Памяти Ильи Сермана (1913–2010)

Воспоминания КЕНЫ ВИДРЕ об одном из эпизодов почти столетней жизни выдающегося русского филолога – аресте и суде над ним в 1949 году

Имена:  Ефим Эткинд · Илья Серман · Кена Видре · Руфь Зернова · Фрида Вигдорова

Автор публикуемых воспоминаний Кена Видре (Конкордия Иосифовна, 1923–2009) родилась в Петрограде. Закончила филологический факультет Московского университета. Работала учительницей, а с 1960 года – редактором в Издательстве Академии наук СССР. В последние двадцать лет жизни писала мемуарные очерки – о времени, о своих встречах с самыми разными людьми, известными и не очень. Многие из ее текстов опубликованы (в журналах «Звезда», «Нева», «Красный», «Русская жизнь» и др.), например о Фриде Вигдоровой, Федоре Паторжинском, Роберте Фальке, Анне Ахматовой. OPENSPACE.RU публикует (с небольшими сокращениями) «Суд над друзьями» – один из последних мемуаров К.И.


СУД НАД ДРУЗЬЯМИ

«Сороковые-роковые, свинцовые, пороховые, Война гуляет по России, а мы такие молодые», – писал, романтизируя время, Давид Самойлов.
Война была тяжелая, страшная. Но в середине сороковых фашистское зло было сокрушено, думалось, навсегда.
После победы советская страна жила надеждами на лучшее будущее.
В прошлое даже мне, вчерашнему подростку, возвращаться не хотелось. Запомнилось на всю жизнь лето 1929 года (мне было шесть) – поездка к маминой родне в Поволжье. На станциях, прямо на земле, на остатках жалкого скарба – семьи с ползающими малышами – «раскулаченные». Единственную бабушкину корову Дочку обобществили – нам на кучу ребятишек давали «четверть» молока, а мы старались подкормить голодное животное, навещали Дочку.
А в Москве – Ягода, Ежов… Ночью шум колес и тяжелые шаги по лестнице; куда-то навсегда исчезали одноклассники, соседские дети…
Надо глядеть вперед! Прочитала в «Новом мире» «Стихи о Победе» Эренбурга:

        …Я ждал ее, в крови, в грязи, в пожаре.
        И час настал: закончилась война,
        Я шел домой – навстречу шла Она,
        Но мы друг друга не узнали…

Так случилось, что именно в этот день я увидела Эренбурга на Тверской. Он шел среди ликующей толпы, шел к дому и показался каким-то одиноким и потерянным… Сейчас думаю – предчувствовал грядущее.

                * * *
Сороковые-роковые катились к концу, и с каждым новым мероприятием Сталина становилось яснее: почти два года «дружбы и сотрудничества» с Гитлером не прошли бесследно. Какая там Мировая революция, классовая борьба…
Уже в конце войны начались депортации целых народов, отрыжка фашизма. <…>
Я с нарастающим ужасом наблюдала за происходящим. Многое мне казалось просто параноидальным бредом.
С родителями давно не было духовного контакта. Мама с обожанием смотрела на фотографию товарища Сталина и, подозрительно поглядывая на сослуживцев, бормотала: «Враги, всюду враги…» Популярный анекдот этих лет: «Рабинович, у вас был радикулит?» – «У меня никого не бывает, и я нигде не бываю». Я довольствовалась собственными наблюдениями да беседами с несколькими верными друзьями (большей частью на свежем воздухе – слухи о новых достижениях чекистской техники до меня уже доходили).

                * * *
Так случилось, что после возвращения в Москву самые близкие друзья Фриды Вигдоровой, моего старшего друга, жили в Ленинграде – Илья Серман с женой Руфью Зевиной и Ефим Эткинд. Эткинд перед войной закончил западное отделение, а Серман – русское филфака Ленинградского университета (тогда ЛИФЛИ). Собственно, Серман уже учился в аспирантуре и печатал свои труды по русской литературе ХVIII века в университетских сборниках.
Их учителями в прошлом, а после войны – коллегами была группа выдающихся ученых – В.М. Жирмунский, Г.А. Гуковский, Н.Я. Берковский, Б.М. Эйхенбаум, Б.Г. Реизов, А.А. Смирнов.
В стране царил Большой террор, а в университете кипела, бурлила научная жизнь – Е.Г. Эткинд назвал этот предвоенный период «Пиром во время чумы».

