— Придумали для Хашема специально?

— Чтобы он пророком полноценным стал. Ширван — это такой образ Земли обетованной, потому что, с одной стороны, это заповедник, контролируемая в общем-то территория, а с другой — бездонная. По большому счету, если мы посмотрим события Ветхого Завета, когда один царь идет на другого, амаликитяне идут на израильтян, это все очень локально. Когда описываются какие-то страшные битвы, на самом деле это горстки людей, вряд ли было их больше тысячи. Или взять период Судей, когда филистимляне боролись с Самсоном: берет человек ослиную челюсть, махнет ею — полегла тысяча, потом вторая тысяча… Все это на самом деле не тысячи, а десятки. Земля обетованная должна быть соизмерима человеку, она должна быть соизмерима и в географическом смысле — его способности пешего перехода. Вот как люди из Вифлеема в Иерусалим ходили. Все должно быть по-человечески — пешком или в крайнем случае на велосипеде. 457 километров и 11 климатических зон. Голова человека на севере, ноги на юге; эта компактность и соизмеримость очень привлекательна. Ширван как раз и воплощает этот образ. Географически это бывшее устье Куры. Кура сейчас южнее километров на сорок. Я описываю то, что было ее древней дельтой, — довольно-таки плоское, но в то же время не вполне плоское место, с курганчиками, сорок километров от края до края. Однажды я прошел эти сорок километров от одного кордона до другого, то есть, грубо говоря, от начала заповедника до моря, — и это были довольно серьезные ощущения. Вы идете по бездорожью, кругом вас одни звериные следы, и это огромное удовольствие. Это называется «компактная бездонность». То есть ты вроде бы принят, среда не агрессивная, но возникает достаточно отчетливая агорафобия, когда ты на открытом пространстве и не вполне понимаешь, где это пространство заканчивается. Ширван очень загадочный, с одной стороны, а с другой стороны — внятный, то есть там все по делу. Люди, которые там живут, знают, что они делают и как следует общаться с природой. Они ее честно, абсолютно бескорыстно защищают. Это производит большое впечатление.

— У людей, даже тех, кому это могло бы быть неблизко, ощущение от «Перса» — что стало интересно. Потому что очень давно от прозы от русской никто ничего не ждал, а если ждал, то не мог дождаться. Ощущение есть, что что-то интересное начало происходить. У вас самого оно есть?

— Не знаю. За всю прозу я не в ответе. На коротких дистанциях много интересного, на дистанциях средних я бы выделил двух интересных авторов. Это, во-первых, Левкин — мне очень понравилась последняя книжка, «Марпл». Удивительно взвешенная и очень странная история, на мой взгляд, там описывается — в смысле, персонаж. Вообще текст, порожденный пером размером с персонаж, это очень интересно. Еще на средних дистанциях очень интересен такой совершенно другой писатель — Олег Ермаков. Толстожурнальной публике он достаточно известен, но я считаю, что внимание к нему должно быть стократно увеличено. На длинных дистанциях мне интереснее всего читать Сашу Мильштейна. Он живет в Германии, и у него совершенно парадоксальная проза: сначала кажется, что это одно сплошное лирическое отступление с вкраплениями триллера, еще чего-то, каких-то завлекалочек. Но потом понимаешь, что у Мильштейна удивительный повествовательный движок. У него есть повесть «Скло», где рассказывается о человеке, который попадает на практику в уголовный розыск. Следователь использует его в открытую на засаде в бандитском районе города Харькова, где они охотятся на знаменитого бандита по кличке Картон. А еще у Мильштейна есть одно из лучших в русской литературе описание купания в шторм. Максим Осипов пишет необыкновенно интересно, очерки у него замечательные, и отличная новая пьеса, которую мы скоро увидим на сцене. Во-первых, безупречно с точки зрения языка, во-вторых, необыкновенно умный и талантливый взгляд просвещенного человека на совершенно скрытую провинциальную жизнь. Это дорогого стоит, потому что эта жизнь абсолютно нам не известна. Никто на самом деле толком не может понять, что происходит где-либо за пределами Москвы.

— А вы вообще верите в силу просвещения?

— Исходя из опыта Осипова… Дело в том, что он никого не просвещает, он наблюдает. Это все гораздо сложнее, чем кажется на самом деле. Я про это буду писать, и сейчас я уже начал писать следующий роман, который тоже будет целиком и полностью посвящен провинции. Я сейчас затрудняюсь внятно ответить на ваш вопрос, но это дико интересно. То, что происходит в провинции, фантастика. Там сейчас сталкиваются разные культуры и силы. Есть свой круг провинциального городка, в творчестве Осипова это прослеживается. Есть провинциальная Таруса, где все свои: мы здесь родились, выросли, здесь умрем, мэр у нас такой-то, начальник пожарной части такой-то, всё как-то у нас вот так — кругленько, рука руку греет, но все родное, даже воры. А тут приезжают дачники. И мало того, что приезжают, они начинают больницы восстанавливать, церкви, деньги какие-то неслыханные привлекают в качестве благотворительности…

— Так вред от них или польза, от дачников-то?

