* * *
Неожиданно судьба меня поощрила в моем намерении. Саша Раскина, дочь Фриды, прислала неизвестную мне книгу² Руфи, как раз посвященную событиям, являющимся предметом моего повествования. Вернее – один из рассказов этой книги – «Суды».
Но прежде всего выскажу предположение, почему именно семья Серманов одна из первых в то время в Ленинграде стала жертвой репрессий.
Конечно, последние конвульсии деспота, имитирующие бурную политическую деятельность, вызывали отвращение у многих мыслящих людей – Серманы не были исключением. Но на их головы обрушились первые удары, которых многие избежали.
Руфь в рассказе «Суды» упрекает себя в неосторожности, приводит слова няньки своих детей: «Это все она, она, ее язык, у него-то во рту камушки».
Да, именно у Серманов многое говорилось. Однако не ко всем подсаживали стукачей и ставили на прослушивание.
Может быть, самым существенным было то, что Серман был любимым учеником и соратником Григория Александровича Гуковского, показавшегося властям не просто неблагонадежным гуманитарием, а идеологическим врагом, который чем умней и ярче, тем опаснее. Серман и Гуковский были люди одного типа, близкие по духу.
Я, студентка 2-го курса, училась по учебнику Гуковского «История русской литературы 18 века». И вот в этом учебнике я встретила стихотворение Н.М. Карамзина, которое меня потрясло: оно так не походило на Карамзина «Бедной Лизы», но зато так походило на сталинскую Россию. Вот оно:

        Тацит велик; но Рим, описанный Тацитом,
        Достоин ли пера его?
        В сем Риме, некогда геройством знаменитом,
        Кроме убийц и жертв не вижу ничего.
        Жалеть о нем не должно:
        Он стоил лютых бед несчастья своего,
        Терпя, чего терпеть без подлости не можно!

Вернувшись из Ташкента в Москву, я пересмотрела все последующие издания учебника Гуковского – стихотворение Карамзина отсутствовало. Видно, оно не только на меня произвело такое впечатление. «Тацит» кроткого Карамзина звучал как призыв к сопротивлению убийцам. Думаю, Гуковскому не простили «Тацита». В начале 1949 года был арестован великий Гуковский, травля привела его к сердечному заболеванию. Несколько позже Григорий Александрович умер в тюрьме, не дождавшись окончания следствия.

                * * *
Е.Г. Эткинд описывает, как друзья были напуганы, старались не обсуждать острые вопросы при посторонних, говорили шепотом, накрывали подушками телефоны. Но я помню рассказ взволнованной Фриды. Она послала Серманам письмо с одной знакомой (почте мы не очень доверяли). Вернувшись из Ленинграда, напуганная их беспечностью, дама ей поведала: «Фрида! Что они говорят… Ведь они меня совсем не знают». Как в воду глядела! Скоро пришла беда!

                * * *
6 апреля 1949 года на курсах в Выборгском дворце культуры (где Илья подрабатывал, читая лекции) он был арестован. Когда его привезли домой, в квартире уже шел обыск. Руфь повезли на казенной машине в Большой дом (кто не знает этого здания на Литейном!), будто бы на допрос, да там и объявили об аресте. Политический Красный Крест грозных времен Дзержинского еще в 1937-м был уничтожен Сталиным, так что, пожалуй, нашим друзьям пришлось потяжелее, чем арестантам первых послеоктябрьских лет.
Фрида Вигдорова, одна из самых талантливых советских журналистов, ко времени ареста Серманов была давно уже уволена из «Комсомольской правды». Она не растерялась – села и написала, опираясь на свой учительский опыт, книгу «Мой класс» (1949). Первое, что она сделала, узнав об аресте Серманов, – связалась с Генриеттой Яковлевной.
Обещала ежемесячно передавать деньги на содержание детей (успех ее книги облегчал эту задачу). К Фриде присоединилась Нина Жирмунская. В этой «акции» помощи детям Серманов участвовало еще несколько друзей, но других имен Фрида мне не называла. Она всегда старалась помочь людям оклеветанным, обращавшимся к ней за помощью… а уж о ближайших друзьях, явно не преступниках, но просто превосходных людях, виновных только в излишней доверчивости, и говорить нечего. И конечно, даже в те страшные годы не колебалась ни минуты, бросалась на помощь. Много позже, когда опасность миновала, я узнала, что она сама опасалась ареста – такие были времена, – но делала все, чтобы помочь друзьям.
В первую очередь она обратилась к Эренбургу, чтобы он помог Руне. Она верила, что боевое испанское прошлое Руни сыграет роль. И не ошиблась. Илья Григорьевич внимательно прочитал написанное Фридой письмо, просмотрел тщательно подобранные ею документы и письмо подписал. Увы, тогда оно, по-видимому, не помогло. Но вот когда наступили лучшие времена, скорее всего, письмо Эренбурга сыграло свою роль – Руню освободили одной из первых.