                 * * *
Когда фашистская Германия неожиданно напала на СССР, и Серман, и Эткинд оказались в армии: Эткинд на Ленинградском фронте выпускал на немецком языке газету и листовки для немецких солдат, Серман воевал простым солдатом, пока не попал в госпиталь с тяжелой контузией, и его демобилизовали.
Я познакомилась с Ильей у Фриды Вигдоровой и Шуры Раскина в Ташкенте в 1943 году. Он был еще в гимнастерке и в пилотке, надвинутой на черные смоляные волосы, с огрубевшим от фронтовых ветров лицом. Илья заканчивал аспирантуру в том самом университете, где я училась на 2-м курсе. Я смотрела на него снизу вверх.
Вскоре я стала встречать Илюшу с девушкой, которую я давно уже приметила, – она выделялась даже среди яркой ташкентской толпы военных лет: какие-то непривычные клетчатые юбочки, пестрые свитера. А на пышных рыжеватых волосах – светло-зеленая фетровая шляпка, украшенная задорным перышком. Большущие глаза были удивительно живые и умные. Фрида меня познакомила со своей новой подругой, Руфью Зевиной. Судьба Руфи была не совсем обычной: девочка из интеллигентной одесской семьи, она знала несколько европейских языков. Руфь поступила на филфак Ленинградского университета. Когда в Испании вспыхнул фашистский мятеж, 19-летней студенткой послали ее переводчицей в республиканскую армию. Она, кажется, была ранена под Бильбао. Можете представить, какое впечатление произвела на меня Руня… Она была умна, остроумна, обаятельна, часто язвительна. Вскоре Илья и Руня поженились.
В 1944 году я увидела молодую пару у Фриды, в Москве. На руках у них была дочка, Ниночка. Эта семья Серманов, включая и маму Ильи Захаровича Генриетту Яковлевну, старую революционерку, знавшую моего отца, была мне очень мила.
Понравился и Ефим Григорьевич Эткинд (Фима), о котором с такой любовью говорил Серман в Ташкенте. Прошло несколько лет после победы, а Ефим Григорьевич появлялся в Москве в военной гимнастерке. Эткинд с успехом и увлечением преподавал в Педагогическом институте им. Герцена, Серман работал редактором в Ленгосиздате. Руня ждала второго ребенка – летом 1946 года родился сын Марик. Казалось, начинается новая жизненная ступень. <…>
Не тут-то было! Начиная с 1946 года (травля Зощенко и Ахматовой), волна за волной, идут страшные в своей нелепости сталинские постановления, бичующие научные школы, деятелей культуры, науки, а затем увольнения, аресты. Нарастает неприкрытый антисемитизм. Хотя, конечно, показная дружба народов, – всякие там пышные декады национальной культуры, с песнями и плясками, – цвела и пахла, как положено, но у меня не выходила из головы строчка Пастернака:

        А в наши дни и воздух пахнет смертью –
        Открыть окно, что жилы отворить.

Фрида волновалась за ленинградских друзей. В университете и в Герценовском шли «разоблачительные» собрания – искали «врагов народа». «Дирижеры» из обкома вдохновляли посредственностей, стремящихся занять место своих более талантливых коллег.
Честно говоря, мне не приходило в голову, что именно мне через столько лет предстоит описать суд над Серманами. Мы не были тогда друзьями, так, встречались изредка у Фриды, но меня они очень интересовали, и кое-что Фрида рассказывала об этой истории, которая занимала все ее помыслы.
Дом на проспекте Добролюбова, особенно после того как Руня стала его молодой хозяйкой, был небольшим центром, где часто собирались интересные люди. Руня великолепно пела под гитару, в ту пору в основном испанские песни…Друзей было, как потом выяснилось, даже слишком много по тем опасным временам. Илья по сравнению с женой был молчуном, зато Руня, казалось, создана, чтобы быть хозяйкой салона.
Конечно, существовало много друзей, более осведомленных об этой семье. Но где сейчас друзья Серманов? Где их свидетельства? Я нашла кое-какие подробности в двух книгах Эткинда¹, но он сразу после ареста Серманов покинул Ленинград и, поскитавшись по московским знакомым, начал работать в Тульском пединституте. Только это помогло ему избежать ареста. В Ленинграде он почти не появлялся. Поэтому в описаниях той поры у Ефима Григорьевича присутствуют неточности; само собой, мой рассказ будет с огромными пробелами, но все равно, расскажу то немногое, что знаю. А там, если что, пусть другие добавляют и исправляют. Вранья не будет, обещаю.

