Владимир Сорокин. Моноклон

Мартын Ганин · 30/09/2010

Старая машинерия пущена в ход в новых рассказах Сорокина не по инерции, а для демонстрации той степени распада, которую мы наблюдаем в окружающей нас реальности

Имена: Владимир Сорокин

Страх русского издателя перед рассказом велик. Так велик, что даже могущественное «ЭКСМО» как-то раз, издав сборник рассказов молодого иностранного писателя, продающегося по всему миру приличными тиражами и получающего призы за сценарии в Канне, заклиная финансовых духов, шлепнуло-таки на титул волшебное слово «роман». То есть чтобы в

Читать!

России издали твой сборник рассказов, нужно быть писателем из первой десятки: Пелевиным, Толстой, ну, или Сорокиным, ему тоже можно.

«Моноклон» трудно назвать «новой книгой»: рассказ «Тридцать первое» был опубликован в «Снобе»; «Черная лошадь с белым глазом», «Волны» и «Кухня» — в сборнике «Четыре»; «Занос» — у нас на OPENSPACE.RU. То, что часть текстов была опубликована именно в периодике, неслучайно.

Почти все комментаторы отмечают, кто с разочарованием, кто с удовлетворением, что «Моноклон» гораздо больше напоминает прежнего Сорокина, времен «Нормы» и «Тридцатой любви Марины». Это и так и не так, однако на фоне «Метели» и даже «Сахарного Кремля» сборник и впрямь смотрится отчасти как привет из прошлого, blast from the past. В большинстве рассказов Сорокин играет в свою очень старую игру: ситуация разворачивается как обыденная, но в какой-то момент сходит с ума и начинает разрушаться, а потом складывается заново, но уже в сюрреалистическое чудовище. Примерно так себя ведут смирные поначалу транспортные средства в фильме «Трансформеры» или маленькие девочки в японских мультфильмах определенного рода, которые, выпустив один тентаклик, через минуту уже ревут смердящей пастью и надвигаются.

Не знаю, пробовал ли кто считать хронометраж, но кажется, что в большинстве текстов это происходит в строго определенный момент, как в эпизоде сериала, — только тут не посмотришь на ползунок Media Player Classic. То же самое имеет место в рассказах из «Моноклона», это и сбивает с толку. Потому что на самом деле многое изменилось. Вторая любимая игра, в которую Сорокин играет из текста в текст, — овеществление метафоры: об этом довольно давно писал, в частности, Александр Генис применительно к «Норме». В эссе из книги «Вавилонская башня» он объясняет, что, «последовательно до педантизма и изобретательно до отвращения, Сорокин разоблачает ложные обозначаемые, демонстрируя метафизическую пустоту, оставшуюся на месте распавшегося знака», возводя появление этой техники к советской метафизике, где «жизнь превращалась в тотальную метафору, не имеющую ценности без своей скрытой в вечности сакральной пары». Разрушение ситуации обыденного и трансформация ее в шизореальность у раннего Сорокина служит, как принято думать, той же цели: эти самые обыденные ситуации, которыми он оперировал в ранних текстах, в значительной степени или полностью являлись ситуациями дискурсивными, заслоняющими реальность, и слом их происходил также в дискурсивном поле. Катарсис, по-видимому, достигался за счет того, что, после того как пыль оседала, читатель оставался с реальностью лицом к лицу, без посредника в виде шаблона, теперь разметанного взрывом.

Читать текст полностью

В «Моноклоне» техника эта отчасти видоизменяется, а отчасти перестает работать, как прежде. С одной стороны, теперь метафора овеществляется совсем не всегда, как пишет Генис, настолько, что «никакого подспудного, то есть "настоящего", смысла в тексте не остается»: происходящее в заглавном рассказе может быть без напряжения понято как визит ангела смерти, с которым герой, бывший офицер НКВД, работал в Норильске в 1952 году. В сравнительно старом, но, видимо, не зря включенном в сборник рассказе «Черная лошадь с белым глазом» тоже происходит овеществление метафоры: на самом деле речь идет о знакомой нам по «Королю Лиру» ночной кобыле, night mare, позднее превратившейся просто в nightmare, кошмар. Существо это — пугающий демон из германских мифов. Так вот, это овеществление не служит здесь разрушению реальности, перед нами почти чистый символизм в духе чуть ли не Леонида Андреева, который тоже, видимо, всплыл тут у нас не случайно, а в связи с Красным Горлом, отлично рифмующимся с «Красным смехом». Это Красное Горло дискурсивно и разрушает «деревенскую прозу» рассказа, но тоже не до взрыва — скорее не разрушает, а так, слегка нарушает ¹. И в конце читатель остается лицом к лицу вовсе не с метафизической пустотой, а с Историей.

В других текстах, например в рассказе «Тридцать первое», техника сама по себе прежняя, но не совсем. Овеществление метафоры происходит, но шаблон восприятия, кажется, не ломается. То же касается и рассказа «Губернатор». Его герой оказывается в буквальном смысле рабом своего советского прошлого — однако первая часть рассказа, которая у прежнего Сорокина была бы конвенциональной, обыденной, здесь сама по себе может являться разрывом шаблона; поэтому, когда возникают пионерки (несколько, надо признать, масодовские), ничего не происходит.

«Губернатор» в утрированном виде объясняет нам довольно много про новые рассказы Сорокина. И в «Моноклоне», и в «Заносе», и в «Тимке», где также сохраняется двухчастная (в последнем случае более сложная) структура, — там, где раньше находилась железобетонная конструкция идеологического или литературного (или обоих) дискурса, теперь находится более или менее реальная жизнь, чуть утрированная. Шествие тысяч молодых людей, переодетых космонавтами, по Ленинскому проспекту — почти из новостей. Милиционер, убивающий посетителей супермаркета (срифмованный с ветераном из «Смирнова») — это просто из новостей. Бизнесмен, которому снится кошмар о том, как он приносит жертву идолу Медвепута, — тоже, кажется, ничего из ряда вон выходящего. В «Тимке» в «обыденной» части текста оказывается даже BDSM-сцена с участием директора магазина и работника прокуратуры. На этом фоне фирменный сорокинский дискурсивный взрыв посреди текста оказывается не взрывом, но всхлипом.

Старая машинерия снова пущена в ход в новых рассказах не по инерции, а для наглядной демонстрации той степени распада (или, как говорит сам Сорокин, «абсурда»), которую мы наблюдаем в окружающей нас реальности. Если прежде писатель оставлял нас один на один с абсолютной пустотой, образовавшейся после уничтожения советского дискурса, то сегодня он, используя те же приемы, оставляет нас один на один с пониманием того, что произошло со времени написания ранних текстов.

{-tsr-}«Мокрое бридо» за эти годы вышло из «Кисета», как из гоголевской «Шинели» — в настоящее. Страна может сходить с ума, выпускать тентакли, превращаться в огромное насекомое, рассыпаться миллионами поджаренных крыс — но разрыва нового шаблона не происходит. Теперь, сообщает нам Сорокин в «Моноклоне», все это и есть реальность, теперь все это и есть – норма.

Владимир Сорокин. Моноклон. М.: АСТ — Астрель, Москва, 2010.

___________________
¹ Дополнительную сложность тексту придает тот факт, что night mare часто фигурирует как антипод Единорога, что вызывает некоторые вопросы насчет того, к какому из миров – «верхнему» или «нижнему» – принадлежит сама девочка, которую лошадь не тронула.