                * * *
Судов было два. Они были закрытыми. Кроме адвокатов, присутствовали только свидетели обвинения.
Первый суд состоялся через три месяца после ареста – 7 июля 49 года. Руня пишет, что именно на суде убедилась, что в квартире были кем-то поставлены прослушивающие устройства – микрофоны. Свидетельницами были три подруги Руфи. Одна из них недели за две до ареста вызвала ее якобы на прогулку и на улице предупредила о предстоящем аресте. На суде подруги повторяли только те фразы, которые произносили в помещении, явно записанные. Руфь столько пережила в ожидании ареста, что лишь в камере впервые крепко выспалась.
Руфь отмечает, что в следственном деле зафиксированы даже те разговоры, которые супруги могли вести только наедине. Руня отметила, что все «вольности», то есть опасные фразы, Илья Захарович по возможности приписывал себе, чтобы облегчить приговор Руфи, – вел себя как настоящий рыцарь.

                * * *
В каких же «преступлениях» их обвиняли? На первом суде это была в основном «клевета на советскую власть». Я открою маленькую тайну. Фрида мне рассказала в Москве, когда закончился процесс, что в аппарате суда одним из секретарей работала знакомая Генриетты Яковлевны (кажется, она когда-то помогала ей по хозяйству). Она тайком переписала обвинительное заключение и передала его Генриетте Яковлевне. Фрида мне его прочитала, и кое-что я запомнила. Постараюсь процитировать по памяти эти пункты преступлений наших друзей:
«Клеветнические высказывания о Постановлении ВКП(б) о журналах "Звезда" и "Ленинград"» (т.е. о Зощенко и Ахматовой). «Иронические высказывания о денежной реформе», «Иронические высказывания о подписке на заем».
Я вспомнила об этих «жутких» обвинениях, смахивающих на обычные вечерние разговоры, начав читать рассказ Руни «Суды»: «Муж проверял таблицу выигрышей – оказалось, что мы выиграли двести рублей. Следователь читал: "Выиграли!" – "Сколько?" – "Двести рублей!" – "Ай да советская власть! Правильная власть!"» (перифраз слов Маяковского «Очень правильная эта наша Советская власть»).
Какие опасные враги советской власти!
Наших друзей судили за антисоветскую агитацию. Естественный вопрос: кого они агитировали? Друг друга? Разве что сотрудников пресловутых «органов», поставивших им подслушивающие устройства…
Кто тогда из мало-мальски интеллигентных людей не возмущался этими ждановскими постановлениями о Зощенко и Ахматовой?
Вспомним судьбу великого генетика Николая Вавилова. Он погиб в тюрьме от голода, а в блокаду его питерские ученики, умирая с голоду, сберегли вавиловскую коллекцию зерна.

                * * *
Вернемся к судьбе наших друзей. В день вынесения приговора по первому суду в своем последнем слове Серман и третий обвиняемый, переводчик Ахилл Левинтон, отец знаменитого современного ученого-филолога Георгия Левинтона, просили для себя снисхождения, а Илья еще попросил милосердия для своей жены – матери двух малолетних детей. Одна из народных заседателей, Руня заметила, – прослезилась. Но суд советской поры в подобных случаях милосердием не отличался. Всех троих «преступников» присудили к 10 годам ИТЛ (исправительно-трудовых лагерей).
Адвокаты подали кассацию – они сочли приговор слишком суровым. Прокурор, которая не присутствовала в момент вынесения приговора, – отдыхала на юге, – тоже потребовала пересмотра приговора – в сторону ужесточения.

___________________

² Руфь Зернова. Суды // она же. Длинные тени. Иерусалим, 1995.