___________________

¹ Эткинд Е. Г. Записки незаговорщика. СПб., 2003; Эткинд Е.Г. Здесь и там. СПб., 2004.

{-page-}

 

                * * *
Неожиданно судьба меня поощрила в моем намерении. Саша Раскина, дочь Фриды, прислала неизвестную мне книгу² Руфи, как раз посвященную событиям, являющимся предметом моего повествования. Вернее – один из рассказов этой книги – «Суды».
Но прежде всего выскажу предположение, почему именно семья Серманов одна из первых в то время в Ленинграде стала жертвой репрессий.
Конечно, последние конвульсии деспота, имитирующие бурную политическую деятельность, вызывали отвращение у многих мыслящих людей – Серманы не были исключением. Но на их головы обрушились первые удары, которых многие избежали.
Руфь в рассказе «Суды» упрекает себя в неосторожности, приводит слова няньки своих детей: «Это все она, она, ее язык, у него-то во рту камушки».
Да, именно у Серманов многое говорилось. Однако не ко всем подсаживали стукачей и ставили на прослушивание.
Может быть, самым существенным было то, что Серман был любимым учеником и соратником Григория Александровича Гуковского, показавшегося властям не просто неблагонадежным гуманитарием, а идеологическим врагом, который чем умней и ярче, тем опаснее. Серман и Гуковский были люди одного типа, близкие по духу.
Я, студентка 2-го курса, училась по учебнику Гуковского «История русской литературы 18 века». И вот в этом учебнике я встретила стихотворение Н.М. Карамзина, которое меня потрясло: оно так не походило на Карамзина «Бедной Лизы», но зато так походило на сталинскую Россию. Вот оно:

        Тацит велик; но Рим, описанный Тацитом,
        Достоин ли пера его?
        В сем Риме, некогда геройством знаменитом,
        Кроме убийц и жертв не вижу ничего.
        Жалеть о нем не должно:
        Он стоил лютых бед несчастья своего,
        Терпя, чего терпеть без подлости не можно!

Вернувшись из Ташкента в Москву, я пересмотрела все последующие издания учебника Гуковского – стихотворение Карамзина отсутствовало. Видно, оно не только на меня произвело такое впечатление. «Тацит» кроткого Карамзина звучал как призыв к сопротивлению убийцам. Думаю, Гуковскому не простили «Тацита». В начале 1949 года был арестован великий Гуковский, травля привела его к сердечному заболеванию. Несколько позже Григорий Александрович умер в тюрьме, не дождавшись окончания следствия.

                * * *
Е.Г. Эткинд описывает, как друзья были напуганы, старались не обсуждать острые вопросы при посторонних, говорили шепотом, накрывали подушками телефоны. Но я помню рассказ взволнованной Фриды. Она послала Серманам письмо с одной знакомой (почте мы не очень доверяли). Вернувшись из Ленинграда, напуганная их беспечностью, дама ей поведала: «Фрида! Что они говорят… Ведь они меня совсем не знают». Как в воду глядела! Скоро пришла беда!

