В современной русской прозе есть Михаил Шишкин, еще два-три писателя – и все остальные
© Тимофей Яржомбек
Каждый новый роман Михаила Шишкина вызывает у критиков сильные эмоции. После присужденной «Взятию Измаила» премии «Глобус» Мария Ремизова, помнится, разразилась статьей «
Вниз по лестнице, ведущей вниз», которая и посейчас остается своеобразной энциклопедией «претензий к Шишкину»: тут тебе и «подстраивается под западный стандарт», и «играет на чувствах», и «какофония» (то есть, буквально, «сумбур вместо музыки»
1), и «лингвофилософия», и — куда без него — постмодернизм. Обвинение в западничестве у
Ремизовой совсем уж ультимативное: «Современный западный роман не ставит и не решает человеческих проблем — западному обществу они представляются давно уже решенными».
С «Венериным волосом» вышло не проще. Лев Данилкин, к примеру, со свойственной ему несколько трамвайной элегантностью,
посоветовал автору катиться куда подальше. «Гражданин кантона Ури, раз уж ему там
gut geht, должен и изъясняться соответственно», — такая вот идейная революция была проделана критиком за какие-то четыре года, сравните с его же
текстом про «Взятие Измаила». Наибольшее же возмущение вызвала история с «плагиатом». Сначала Никита Елисеев
обвинил Шишкина в том, что коллизия списана не то у Гиголашвили, не то, прости господи, у Лукьяненко. А потом председатель секции поэзии Союза писателей Санкт-Петербурга Танков
случайно обнаружил, что в романе имеются обширные незакавыченные цитаты из воспоминаний Веры Пановой «Мое и только мое», — и тут уж на Шишкине все оттоптались всласть (что творилось в блогах, и вспоминать не хочется).
Я склонен, вообще говоря, полагать, что нелюбовь к Шишкину имеет довольно простое объяснение: в современной русской прозе есть Михаил Шишкин, еще два-три писателя (нет, не скажу кто) — и все остальные. Это так заметно, что отмахнуться от этого факта не получается. Но и примириться с ним трудно — особенно критикам, полагающим, что они вообще-то собаки, стерегущие дом великой русской литературы, и оттого лаять им положено, — а то как же иначе выполнить жизненное предназначение?
Надо сказать, что «Письмовник», к некоторому моему даже и удивлению, никакой такой бури не породил: рецензии
сдержанно-доброжелательные, в крайнем случае слегка
брюзгливые. Ни тебе обвинений в плагиате, ни в продаже родины — в общем, наблюдается сравнительное благорастворение воздухов, говорящее, на мой взгляд, исключительно о том, что читать Шишкина в России некому. То есть читать есть кому, а вот внимательно — нет, некому. Было бы кому — все бы уже на ушах стояли от такой наглости.
Ничего, сейчас мы это поправим.
Читать текст полностью
Композиционно книга (на первый взгляд) устроена как переписка двух людей, находящихся в разных временах: девушки по имени Саша и юноши по имени Володя. В каком времени находится Саша, не совсем ясно. Это советское время, мирное время, не имеющее (возможно, впрочем, я что-то пропустил) ясных исторических маркеров — не считая упоминающегося в тексте трамвая. Часть критиков помещает эти письма в шестидесятые, но, кажется, это все же просто ассоциация первого порядка: шестидесятые и есть «мирное советское время», если глядеть из 2010 года, сегодня это десятилетие многими воспринимается как своеобразная верхняя точка советского проекта, вершина, после которой все шло только под гору. Это, разумеется, не так, но разговор об этом, пожалуй, должен быть отдельный. Ее корреспондент Володя, напротив, локализован в пространстве и времени довольно точно. Он участвует в интервенции международных сил, вошедших в Китай с целью подавления Ихэтуаньского (Боксерского) восстания. Прибывает он в Китай через несколько дней после взятия фортов Таку (Дагу), то есть в двадцатых числах июня 1900 года, а погибает через некоторое время после штурма Тяньцзиня, но до штурма Пекина, который начался 13 августа. Поскольку первые письма относятся к периоду еще до высадки у фортов Таку, то все они написаны Володей максимум в течение трех месяцев.
