* * *
Второй суд состоялся через два месяца – 7 сентября 1949 года. Я потом слышала (не помню от кого), что ждали прибытия главных свидетелей обвинения, которые отдыхали в санатории на юге. Судья и народные заседатели были заменены, а прокурор осталась прежней – Буракова. Это она потребовала более тяжелого приговора после первого суда. На этот раз суд проходил в здании Городского суда на Фонтанке, в отличие от первого (Большой дом, где в тюрьме предварительного заключения содержались арестованные). Благодаря смене зданий подсудимые могли хоть издали, хоть мельком увидеть родных. Суд был тоже закрытым, но в коридоры пускали близких родственников.
Главными свидетелями оказались университетские приятели, завсегдатаи сермановских сборищ в их квартире на проспекте Добролюбова. Е.Г.Эткинд уже назвал их имена – Евгений Павлович Брандис, известный литературовед, писатель, библиограф, переводчик, и его жена Нина, переводчица. Они были из тех друзей, при которых в те опасные времена, по свидетельству Эткинда, разговаривали о происходящем шепотом, а телефон прикрывали подушкой. Не помогло! Чужие уши не понадобились.
Когда я решила записать все, что я знаю о суде над Серманами, стала расспрашивать знакомых о Брандисах. К моему удивлению, несколько человек мне сказали: «Брандисы? Но ведь Серманы их простили… нам Брандис сам говорил». Свидетельство Брандиса показалось мне неубедительным! Фрида мне передавала слова Генриетты Яковлевны, когда Илья вернулся из лагеря: «Встретишь Брандиса – не давай ему в морду. Перейди на другую сторону».
Руни уже не было в живых. Попросила Марка спросить у отца. Илья Захарович ответил: «Я бы, может, за себя простил, но никогда не прощу страданий Руни и детей».
Именно Брандисы были инициаторами всяких разговоров о внедрении государственного антисемитизма и вообще на «националистические» темы. В своих же показаниях Брандис приписывал Илье Захаровичу собственные изречения. Якобы тот говорил, что евреи способнее русских ну абсолютно во всех науках, а власти хода им не дают. И это человек, посвятивший свою жизнь возвеличиванию русской литературы.
Весьма спорный вопрос о способностях того или иного народа по тем временам был опасен для подсудимых.
Фрида рассказала, что именно на этом месте показаний Брандиса судья прервала его, не выдержала: «Свидетель! Никто, кроме вас, не говорил в своих показаниях ничего подобного! Подумайте, прежде чем подтверждать то, что вы говорите». Брандис сказал: «Я подтверждаю». Эткинд в своей книге приводит, по сути, тот же пример, только ошибочно называет судью прокурором.
Все же Брандис и прокурор добились своего: кассация адвокатов была отклонена. Серману и Левинтону добавили еще по 15 лет лагерей (т.е. обоим по 25 лет).

                 * * *
Как я помню, опять же со слов Фриды, Руня участвовала во втором суде, но отказалась от адвоката. Решила защищаться сама и делала это довольно успешно. Нина Брандис, например, утверждала, что Руфь говорила что-то дурное про СССР. «Ну что ты, Нина… как ты могла меня так понять? Как я могла? Я же говорила о Франции, о том, что я там заметила, когда возвращалась из Испании». А на обвинения в еврейском национализме ответила резонно: «О чем вы говорите? Я знаю пять европейских языков и не знаю ни идиш, ни иврита».

                * * *
Когда второй суд закончился, охранники вывели подсудимых из зала и по очереди повели к машине. Руня осталась последней и стояла недалеко от выхода под присмотром молодого солдата. К ней подбежала ее младшая сестра Ляля. Арестованным общаться с родственниками было строго запрещено. Ляля повернулась лицом к солдату и стала очень возбужденно ему говорить: «У моей старшей сестры есть дочь Ниночка. Она здорова, ждет маму с папой. С ней все в порядке». В этот миг Ляля услышала шепот Руни: «А Марик?» Мальчик-солдат стоял с неподвижным лицом. «Марик тоже в полном порядке и тоже ждет папу с мамой и шлет им привет». Солдат таким образом позволил несчастной матери услышать весть о ее детях и только потом увел Руфь к машине.

                * * *
Встреча детей с родителями состоялась лишь через пять лет. Разлука была тяжелой для Руфи Александровны и Ильи Захаровича, но не менее тяжелой была и для детей. Семья была разделена, даже дети жили в разных местах. Очень старая Генриетта Яковлевна не могла, кроме Ниночки, растить еще и трехлетнего Марика. Его взяли к себе Рунины родители, в Одессу, где «солнце и фрукты…». «Гладко было на бумаге», но для ребенка это была драма. Марк мне прислал, по-моему, замечательную повесть «Свидание» об этих годах своего детства, которая обязательно должна быть напечатана. Малыш расстался не только с родителями, но и с любимой старшей сестрой, с домом. Поначалу он воспринял этот переезд как изгнание.
Тревога, поселившаяся в доме еще до ареста, привела к тому, что ребенка с младенчества мучили кошмары. А перемена обстановки ему тяжело далась: люди говорили как-то странно, не как в родном городе, и ребенок вообще на месяц замолчал. Время шло, Марик рос. Он уже умел отвечать во дворе любопытствующим соседям на вопрос: «Где твои папа и мама?» – «Мои папа и мама работают на стройках коммунизма». Некоторые шарахались в сторону, некоторые – крестились, а какая-то старушка сказала дедушке: «Бедный сиротка…» Все это запомнилось надолго.
Ниночке тоже тяжело давалась разлука с родителями. Фрида забрала Ниночку в Москву погостить.
Когда поезд подходил к Москве, ребенок показался Фриде сильно возбужденным. Выйдя на московский перрон, Ниночка начала лихорадочно озираться. Фрида вдруг поняла: девочка придумала себе, что в Москве ее будет ждать мама. Больно было видеть, рассказывала мне Фрида, как угасала ее надежда и застывало личико.