                * * *
6 апреля 1949 года на курсах в Выборгском дворце культуры (где Илья подрабатывал, читая лекции) он был арестован. Когда его привезли домой, в квартире уже шел обыск. Руфь повезли на казенной машине в Большой дом (кто не знает этого здания на Литейном!), будто бы на допрос, да там и объявили об аресте. Политический Красный Крест грозных времен Дзержинского еще в 1937-м был уничтожен Сталиным, так что, пожалуй, нашим друзьям пришлось потяжелее, чем арестантам первых послеоктябрьских лет.
Фрида Вигдорова, одна из самых талантливых советских журналистов, ко времени ареста Серманов была давно уже уволена из «Комсомольской правды». Она не растерялась – села и написала, опираясь на свой учительский опыт, книгу «Мой класс» (1949). Первое, что она сделала, узнав об аресте Серманов, – связалась с Генриеттой Яковлевной.
Обещала ежемесячно передавать деньги на содержание детей (успех ее книги облегчал эту задачу). К Фриде присоединилась Нина Жирмунская. В этой «акции» помощи детям Серманов участвовало еще несколько друзей, но других имен Фрида мне не называла. Она всегда старалась помочь людям оклеветанным, обращавшимся к ней за помощью… а уж о ближайших друзьях, явно не преступниках, но просто превосходных людях, виновных только в излишней доверчивости, и говорить нечего. И конечно, даже в те страшные годы не колебалась ни минуты, бросалась на помощь. Много позже, когда опасность миновала, я узнала, что она сама опасалась ареста – такие были времена, – но делала все, чтобы помочь друзьям.
В первую очередь она обратилась к Эренбургу, чтобы он помог Руне. Она верила, что боевое испанское прошлое Руни сыграет роль. И не ошиблась. Илья Григорьевич внимательно прочитал написанное Фридой письмо, просмотрел тщательно подобранные ею документы и письмо подписал. Увы, тогда оно, по-видимому, не помогло. Но вот когда наступили лучшие времена, скорее всего, письмо Эренбурга сыграло свою роль – Руню освободили одной из первых.

                * * *
Судов было два. Они были закрытыми. Кроме адвокатов, присутствовали только свидетели обвинения.
Первый суд состоялся через три месяца после ареста – 7 июля 49 года. Руня пишет, что именно на суде убедилась, что в квартире были кем-то поставлены прослушивающие устройства – микрофоны. Свидетельницами были три подруги Руфи. Одна из них недели за две до ареста вызвала ее якобы на прогулку и на улице предупредила о предстоящем аресте. На суде подруги повторяли только те фразы, которые произносили в помещении, явно записанные. Руфь столько пережила в ожидании ареста, что лишь в камере впервые крепко выспалась.
Руфь отмечает, что в следственном деле зафиксированы даже те разговоры, которые супруги могли вести только наедине. Руня отметила, что все «вольности», то есть опасные фразы, Илья Захарович по возможности приписывал себе, чтобы облегчить приговор Руфи, – вел себя как настоящий рыцарь.

                * * *
В каких же «преступлениях» их обвиняли? На первом суде это была в основном «клевета на советскую власть». Я открою маленькую тайну. Фрида мне рассказала в Москве, когда закончился процесс, что в аппарате суда одним из секретарей работала знакомая Генриетты Яковлевны (кажется, она когда-то помогала ей по хозяйству). Она тайком переписала обвинительное заключение и передала его Генриетте Яковлевне. Фрида мне его прочитала, и кое-что я запомнила. Постараюсь процитировать по памяти эти пункты преступлений наших друзей:
«Клеветнические высказывания о Постановлении ВКП(б) о журналах "Звезда" и "Ленинград"» (т.е. о Зощенко и Ахматовой). «Иронические высказывания о денежной реформе», «Иронические высказывания о подписке на заем».
Я вспомнила об этих «жутких» обвинениях, смахивающих на обычные вечерние разговоры, начав читать рассказ Руни «Суды»: «Муж проверял таблицу выигрышей – оказалось, что мы выиграли двести рублей. Следователь читал: "Выиграли!" – "Сколько?" – "Двести рублей!" – "Ай да советская власть! Правильная власть!"» (перифраз слов Маяковского «Очень правильная эта наша Советская власть»).
Какие опасные враги советской власти!
Наших друзей судили за антисоветскую агитацию. Естественный вопрос: кого они агитировали? Друг друга? Разве что сотрудников пресловутых «органов», поставивших им подслушивающие устройства…
Кто тогда из мало-мальски интеллигентных людей не возмущался этими ждановскими постановлениями о Зощенко и Ахматовой?
Вспомним судьбу великого генетика Николая Вавилова. Он погиб в тюрьме от голода, а в блокаду его питерские ученики, умирая с голоду, сберегли вавиловскую коллекцию зерна.

