Визит в город: актуальное искусство и блокадный архив

Появление текстов Завьялова и Вишневецкого – долгожданный сигнал, считает ПОЛИНА БАРСКОВА. Наступило время для художественных прочтений блокады

Имена:  Александр Сокуров · Виталий Пуханов · Игорь Вишневецкий · Игорь Поцукайло · Никита Ломагин · Сергей Завьялов · Сергей Лозница

Сегодняшние записки являются реакцией на почти синхронную публикацию истекшим летом двух примечательных текстов о блокаде Ленинграда: повести Игоря Вишневецкого «Ленинград» в «Новом мире» и поэмы Сергея Завьялова «Рождественский пост» в «НЛО».

Появление этих работ напрямую связано с обращением к блокадному архиву, представляющему собой огромное, все еще мало изученное, неоднородное поле источников, ждущих публикации, прочтения и интерпретации. Важно заметить, что Завьялов и Вишневецкий не одиноки, к блокадному архиву в последнее время обратились представители нескольких смежных творческих ремесел: например, появились фильмы Сергея Лозницы «Блокада» (2005) и Александра Сокурова «Читаем Блокадную книгу» (2009), увидела свет в рамках проекта ProArte в Петербурге аудиокомпозиция Игоря Поцукайло «Слышу блокаду» (2009).

Задачей всех этих текстов является восстановление, проявление, возобновление голосов блокады, различные способы наведения диалогических мостов между современной аудиторией и пластом истории, отделенным от нас десятилетиями идеологической цензуры и самоцензуры свидетелей, задавленных кошмаром памяти. В то время как слишком медленно (но все же) появляются попытки научного осмысления этого материала, актуальное искусство до последнего времени сторонилось блокадного архива. Дьявольская разница между научной работой и художественным текстом заключается, осмелюсь повторить трюизм, в неизбежности авторской позиции: обращаясь к историческому материалу сегодня, художник должен быть видимым, оставаясь при этом прозрачным. Литературные опыты Завьялова и Вишневецкого представляют убедительные попытки воплотить зиму 1941–1942 годов, причем при сходстве фактуры, точки зрения жанровые рамки различны: Завьялова интересует панорама, а Вишневецкого все же – портрет. Композиция Завьялова «Рождественский пост» воспроизводит и соединяет слои быта и бытия; ориентируясь на сложную игру с аутентичностью, Завьялов перечитывает и соединяет заново документы эпохи.

«Он сказал:
Алиментарная дистрофия – патологический процесс, который с клинической стороны следует рассматривать как особую нозологическую единицу. Я.Л. Рапопорт выдвинул гипотезу о ее гастрогенном происхождении. Опираясь на современные представления о многообразной секреторной, экскреторной и инкреторной функции слизистой оболочки желудка и ее роли в нервно-гуморальной регуляции жизненных процессов, автор считает нарушение метаболизма слизистой оболочки желудка ведущим звеном в патологенезе алиментарной дистрофии.
Она сказала:
Я лежу больная, а они все только жрут и жрут, жрут и жрут.
Вы сказали:
О как величествен был снегопад на закате этого дня
Эти хлопья что стирают приметы пространства
Это исчезновение линий утрата теней
угасание звуков
Они сказали:
Вчера ночью части Южного фронта советских войск под командованием генерала Харитонова прорвали укрепления немецких войск и, грозя им окружением, ворвались с северо-востока в Ростов и заняли его. В боях за освобождение Ростова от немецко-фашистских захватчиков полностью разгромлена группа генерала Клейста в составе 14-й и 16-й танковых дивизий, 60-я моторизованная дивизия и дивизия СС “Викинг”. Противник оставил на поле боя свыше 5 тысяч убитыми. Захвачены большие трофеи, которые подсчитываются.

И мы воспѣли на утренѣ:
Величитъ душа Моя Господа,
и возрадовася духъ Мой о Бозѣ Спасѣ Моемъ».

В коллажный сплав у Завьялова идут языки церковного календаря, карточек на еду, личных дневников, сводок Информбюро, а также отголоски неофициальной блокадной поэзии. Возникает замечательный двойной эффект остранения и присутствия одновременно: с расстояния современности дикция православного словаря и высокий поэтический штиль оттеняют безжалостную типографскую скоропись карточек и распадающуюся, беспомощную речь улицы.

Создание Завьялова может показаться чрезмерно нарочитым в своей оксюморонности, но такое впечатление неверно, то есть оно не соответствует действительности источников – перед нами замечательно точное воспроизведение блокадного многоголосия (даже можно назвать непосредственно блокадные тексты, сочетающие в себе те же несочетающиеся компоненты, например блокадные дневники писателя Пантелеева и архивиста Князева). При этом у Завьялова циклическое построение и параллелизмы порождают новые связи, превращают хаос блокадных дискурсов в поэтический текст, и так образуется страшная гармония блокадной литургии. Важно, что религиозная идея не привнесена Завьяловым в этот материал извне, не навязана, но проявлена в нем: в значительном количестве блокадных источников мы видим отсутствующую в предыдущие декады советского опыта интенсивность обращения блокадников к духовным ресурсам: церкви города были открыты для прихожан всю зиму.

«Рождественский пост» не знает утешительного для читателя убежища, центра тяжести, сфокусированного в фигуре протагониста; это многоголосие, среди своих источников числящее и «Двенадцать» Александра Блока, – одно из самых жутких, именно своей беспристрастностью, изображений исторической катастрофы в городе.

В свою очередь, задачей Вишневецкого является не столько панорамное изображение, не вид сверху, но индивидуальное восприятие блокады и перевоплощение поли- и какофонии. Неслучайно его протагонистом является композитор и музыковед, для которого все – род гармонии, даже беззвучие мертвого города. Блокадник-интеллектуал Вишневецкого напоминает «Библиотекаря» Арчимбольдо: он состоит из поглощаемых и производимых им текстов. Воображаемый блокадный герой и воображаемый блокадный сюжет – задачи нетривиальные, неслучайно блокадники были разочарованы недавно переведенным «Адом» Данте. «Бедный Данте, тебе не хватило фантазии!» – читаем мы в дневнике. Сюжетосложение на блокадную тему, на блокадном фоне немедленно поднимает проблему правдоподобия: как авторское воображение может даже не соперничать, но сотрудничать с чудовищной интенсивностью материала? Какой воображаемый герой может выдержать такой груз истории, не быть расплющенным им до плачевной дидактической двумерности?