интеллектуалов, склонных к некоторому патриотическому трикстерству: мутность позиции Пепперштейна позволяет интерпретировать его произведения с большим успехом, чем тексты более примитивных и по-настоящему идеологизированных писателей.)
И «Пражская ночь», одна из самых манифестационных формально книжек Пепперштейна, продолжает эту же линию. Можно было бы порассуждать о том, как безболезненно у писателя соединяются симпатичная игривая левизна и тяжелая ностальгия по державности. Попытаться понять, всерьез ли он так ненавидит Америку и за что. Проанализировать механизм, совмещающий марксизм с панславизмом. И прочая и прочая. Только кажется, все это совершенно не важно.
© Иллюстрации предоставлены издательством «Амфора»
Иллюстрация к книге Павла Пепперштейна «Пражская ночь»
Ключом для понимания пепперштейновских отношений с идеологией выглядит финальная мысль уже упоминавшейся книжки «Свастика и пентагон»: чтобы знак (в тексте — свастика) обрел потерянную силу, ему надо стать пустым, очиститься от дурной исторической репутации. И в этой полупустоте (Пепперштейн немного лукавит: ему важен скорее сам процесс опустошения — его срединная точка, когда знак уже вроде пуст, но еще не совсем) все знаки: свастика, пентагон, пятиконечная звезда, крест, доллар, яйцо и так далее — одинаковы; они могут постоянно меняться местами, переплетаться, вступать в неожиданные игриво-преступные отношения. Такие же полупустые, взаимозаменяемые, в сущности орнаментальные для Пепперштейна и стоящие за знаками идеологии. Любые противоречия лишь добавляют узору красоты, чем беспочвенней — тем лучше.
Толкование этого идеологического узора — занятие на любителя, собственно, как и толкование обычных орнаментов. Если же отказаться от разговора об идеологии и попробовать рассмотреть «Пражскую ночь» как текст, придется признать, что это далеко не лучшая книжка Пепперштейна. Ее вполне увлекательно читать, но в конце приходит не конструктивная озадаченность, а довольно обыденное разочарование. Пепперштейновское остроумие, вывозившее его самые тягомотные тексты, тут отчетливо буксует. К примеру, занимающий важную часть романа трактат о праславянском язычестве пугающе напоминает этимологические опыты Михаила Задорнова («Бог Игра или Искра — видимо, связан с поиском огня и назывался Искать Ра (Искра), затем уже стал называться Игра. Бог Играль или Грааль, в западных землях (в {-tsr-}Британии) — Святой Грааль, составляет сквозную игру Рыцарей Круглого Стола <…>. Поиски Света Грааля (или Света Игры, поиски Ра) занимали магов Британии задолго до проникновения на эти древнеславянские острова христианства. Бритты, возможно, относились к праславянской группе народов, чьим тотемом был медведь — бер, от этого и самоназвание — беры, бериты, бориты, бореи. Лондон — Лоно дна» — так страниц десять подряд). Примерно так же успешно выглядит и попытка превратить постмодернистский детектив с Марксом и Майринком за пазухой в игривый манифест «коммунизма с нечеловеческим телом». Вместо столпа пламени выходит газ с неприятным запахом — как из сломанной зажигалки. Вместо революционного секса — вялый левацкий петтинг.
Павел Пепперштейн. Пражская ночь. — СПб.: Амфора, 2011
Проза П напоминает пионерский костер c виньетки - не греет и светит уже каким-то детям-упырям. и этот его люфт от конашевича к третьеразрядной манге, увы
The Wunderkind's dead end
поговаривают, что и книги за него пишут альрауны и др.
мне кажется, что можно было бы еще побольше поговорить о том, каким образом Пепперштейн остается настолько важным для многих писателем при том, что от книги к книге у него выходит хуже (я не соглашусь, что после "МЛК" - которую я очень ценю - "Весна" была лучшей его книгой - по-моему, она много хуже "Военных рассказов"). что он скорее делает: затрагивает нечто важное в сознании, вскрывая завязанность мифологий, или мифологиями спекулирует?
если честно, я больше всего люблю МЛК и Военные рассказы. Важным писателем Пепперштейн остается, потому что, ну, если его полюбить один раз - то его любишь и дальше. Я не думаю, что есть какие-то читатели, которые открыли его для себя на "Весне"