                * * *
Вернемся к судьбе наших друзей. В день вынесения приговора по первому суду в своем последнем слове Серман и третий обвиняемый, переводчик Ахилл Левинтон, отец знаменитого современного ученого-филолога Георгия Левинтона, просили для себя снисхождения, а Илья еще попросил милосердия для своей жены – матери двух малолетних детей. Одна из народных заседателей, Руня заметила, – прослезилась. Но суд советской поры в подобных случаях милосердием не отличался. Всех троих «преступников» присудили к 10 годам ИТЛ (исправительно-трудовых лагерей).
Адвокаты подали кассацию – они сочли приговор слишком суровым. Прокурор, которая не присутствовала в момент вынесения приговора, – отдыхала на юге, – тоже потребовала пересмотра приговора – в сторону ужесточения.

___________________

² Руфь Зернова. Суды // она же. Длинные тени. Иерусалим, 1995.

{-page-}

 

                * * *
Второй суд состоялся через два месяца – 7 сентября 1949 года. Я потом слышала (не помню от кого), что ждали прибытия главных свидетелей обвинения, которые отдыхали в санатории на юге. Судья и народные заседатели были заменены, а прокурор осталась прежней – Буракова. Это она потребовала более тяжелого приговора после первого суда. На этот раз суд проходил в здании Городского суда на Фонтанке, в отличие от первого (Большой дом, где в тюрьме предварительного заключения содержались арестованные). Благодаря смене зданий подсудимые могли хоть издали, хоть мельком увидеть родных. Суд был тоже закрытым, но в коридоры пускали близких родственников.
Главными свидетелями оказались университетские приятели, завсегдатаи сермановских сборищ в их квартире на проспекте Добролюбова. Е.Г.Эткинд уже назвал их имена – Евгений Павлович Брандис, известный литературовед, писатель, библиограф, переводчик, и его жена Нина, переводчица. Они были из тех друзей, при которых в те опасные времена, по свидетельству Эткинда, разговаривали о происходящем шепотом, а телефон прикрывали подушкой. Не помогло! Чужие уши не понадобились.
Когда я решила записать все, что я знаю о суде над Серманами, стала расспрашивать знакомых о Брандисах. К моему удивлению, несколько человек мне сказали: «Брандисы? Но ведь Серманы их простили… нам Брандис сам говорил». Свидетельство Брандиса показалось мне неубедительным! Фрида мне передавала слова Генриетты Яковлевны, когда Илья вернулся из лагеря: «Встретишь Брандиса – не давай ему в морду. Перейди на другую сторону».
Руни уже не было в живых. Попросила Марка спросить у отца. Илья Захарович ответил: «Я бы, может, за себя простил, но никогда не прощу страданий Руни и детей».
Именно Брандисы были инициаторами всяких разговоров о внедрении государственного антисемитизма и вообще на «националистические» темы. В своих же показаниях Брандис приписывал Илье Захаровичу собственные изречения. Якобы тот говорил, что евреи способнее русских ну абсолютно во всех науках, а власти хода им не дают. И это человек, посвятивший свою жизнь возвеличиванию русской литературы.
Весьма спорный вопрос о способностях того или иного народа по тем временам был опасен для подсудимых.
Фрида рассказала, что именно на этом месте показаний Брандиса судья прервала его, не выдержала: «Свидетель! Никто, кроме вас, не говорил в своих показаниях ничего подобного! Подумайте, прежде чем подтверждать то, что вы говорите». Брандис сказал: «Я подтверждаю». Эткинд в своей книге приводит, по сути, тот же пример, только ошибочно называет судью прокурором.
Все же Брандис и прокурор добились своего: кассация адвокатов была отклонена. Серману и Левинтону добавили еще по 15 лет лагерей (т.е. обоим по 25 лет).