Трудно сказать, сколько проживает за это время Саша, но, судя по всему, никак не меньше нескольких десятилетий. Если юношеская любовь героев происходит в шестидесятые, последние письма Саши относятся, самое раннее, к середине восьмидесятых, если не к девяностым. Письма ее при этом обходятся почти совсем без «привязки по местности». Время рассинхронизировано в «Письмовнике» не только по исторической шкале. Диалогичность романа в целом абсолютно иллюзорна, в реальности (даже в реальности текста) ее не существует. Перед нами разговор, которого на самом деле не происходит. Один раз Шишкин проговаривается, в том смысле, что верить здесь ничему нельзя: отец Саши, сначала будто бы дирижер, оборачивается полярным летчиком. Вся видимая структура «Письмовника» иллюзорна, единственное, что объединяет героев, — воспоминание о дачном рае, об их летнем романе — т.е. об Эдеме почти в буквальном смысле: «Одно семечко пустило росток и стало нашим деревом». В письмах Володи этому дереву находится двойник: «…сейчас прошли мимо дерева, на котором висят повешенные за косы — завязаны узлом вокруг шеи».
Вместе с тем перед нами совсем не притча. Тут самое время подкинуть недоброжелателям Михаила Шишкина обещанное в начале статьи.
Все ушли. Тяжело было слышать резкий безумный безостановочный крик. В комнате у солдата осталась только сестра Люси. Она села на кровать, обняла голову безногого солдата и начала успокаивать его по-французски. Затем она стала повторять те немногие русские слова, которые знала:
— Да? Нет? Хорошо! Хорошо! Папа! Мама!
Дикий солдат, может быть никогда еще не знавший ни одного женского привета, заслушался этих волшебных слов, которые веяли на него чем-то родным и знакомым, глядел в упор своими сумасшедшими глазами на добрые глаза сестры, успокоился, замолк и уснул.
Узнали? Ага:
Вчера ночью один солдат в лазарете начал истошно кричать. Наши палатки совсем рядом. Спать было невозможно, я вышел посмотреть, в чем дело. Кричал несчастный парень, которому накануне ампутировали ноги. Его пытались успокоить, но он только еще сильнее орал и дрался, так что пришлось силой скрутить. Ему впрыснули морфий, но он не успокаивался, перебудил всех раненых. Доктор Заремба разозлился и ушел со словами:
— Да пусть себе кричит. Когда охрипнет — перестанет!
Тогда Люси села рядом с ним, обняла голову и стала успокаивать сначала по-французски, а потом повторять те немногие русские слова, которые знала:
— Да? Нет? Хорошо! Хорошо! Папа! Мама!
Бедный безногий, которого, наверно, еще женская рука, кроме мамы, и не гладила, глядел на нее сумасшедшими глазами, потом успокоился, замолк и заснул.
Второй-то отрывок из «Письмовника», а вот первый — из книги Дмитрия Янчевецкого «У стен недвижного Китая» (СПб. — Порт-Артур, издание П.А. Артемьева, 1903). По ссылке выше можно найти и текст листовки ихэтуаней, который у Шишкина смонтирован с известным стихотворением Симонова:
Нет дождей,
Земля сохнет —
Янгуйцзы нарушили всеобщую гармонию.
Разгневанное небо
Послало на землю
Восемь миллионов небесных солдат.
Вот расправимся с янгуйцзы,
Разрушим железные дороги —
Хлынет проливной дождь,
Люди и духи воспрянут,
Петухи и собаки успокоятся.
Так убей же хоть одного!
Так убей же его скорей!
Сколько раз увидишь его,
Столько раз его и убей!
У Янчевецкого этот же фрагмент выглядит вот как:
— Внимательно слушайте то, что я вам скажу. Моими устами говорит Небо, дарующее счастье и богатство и охраняющее Ихэцюань и Ихэтуань. Янгуйцзы — заморские дьяволы возмутили мир и благоденствие Срединного народа. Они побуждают народ следовать их ученью, отвернуться от Неба, не почитать наших богов и забыть наших предков. Мужчины нарушают человеческие обязанности, женщины совершают прелюбодеяния. Янгуйцзы порождены не человеческим родом. Если вы не верите, взгляните на них пристально: их глаза светлые, как у всех дьяволов. Небо, возмущенное их преступлениями, не дарует нам дождя и уже третий год жжет и сушит землю. Дьявольские храмы сдавили небеса и теснят духов. Боги в гневе, духи в негодовании. Ныне боги и духи сходят с гор, чтобы спасти нашу веру. Верьте, что ваше боевое учение не напрасно. Пойте ваши молитвы и твердите волшебные слова! Сожигайте жолтыя молитвенные бумажки, сожигайте курильные палочки! Вызывайте из пещер богов и духов, и тогда боги выйдут из пещер, а духи спустятся с холмов и помогут всем изучающим тайны Кулака Правды и Согласия. Кто хорошо изучил все боевые упражнения Кулака, тому не трудно истребить янгуйцзы.