                * * *
Руфь вернулась домой в самом начале 54-го, несколько позже – Илья Захарович. Илья принялся за любимую работу. Руфь, пройдя через страшное горнило, стала замечательной писательницей³ (псевдоним – Руфь Зернова). Виктор Некрасов (мой любимый писатель советской поры) плакал над ее первыми лагерными рассказами. Они подружились до конца жизни.

                 * * *
Я переехала в Ленинград летом 1954 года. <…>
Один из первых моих визитов был в дом Серманов. Они снова обрели дом, детей. Все были на месте. Мы подружились, стали встречаться. Я так полюбила слушать Рунины песни! Ее репертуар расширился: кроме испанских, запела она и лагерные песни.

                * * *
Мир тесен, и однажды у друзей я познакомилась с очаровательной адвокатессой – Мариной Михайловной, Мурой, очень популярной в литературных кругах. Ее привел с собой Яков Иванович Давидович (отец писательницы Люды Штерн). Из уст Муры я вдруг услышала знакомое имя: «А вчера ко мне прибежали Брандисы, чрезвычайно напуганные: им кто-то сказал, что будут привлекать к уголовной ответственности сексотов, дававших ложные показания. Я, конечно, поняла, что это сладкие химеры, но вида не подала: "Да, я тоже что-то об этом слышала, очень может быть". Они ушли очень удрученные».

Эпилог

После суда над друзьями прошло много лет, была уже середина семидесятых. <…> После реабилитации И.З. Серман, несмотря на ставившиеся ему рогатки, защитил докторскую, стал профессором, работал успешно в Пушкинском Доме во славу русистики. <…> И вдруг через четверть века снова семейная катастрофа…
Дочь Ниночка, теперь уже тридцатилетняя дама Нина Ставиская, решила вместе с мужем Никитой уехать за границу – сначала в США, а потом в Англию.
И пошло, и поехало… Сермана уволили с работы, хотя Пушкинский Дом не был военным заводом. Печататься им было запрещено. В 1976 году они вынуждены были покинуть страну. И это не при Сталине, а при добром дяде Брежневе. Кажется, его время уже именовалось «Разрядкой».

        Блажен, кто посетил сей мир
        В его минуты роковые,
        Его призвали всеблагие
        Как собеседника на пир.

«И вот мы с 17 года так и пируем», – ядовито откомментировала знаменитое четверостишие Тютчева Надежда Януарьевна Рыкова, замечательная переводчица Марселя Пруста, умнейшая женщина, подруга Ахматовой.
В 1974 году та же участь постигла Е.Г. Эткинда с семьей – за то, что подружился с тогдашним «изгоем» Солженицыным. Эткинд сразу был приглашен в Сорбонну, Серман – в Иерусалимский университет, а затем оба преподавали в различных университетах мира. Выпускали историю русской литературы в Италии. Советской России они почему-то были не нужны.

                * * *
Так случилось, что под конец этих затянувшихся воспоминаний о судьбе моих друзей я снова вернусь к антигерою своей статьи – Евгению Павловичу Брандису.
Совсем недавно я узнала, что одна из сотрудниц Санкт-Петербургской Публичной библиотеки посвятила восторженную статью библиографу, писателю (оказывается, Евгений Павлович писал не только доносы), переводчику Е.П. Брандису. Она предложила, создать Указатель изданных Брандисом произведений, чтобы почтить память недавно скончавшегося коллеги и сделать его труды широкодоступными. Что же, вложу и я свою лепту во славу Брандиса.

                * * *
Евгения Павловича Брандиса я видела всего раз. Это было в самом конце семидесятых годов. Я пришла в Белый зал Дома писателей на Шпалерной, где должен был состояться вечер памяти К.И. Чуковского. А еще на этом вечере писательница И. Грекова (она же – математик Елена Сергеевна Вентцель) передаст мне письмо от своей невестки – дочери Фриды Вигдоровой.
Села я в одном из первых рядов и стала с удовольствием слушать воспоминания об этом блестящем человеке и писателе. И вдруг объявляют о выступлении Брандиса. Он вышел на сцену. Я восприняла его появление как большое бесстыдство. Ведь бедный Корней Иванович был мертв и не мог за себя заступиться. А он, конечно, знал от Фриды и Лидии Корнеевны, что такое Брандис. Наверняка руки бы не подал, а то и ногами бы затопал. Слушать его я не могла – встала и в полной тишине вышла из зала. Уже у дверей заметила – к выходу устремился еще кто-то. Глянула – моя дочь Катя.
Стоим на площадке перед дверью в зал.
Через четверть часа на площадке показался молодой человек, я его видела не раз – писатель из компании Валерия Попова и Сергея Вольфа. Повернулся ко мне и говорит: «Вы уже можете вернуться. Брандис закончил свои воспоминания».
Когда вечер закончился, я поднялась на сцену за письмом к Елене Сергеевне (почте «в стране той красивой» по-прежнему не доверяли). Елена Сергеевна мне сказала:
«Правильно поступили, Кена, я бы тоже вышла из зала, если бы не сидела в президиуме».
Надеюсь, мой скромный вклад в будущий Указатель будет уместен в брандисоведении.

___________________

³ Руфь Зернова. Свет и тень. Л., 1963; Скорпионовы ягоды. Л., 1961; Солнечная сторона. Л., 1968; Немые звонки. Л., 1974.



Публикация Екатерины Видре