                 * * *
Как я помню, опять же со слов Фриды, Руня участвовала во втором суде, но отказалась от адвоката. Решила защищаться сама и делала это довольно успешно. Нина Брандис, например, утверждала, что Руфь говорила что-то дурное про СССР. «Ну что ты, Нина… как ты могла меня так понять? Как я могла? Я же говорила о Франции, о том, что я там заметила, когда возвращалась из Испании». А на обвинения в еврейском национализме ответила резонно: «О чем вы говорите? Я знаю пять европейских языков и не знаю ни идиш, ни иврита».

                * * *
Когда второй суд закончился, охранники вывели подсудимых из зала и по очереди повели к машине. Руня осталась последней и стояла недалеко от выхода под присмотром молодого солдата. К ней подбежала ее младшая сестра Ляля. Арестованным общаться с родственниками было строго запрещено. Ляля повернулась лицом к солдату и стала очень возбужденно ему говорить: «У моей старшей сестры есть дочь Ниночка. Она здорова, ждет маму с папой. С ней все в порядке». В этот миг Ляля услышала шепот Руни: «А Марик?» Мальчик-солдат стоял с неподвижным лицом. «Марик тоже в полном порядке и тоже ждет папу с мамой и шлет им привет». Солдат таким образом позволил несчастной матери услышать весть о ее детях и только потом увел Руфь к машине.

                * * *
Встреча детей с родителями состоялась лишь через пять лет. Разлука была тяжелой для Руфи Александровны и Ильи Захаровича, но не менее тяжелой была и для детей. Семья была разделена, даже дети жили в разных местах. Очень старая Генриетта Яковлевна не могла, кроме Ниночки, растить еще и трехлетнего Марика. Его взяли к себе Рунины родители, в Одессу, где «солнце и фрукты…». «Гладко было на бумаге», но для ребенка это была драма. Марк мне прислал, по-моему, замечательную повесть «Свидание» об этих годах своего детства, которая обязательно должна быть напечатана. Малыш расстался не только с родителями, но и с любимой старшей сестрой, с домом. Поначалу он воспринял этот переезд как изгнание.
Тревога, поселившаяся в доме еще до ареста, привела к тому, что ребенка с младенчества мучили кошмары. А перемена обстановки ему тяжело далась: люди говорили как-то странно, не как в родном городе, и ребенок вообще на месяц замолчал. Время шло, Марик рос. Он уже умел отвечать во дворе любопытствующим соседям на вопрос: «Где твои папа и мама?» – «Мои папа и мама работают на стройках коммунизма». Некоторые шарахались в сторону, некоторые – крестились, а какая-то старушка сказала дедушке: «Бедный сиротка…» Все это запомнилось надолго.
Ниночке тоже тяжело давалась разлука с родителями. Фрида забрала Ниночку в Москву погостить.
Когда поезд подходил к Москве, ребенок показался Фриде сильно возбужденным. Выйдя на московский перрон, Ниночка начала лихорадочно озираться. Фрида вдруг поняла: девочка придумала себе, что в Москве ее будет ждать мама. Больно было видеть, рассказывала мне Фрида, как угасала ее надежда и застывало личико.

                * * *
Руфь вернулась домой в самом начале 54-го, несколько позже – Илья Захарович. Илья принялся за любимую работу. Руфь, пройдя через страшное горнило, стала замечательной писательницей³ (псевдоним – Руфь Зернова). Виктор Некрасов (мой любимый писатель советской поры) плакал над ее первыми лагерными рассказами. Они подружились до конца жизни.

                 * * *
Я переехала в Ленинград летом 1954 года. <…>
Один из первых моих визитов был в дом Серманов. Они снова обрели дом, детей. Все были на месте. Мы подружились, стали встречаться. Я так полюбила слушать Рунины песни! Ее репертуар расширился: кроме испанских, запела она и лагерные песни.

                * * *
Мир тесен, и однажды у друзей я познакомилась с очаровательной адвокатессой – Мариной Михайловной, Мурой, очень популярной в литературных кругах. Ее привел с собой Яков Иванович Давидович (отец писательницы Люды Штерн). Из уст Муры я вдруг услышала знакомое имя: «А вчера ко мне прибежали Брандисы, чрезвычайно напуганные: им кто-то сказал, что будут привлекать к уголовной ответственности сексотов, дававших ложные показания. Я, конечно, поняла, что это сладкие химеры, но вида не подала: "Да, я тоже что-то об этом слышала, очень может быть". Они ушли очень удрученные».