Пройдя по ссылке выше, читатель обнаружит — кроме французской медсестры Люси — и раненого поручика Станкевича, и мичмана Глазенапа, и многих других: письма Володи — это, хоть и отчасти, мемуары военного корреспондента Дмитрия Янчевецкого. Не сказать чтобы это был единственный источник заимствований. Их, как всегда у Шишкина, гораздо больше, в диапазоне примерно от Марко Поло до… но об этом чуть позже. Нет никаких сомнений, что после этой статьи найдется (как всегда) множество желающих обвинить писателя в плагиате. Вот они, ваши грабли, — берите, не жалко. Можете даже не дочитывать этот текст до конца, вам не надо. Для остальных сообщаем: все это не имеет совершенно никакого значения. И дело не в том, что в стилистическом смысле «Письмовник» — один из лучших (наряду с другими романами Шишкина) текстов десятилетия, а может, и не только десятилетия.
Шишкин обвел всех вокруг пальца, сделав вид, что написал роман о любви. Чтобы уж совсем ни у кого не оставалось сомнений в том, что он впал в сенильную сентиментальность, по тексту рассыпаны все эти «Вовки-морковки», детские пальчики, облупленные носы и прочая лабуда. Даже от своей «лингвофилософии», так возмутившей в свое время критика Ремизову, Шишкин оставляет какие-то блестящие обманки. Пишет Шишкин об этом не как обычно, т.е. подробно и почти литургическим языком, а как-то впроброс, вроде как его это больше и не интересует. Даже война и та вынесена (за вычетом самого начала романа) из России, которая не является в «Письмовнике» местом смерти, боли и ужаса, как в двух предыдущих романах. Наоборот, дачный рай, где герои любили друг друга, располагается именно в России, а война — далеко, в Китае. Что остается? Какая-то история про «любовь побеждает смерть» (ага, знаем, да, побеждает), какие-то остаются сюси-пуси, письма какие-то, влюбленные на разных концах Земли, написано, как всегда, мастеровито. О чем тут вообще говорить?
Первый ключ к тесту лежит на виду — это, собственно, название, которое толковый словарь русского языка под редакцией Д.Н. Ушакова определяет как «1) сборник образцов для составления писем разного содержания; 2) книга для самообразования по языку и литературе». Не сборник писем. Сборник образцов для составления писем.
Второй — спрятан, и довольно далеко. Вот здесь, в одном из писем Володи: «…принято из порту для продовольствия команды: сахару 19 пуд. 5 ф. 60 зол.; чаю 23 фун. 1/3 зол.; табаку 7 пуд. 35 ф. и мыла 8 пуд. 37 фун. Больных два матроса и 14 солдат № 4 Линейного батальона. Воды в трюме 5 дюймов по выкачке. Того же дня пополудни. Ветер тихий, ясно, высота бар. 30, 01 по тер. 13 1/2. Сего числа свезено на берег: ящик с амуницией — 1; бочек с мясом — 4; пеньки 25 пудов; муки ржаной 29 пудов; крупы 4 пуда; ящик с (неразборчиво) — 1; патронов 2160 штук, котлов чугунных 3; веревок 5 пуд. 20 ф.; листового железа 50 листов; невод 1; лошадь 1 и быков 2. В 12 ч. воды в трюме 24 дюйма».
Этот фрагмент, скорее всего, цитируется (очень близко к тексту) по автобиографической повести Вадима Шефнера «Имя для птицы, или Чаепитие на желтой веранде». Шефнер рассказывает вот что: «Помимо прочих документов в архиве сберегаются вахтенные журналы всех кораблей русского флота; они подлежат вечному хранению. По моей просьбе мне выдали «Шханечный [от слова "шканцы", "шханцы". Так в минувшем веке назывались вахтенные журналы] журнал транспорта "Манджур" за 1860 год». Сидя за конторским архивным столом в тихой сводчатой комнате, я раскрыл тетрадь небольшого формата. Шершавая бумага, выцветшие чернила… Записи здесь вели не писаря, а вахтенные офицеры, порой, видно, второпях; некоторые слова написаны нечетко, их не разобрать». Далее приводится эта самая запись насчет «продовольствия команды». Построенный в Бостоне в 1858 году по заказу русского правительства транспорт «Манджур» известен тем, что с него был высажен отряд солдат во главе с прапорщиком Комаровым, основавшим пост Владивосток.
