«Сиренный голос – с юности и до последних дней»

Памяти Беллы Ахмадулиной (1937–2010)

Имена:  Белла Ахмадулина

 

АНАТОЛИЙ НАЙМАН

Ахмадулина была олицетворением свободы внутри стихии языка. В лучших своих стихах – роскошной свободы. И одновременно – подъемной силы этой стихии. Поэтому и создавалось впечатление взлета, полета, когда она читала стихи – вытягиваясь вверх и вперед, чуть-чуть наклоняясь вперед, как будто перед отрывом от пола, от земли.

Поэзия была среда ее обитания. Выбором и складом слов она ставила заслон вульгарности, посредственности, неодаренности. И тому, что притворялось поэзией.

В ней жило чувство преданности, благодарности и преклонения по отношению к любимым поэтам. К старшим. Любила она лучших, называла их по имени-отчеству – Борис Леонидыч, Анна Андревна, Марина Иванна, Осип Эмильич. Тех, про кого в ранней молодости она написала «Об это старинное древо утешу ладони свои».

Она была красивая женщина. Остроумная. Умница. Расположенная к людям и верная друзьям.

Мы с ней познакомились в 1956-м. Поэтому из стихов вспоминаю тогдашние:

      Пятнадцать мальчиков, а может быть, и больше,
      а может быть, и меньше, чем пятнадцать,
      испуганными голосами
      мне говорили, Белла:
      "Пойдем в кино или в музей изобразительных искусств".
      Пятнадцать мальчиков дарили мне подснежники.

И голос, каким она их читала. Сиренный – с юности и до последних дней.

Все связанное с ней трогательно.


ДМИТРИЙ ВОДЕННИКОВ

Стихи Беллы Ахмадулиной – это стихи женщины, которая не позволила себе быть несчастной. По-видимому, посчитала это недопустимым жеманством. Или, возможно и скорей всего, посчитала, что ей это не по чину. (Вот Ахматова – другое дело. Ей было можно.) И это ахмадулинское ненесчастье – самое ценное в ней, самое дорогое и самое честное. Ибо мы – люди, усвоившие весь ХХ век и первые 10 лет этого, – больше не имеем права быть несчастными.

Просто потому, что знаем о времени и о себе нечто такое, что не позволяет нам этого. Быть горькими, беспощадными, жесткими, манерными и трагическими, смешными или жалкими – да.

А вот несчастными – нет.

Ни Бродский, ни Ахмадулина, ни Шварц – такие вещи себе уже не разрешали. И нам – даже не стоит и начинать.

И это самый главный урок Беллы Ахмадулиной, который она нам дала.

Я очень любил Ахмадулину.

Это было целое поэтическое событие моей жизни.

Спасибо ей за это.


ЕЛЕНА ФАНАЙЛОВА

Не помню когда, но, как только появился в доме видеомагнитофон, я переписала с телика, как Ахмадулина читает стихи. Не помню какие. С ней у меня было как с Бродским: сначала ты впадаешь в оторопь от этой чрезвычайно личной манеры чтения, которая тебя вовсе не обольщает, она просто есть, как явление природы, а потом ты не можешь оторваться, тайна какая-то. Думаю, Рената Литвинова кое-чему у нее научилась в этой суперженственности, восходящей к кинодивам (Ахмадулина побыла немного кинодивой, вполне, впрочем, демократичной).

С ней и Борисом Мессерером очень дружил мой покойный коллега Илья Дадашидзе до службы на «Радио Свобода», а он работал в «Литературной Грузии». При его жизни они иногда бывали у нас в бюро. Когда Илья умер, я брала у Беллы Ахатовны интервью для передачи-некролога у них дома на Большой Грузинской. Есть специальные старшие люди, представить короткие отношения с ними совершенно невозможно; Ахмадулина была из их числа, такая абсолютная отдельная воплощенная женщина.

Алексей Парщиков обратил мое внимание на ее стихи «Шесть дней небытия», весь «больничный цикл», которым в газете «Завтра» восхищался почвенник Бондаренко. Они есть в «Журнальном зале», там же «Сны о Грузии», наполовину посвященные мертвым, и одно стихотворение о Елене Шварц. В их свете по-другому читается вся предшествующая Ахмадулина: как поэт «советского барокко» ((с) Вайль и Генис).


ДЕМЬЯН КУДРЯВЦЕВ

Русская поэзия и мы, ее читатели, так многих потеряли за последние два года, что никакой другой роли, кроме повинности «носителей» языка, нам уже не завещано, не оставлено, а к этой ноше мы никогда не были так готовы, как были готовы они.

Говорить о Белле Ахатовне мне проще, чем последние несколько лет молчать о других потерях: столько человеческого, ученического, живого связывало меня с Вознесенским, Айги, Генделевым, сколько недопустимо, на мой взгляд, в разговоре о поэте.

Отрешившись от тела, настоящий поэт остается (и должен, и хотел бы) набором слов, строк, цитат; навсегда изменившимся языком потомков; смещенными, обновленными смыслами, песнями, если кто. За гробом поэта должны идти читатели, тираны, литературоведы, а не друзья-любовники-ученики, приватизаторы поверхностных воспоминаний.

Именно уважение, почтение рождало то удаленное почитание, ту дистанцию, которая очищала чтение, избавило меня от наблюдений за поэтом Ахмадулиной, оставило меня с ее стихами, которые как старый священный текст: можно читать с любого места, помнить основные заповеди – и того довольно. Ее формальные достижения не так уж велики, арсенал орудий предельно мал, свойственное ее поэтическому поколению многословие вплоть до пустозвонства практически миновало ее. В каком-то смысле она не была ярким поэтом, особенно с годами она писала под стать своей одежде – непросто-черные наряды, не придерешься, но и не пройдешь.

Достоинство, высокое достоинство иноверца в русской литературе; обидная, полная недорогих соблазнов, роль женщины в мужской гортанной речи; прямолинейное, но многотрудное, очевидное мастерство – вот каким примером и заветом сегодня видятся мне ее строки. И мне кажется важным, чтобы кто-нибудь этот завет исполнил, прочел, и нам бы простилось, что мы невнимательно, небрежно в последние годы читали ее при жизни.


АЛЕКСЕЙ ЦВЕТКОВ

От умерших остается память – ровно столько, сколько каждый из нас положил на счет, и я, конечно, могу говорить только о своем. Вся плеяда поэтов-шестидесятников была противотуманным прожектором моей юности. Каковы бы ни были последующие претензии к ним, без них я, наверное, заблудился бы. Уникальность Ахмадулиной в том, что к ней претензий не было. Мир праху.