Эпилог

После суда над друзьями прошло много лет, была уже середина семидесятых. <…> После реабилитации И.З. Серман, несмотря на ставившиеся ему рогатки, защитил докторскую, стал профессором, работал успешно в Пушкинском Доме во славу русистики. <…> И вдруг через четверть века снова семейная катастрофа…
Дочь Ниночка, теперь уже тридцатилетняя дама Нина Ставиская, решила вместе с мужем Никитой уехать за границу – сначала в США, а потом в Англию.
И пошло, и поехало… Сермана уволили с работы, хотя Пушкинский Дом не был военным заводом. Печататься им было запрещено. В 1976 году они вынуждены были покинуть страну. И это не при Сталине, а при добром дяде Брежневе. Кажется, его время уже именовалось «Разрядкой».

        Блажен, кто посетил сей мир
        В его минуты роковые,
        Его призвали всеблагие
        Как собеседника на пир.

«И вот мы с 17 года так и пируем», – ядовито откомментировала знаменитое четверостишие Тютчева Надежда Януарьевна Рыкова, замечательная переводчица Марселя Пруста, умнейшая женщина, подруга Ахматовой.
В 1974 году та же участь постигла Е.Г. Эткинда с семьей – за то, что подружился с тогдашним «изгоем» Солженицыным. Эткинд сразу был приглашен в Сорбонну, Серман – в Иерусалимский университет, а затем оба преподавали в различных университетах мира. Выпускали историю русской литературы в Италии. Советской России они почему-то были не нужны.

                * * *
Так случилось, что под конец этих затянувшихся воспоминаний о судьбе моих друзей я снова вернусь к антигерою своей статьи – Евгению Павловичу Брандису.
Совсем недавно я узнала, что одна из сотрудниц Санкт-Петербургской Публичной библиотеки посвятила восторженную статью библиографу, писателю (оказывается, Евгений Павлович писал не только доносы), переводчику Е.П. Брандису. Она предложила, создать Указатель изданных Брандисом произведений, чтобы почтить память недавно скончавшегося коллеги и сделать его труды широкодоступными. Что же, вложу и я свою лепту во славу Брандиса.

                * * *
Евгения Павловича Брандиса я видела всего раз. Это было в самом конце семидесятых годов. Я пришла в Белый зал Дома писателей на Шпалерной, где должен был состояться вечер памяти К.И. Чуковского. А еще на этом вечере писательница И. Грекова (она же – математик Елена Сергеевна Вентцель) передаст мне письмо от своей невестки – дочери Фриды Вигдоровой.
Села я в одном из первых рядов и стала с удовольствием слушать воспоминания об этом блестящем человеке и писателе. И вдруг объявляют о выступлении Брандиса. Он вышел на сцену. Я восприняла его появление как большое бесстыдство. Ведь бедный Корней Иванович был мертв и не мог за себя заступиться. А он, конечно, знал от Фриды и Лидии Корнеевны, что такое Брандис. Наверняка руки бы не подал, а то и ногами бы затопал. Слушать его я не могла – встала и в полной тишине вышла из зала. Уже у дверей заметила – к выходу устремился еще кто-то. Глянула – моя дочь Катя.
Стоим на площадке перед дверью в зал.
Через четверть часа на площадке показался молодой человек, я его видела не раз – писатель из компании Валерия Попова и Сергея Вольфа. Повернулся ко мне и говорит: «Вы уже можете вернуться. Брандис закончил свои воспоминания».
Когда вечер закончился, я поднялась на сцену за письмом к Елене Сергеевне (почте «в стране той красивой» по-прежнему не доверяли). Елена Сергеевна мне сказала:
«Правильно поступили, Кена, я бы тоже вышла из зала, если бы не сидела в президиуме».
Надеюсь, мой скромный вклад в будущий Указатель будет уместен в брандисоведении.

___________________

³ Руфь Зернова. Свет и тень. Л., 1963; Скорпионовы ягоды. Л., 1961; Солнечная сторона. Л., 1968; Немые звонки. Л., 1974.



Публикация Екатерины Видре