А предыдущий абзац у Шефнера звучит вот как: «Почерк человека — производное его характера, его личности. Личность же каждого индивидуума складывается из психических и соматических данных, присущих только ему — и никому другому. Кто знает, быть может, в очень отдаленном будущем наука путем сложнейших подсчетов, невероятную трудность которых даже в наш век НТР мы представить себе не можем, сумеет воскрешать давно умерших людей по их почерку. Пишите, люди! Храните письма!»
За кажущейся элементарностью, почти предельной простотой композиции романа, за уменьшительными суффиксами и придыханиями Шишкин маскирует книгу о двух людях, живших в разные времена, никогда не встречавшихся при жизни, обращающихся не друг к другу, а в пустоту. Они не встречаются (и не встретятся) и после смерти. «Сашенька! Любимая моя! Здесь же ничего нет. Где дремлик? Где кислица? — восклицает Володя. — Нет курослепа, нет горечавки, нет осота. Ни любистика, ни канупера. Где крушина? А ятрышник? Где короставник? Почему нет иван-чая? Где толокнянка? Дрок? А птицы?»
На происходившее со мной я смотрел только с точки зрения слов — могу я это взять с собой туда, на страницу, или нет. Я знал теперь, что ответить давно сгнившим мудрецам: мимолетное обретает смысл, если поймать его на лету. Где вы, мудрецы, ау? Где видимый вами мир? Где ваше мимолетное? Не знаете? А я знаю.
Это не герой пишет, отсылая нас к другому вопрошанию («Смерть, где твое жало?»), — это автор. Единственная встреча Володи и Саши, когда-либо имевшая место, происходит здесь, в книге. Потому что смерть — сильнее любви. Но слова — сильнее даже и смерти. «Пишите, люди! Храните письма!» Потому что в «очень отдаленном будущем наука путем сложнейших подсчетов сумеет воскрешать давно умерших людей по их почерку». И похоже, автор считает, что не просто какие-то там слова сильнее, а вот эти самые, этот самый {-tsr-}роман, «Письмовник», издательство «АСТ — Астрель», Москва, 2010, четыреста двенадцать страниц, семь тысяч экземпляров. Именно воскрешением Шишкин и занят; он организует в романе встречу Саши, про которую мы мало что знаем, и погибшего на самом деле в советском лагере военного корреспондента Дмитрия Янчевецкого. Под другим, правда, именем — ну и что? Одновременно роман представляет собой — да, письмовник, сборник образцов, пишите, люди.
Книга может понравиться, может — нет, но это, знаете, такая заявка, о которой никто, кроме Шишкина, в нынешней русской прозе и подумать не смеет.
Михаил Шишкин. Письмовник. М.: АСТ — Астрель, Москва, 2010.
1 Название редакционной статьи в газете «Правда» от 28 января 1936 года об опере Д. Д. Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда». В статье опера Шостаковича подвергалась резкой критике за «антинародный», «формалистический» характер.
как всё игриво
и шишкин играет - без ключей к роману ну ни как
и критику без грабель напоказ никак
как же все концептуально
ужо читателю
куды бечь
и еще: интерпретоз - любимая болезнь "филологов"?
но интересно узнать про других великих (кто это по мнению критика)?
зы. захотелось прочитать письмовник, хотя лениво - столько букаф)
отсюда (отчасти) и неприятие/нелюбовь - не все согласны с тезисом, что в мироздании всё "добро зело", даже если мироздание это текст.
Моё первое впечатление о "Письмовнике" : "Слова, слова, слова ...."
У мерзкого Михалкова в "УтСоле" есть фраза типа "Больше всего я тогда запомнил отпечаток резинки от твоих трусов на твоей коже". Так вот Шишкин пол книги и жуёт эту самую резинку от трусов.
Из того нетривиального, что есть в "Письмовнике" могла бы получиться дюжина недюжинных стихотворений, но никак не роман. Очевидно врождённая скромность не позволила Шишкину, как Гоголю назвать свой "роман" поэмой.
Искренне Ваша, Сплинуха
"Каждому хочется хоть каплю ласки, человеческого слова, тепла."
"...наблюдать за их рождающимся у всех на глазах чувством... " .
Да, уж. Это будет посильнее, чем "Афиша на заборе гласила..." и "Бледное лицо, обрамленное темными волосами..."
В их сердца проник озноб --
Посмотри, как их пугают
Глазенап и Бутеноп.
Но кто же Бутеноп? Приказать аудитору, чтоб переправил, сохраняя рифму
Но тем не менее книга превосходная.