— Пока что я в Тарусе видел одну только пользу от дачников. Тем не менее это очень драматическая ситуация. Помимо дачников, существуют там люди, которые уже не дачники, которые купили много гектаров земли. Там сейчас начинается совершенно реальная усадебная жизнь, и люди там поселяются и друг друга не знают. Раньше-то помещики ездили друг к другу чай пить — Коробочка знает Плюшкина, Плюшкин знает Собакевича. А сейчас — усадьба Отрадное, усадьба Ильинское, усадьба Романово. В одном месте есть усадьба, которая внешне — что-то чрезвычайное. Огромная площадь, огромная застройка, бегают вокруг спущенные с цепи кавказские овчарки, близко подойти нельзя. Может, там людей едят? И ходят вокруг невероятных размеров бараньи стада, которых пасет черный козел по кличке Алкаш, каковой залез однажды в машину к моему товарищу. Кто там живет, дагестанцы, чеченцы? Неизвестно. И это пространство замечательно тем, что оно, с одной стороны, таинственно, с другой — разреженно, там нет такой плотной среды. Нет коммуникации между этими усадьбами. В городе мы знаем, что люди живут в домах, дома составляют улицы. А там просто пустошь такая, дико красивая, и вкрапления — окошки светятся. Кафкианское такое существование, замки стоят, к которым страшно приближаться. Но это пространство, которое требует повествования. Меня это пространство интересует несколько по-другому, чем Осипова, поскольку Осипова интересуют люди. Меня никогда особо люди не интересовали. Это, в общем, заметно, да?

— Ну да, никто, кроме себя.

— Ну нет, не то чтобы себя. Меня интересуют вещи. Меня интересуют больше сущности, чем люди. Это можно поставить писателю в упрек, но, с другой стороны, назовите мне у Кафки хоть одного человека. Йозеф К. в «Процессе» — это что, человек?

— Но тем не менее этот персонаж — Кафка.

— Вы меня подводите к вопросу, не являются ли ваши персонажи вашими проекциями. Я отвечу — нет. Это очень скучно — иметь дело с самим собой. Нет ничего скучнее, чем остаться с собой наедине. Я говорю о другом, о ненужном психологизме. Сейчас психология уже неинтересна, это по большому счету химия. И регулируется она современными средствами. С точки зрения современности, рефлексии Раскольникова — это дисбаланс биохимический, зашкаливание гормонов страха. Внутренние монологи Раскольникова — это ощущения, которые испытывает любой человек с повышенной тревожностью, и ничего другого. Это человек, химически пораженный. Мармеладов — с точки зрения конструирования — гораздо более интересный человек, чем персонаж Раскольников. Там нет химии, там есть язык. Это очень важно понимать.

— Речь в вашей книге пойдет о языке провинции?

— Это Осипова интересует язык. А меня там интересуют какие-то сущностные напряжения, сдвиг пластов, который происходит. Сейчас провинция заселяется. Что происходит с оплодотворением, как идет процесс внедрения плодоносящего смысла, который туда привносится, и как он там приживается. Сейчас именно в провинции созидается будущее нашей страны. Культурные центры перенасыщены, и происходит такое их распыление. Если съездить в Тулу, можно увидеть огромную разницу между Тулой десять лет назад и нынешней Тулой. В Москве этой разницы нет. Москва десять лет назад и Москва сейчас — это более-менее обозримые, наследующие друг другу устойчивые сущности. Это означает, что в провинции градиент роста гораздо выше, чем в центрах, и это уже сигнал о том, что все самое интересное будет происходить там.

— Но транслировать-то это будут все равно ведь люди, которые придут из центра.

— Абсолютно точно. Об этом Дима Кузьмин написал однажды, он же огромный просветитель и всю жизнь, сколько я наблюдаю, занимался поиском всего самого замечательного во всех концах страны. И вот он написал примерно так: если вы думаете, что какой-то неведомый гений живет где-то очень далеко и его следует только извлечь на свет, — расстаньтесь с этой мыслью. Все лучшее нам рано или поздно становится известно. Исходя из этого, все нам уже известно, и вопрос только в том, чтобы это лучшее набрало творительную интенсивность, чтобы заселить пустоты, имеющиеся в стране.

— Вы считаете, что это уже происходит?

— На моих глазах. Я в Тарусе поселился в 2002 году, и тогда вечером город представлял собой зияющую дыру, черную, потому что не было уличного освещения вообще. Сейчас там не только уличное освещение — там восстановлены храмы. Там есть асфальт, которого не было, и проходит Рихтеровский фестиваль. Там есть в больнице прекрасное кардиологическое отделение, куда приезжают лечиться люди со всей области и из Москвы.

— А не так же ли это, как в Перми, когда люди приезжают десантом сначала на один фестиваль, потом на другой…

— Нет, Пермь я вообще не рассматриваю, потому что это искусственный проект, который как цель преследует самого себя.

— Ну а в Тарусе? Приехали люди, провели фестиваль…

— Вопрос не в Тарусе, вопрос в деревнях, в возрождающейся помещической жизни.

— А что такое помещическая жизнь? Это господа и слуги.

— А разве это плохо? Это отлично, по-моему. Если бы не было господ, не было бы слуг. Без господ эти люди были бы несчастными людьми, которые не имеют никаких средств к существованию. Что собой представлял поселок Ферзиково в Калужской области в 1997 году? Дома, в которых канализация отсутствует и все скопом пользуются общими нужниками. Сейчас-то там повеселее. Не сказать, что прямо обхохочешься, но повеселее.