Чак Паланик. Пигмей

Чужой проникает в нашу среду, лелея коварные планы, но большое и светлое чувство… Ну и так далее: ничего неожиданного

Имена:  Чак Паланик

Если бы сюжет романа «Пигмей» взял в разработку не Чак Паланик, а какой-нибудь уездный графоман или голливудский сценарист (а в последнее время все чаще кажется, что это одно и то же), из него бы вышел конвейерный боевик/мелодрама, пункт № 16 в сборнике кочующих сюжетов: Чужой проникает в нашу среду, лелея коварные планы, но большое и светлое чувство… Ну и так далее; не стану раскрывать всю интригу, но, поверьте, ничего неожиданного. В роли «нашей среды» выступает обычная у Паланика Америка среднего класса, в роли чужих – группа боевиков из неназванной тоталитарной страны, которые приехали в США по программе студенческого обмена. В их числе – главный герой-рассказчик, чье настоящее имя нам неизвестно (в отличие от имен его соратников); «Пигмеем» за особенности телосложения его называют уже в Америке.

Америка в «Пигмее» – пародийно американская, средний класс – пародийно средний, но и то и другое можно списать на особенности восприятия рассказчика. Его родное тоталитарное общество, в свою очередь, пародийно тоталитарное: в нем на военном параде бряцает оружие всех стран мира, от Украины до Ботсваны, а четырехлетних детей отнимают у родителей и упорными тренировками превращают в безупречные машины для диверсий и убийств. Безупречные, но не слишком: одна из вставных новелл про годы учения героя рассказывает о трагическом конце того агента, который во всем превосходил однокашников. Идеология этого государства – это выжимка всех тоталитарных идеологий XX века в том виде, в каком ее представляет себе американский обыватель. Недаром цитатник «Агента 67», как называет себя рассказчик, содержит афоризмы деятелей самого разного толка – коммунистического, фашистского, леваческого, анархистского.

Конструкция из утрированной, но реальной Америки и родины агентов, которая существует только в воображении автора, кажется игрой в литературные поддавки. Паланику не привыкать к таким конструкциям: в его романах менеджеры среднего звена наводят новый мировой порядок, а старинный детский стишок убивает тысячи младенцев по всей стране. У подобного построения есть структурный изъян: с одной стороны, описывается существующая реальность (та самая одно- и многоэтажная Америка), так что никаких дисциплинирующих рамок, о которых должен был бы задуматься писатель-фантаст, вроде бы ставить не надо; с другой стороны, есть и другая реальность, придуманная и фантасмагорическая, и эти две плоскости плохо монтируются друг с другом.

Семь лет назад критик журнала «Салон» Лора Миллер написала на роман «Дневник» злобную рецензию – такую злобную, что Паланик впервые за свою карьеру ответил на критику, причем самым неоригинальным образом, в духе «а ты сама-то что сочинила, дура озлобленная? Ничего? Ну так заткнись». Вот выдержка из тех соображений, которые так обидели писателя:

«Представьте себе хреновые романы. Представьте, что все они написаны таким же фальшивым, однообразным, напыщенным стилем, как этот абзац, – сплошные повелительные наклонения и позерские максимы. Представьте, что они наспех состряпаны. Представьте, что все содержащиеся в них умные мысли уже кто-то высказывал, причем гораздо лучше. Представьте, что уровень писательского проникновения в материал ограничивается получасовым пролистыванием профессионального журнала. Представьте, что из этих книг прет недоделанный нигилизм обкурившегося старшеклассника, который только что открыл для себя Ницше и Nine Inch Nails. Поплохело или нет еще? Теперь представьте, что через каждые пять страниц автор будет упоминать запахи дерьма или мочи, потому что, бля, ЖИЗНЬ уродлива, а вы как думали. Представьте, что он ополчается на поверхностную, упрощенную, дегуманизированную культуру общества потребления при помощи поверхностной, упрощенной, дегуманизированной прозы».

Все претензии Миллер, высказанные в 2003 году, можно применить к «Пигмею», не поменяв в них ни единого слова. Правда, есть деталь, которая отличает новый роман и от других произведений Паланика, и от того гипотетического стандартного шпионского боевика, о котором мы пофантазировали в первом абзаце.

Эта деталь – язык, которым написан «Пигмей». Родина Агента 67 и его товарищей потратила немало усилий на то, чтобы научить будущих боевиков приемам смертельной борьбы, интегральному исчислению, сборке бомб и даже орфографии («иностранные студенты» легко расправляются с местными на соревнованиях по спеллингу, да и все слова в депешах «Пигмея», из которых состоит роман, написаны без ошибок – кстати, почему он вообще пишет по-английски?). Но вот с грамматикой потенциального противника дело было поставлено из рук вон плохо, и рассказчик выражается примерно так: «Попутчик пассажир толпа – пролетариат наваристый бульон, мускулистый угнетенный класс, гремучий социальный элемент, только спичка поднеси рука вождя. Трудовой пот вонь-волна, дешевый одеколон перемешка. Тусклый одежда цвет, следствие много-много погодное воздействие. Брюки цвет дождевая вода канава. Рубашко цвет осенняя туча. Лицо морщина глубоко, следствие эксплуатация».

Так написан весь роман. Я не шучу – все 320 страниц. Это, конечно, по объему не «Война и мир» и даже не «Мастер и Маргарита», но уже больше, чем «Москва – Петушки». Причем в отличие от произведений, где похожий прием формирует динамику сюжета (как в классическом рассказе Дэниела Киза «Цветы для Элджернона»), в «Пигмее» стиль и манера рассказчика не претерпевает никаких изменений – ни по мере колебаний его эмоционального состояния, ни просто с течением времени. Правда, реплики «приемной семьи» и других американских персонажей, а также цитаты из «фашистский тиран, безумный император Адольф Гитлер» или «задиристый фантазер Владимир Ленин» даются на нормальном, грамматически правильном языке (первое объяснимо изнутри сюжетной логики, второе нет).

С этой ситуацией, несомненно крайне утомительной для переводчика, Никита Красников справляется вполне успешно. В русском варианте неправильность речи «Пигмея» усилилась отчасти из-за переводческих решений («рубашко»), отчасти из-за особенностей языка (речь, искаженная до такой степени, по-русски неизбежно будет лишена падежей, а это еще один уровень упрощения, которого нет в оригинале). Кстати, передача почти всех глаголов через повелительное наклонение («Сестра плеча пожимай») невольно вызывает ассоциации с анекдотами про чукчу, в этом контексте тоже, пожалуй, не слишком уместные. Тем не менее в целом эксперимент по перенесению этого сконструированного языка на русскую почву можно признать вполне удачным.

Беда в том, что за пределами этого лингвистического кунштюка «Пигмей» вторичен и, что скрывать, скучен.

В уходящем году жизнь довольно бурно бросилась подражать искусству – вслед за новым романом Ле Карре, «Пигмеем» и фильмом «Солт» в США раскрыли агентурную сеть российских нелегалов, а из Великобритании собираются высылать предполагаемую русскую шпионку с именем, как будто сошедшим со страниц бульварного чтива. Все эти сюжеты, как литературно-киношные, так и невыдуманные, не отличаются особым изяществом. Но «Пигмей» выделяется даже на их фоне.

Чак Паланик. Пигмей. М.: АСТ, 2010
Перевод Никиты Красникова