Не та простота

Присуждение премии «Поэт» Сергею Гандлевскому одобрили все литературные «партии» и группировки. Однако критики так и норовят проявить чрезмерное умиление, глубоко чуждое самому лауреату и его поэзии

Имена:  Борис Пастернак · Велимир Хлебников · Владимир Маяковский · Кирилл Анкудинов · Сергей Гандлевский · Тимур Кибиров · Ян Сатуновский

Кажется, присуждение премии «Поэт» Сергею Гандлевскому одобрили все литературные «партии» и группировки. Действительно, Гандлевский — автор настолько яркий и мощный, что надо совсем уж не любить русскую поэзию (а значит, и русский язык), чтобы выразить ему свое неодобрение. Таковых среди филологов вроде бы не должно быть по определению (хотя, конечно, всякое случается). Однако же в связи с этим приятным во всех отношениях событием возникают некоторые соблазны. Ладно, журналистские комментарии: журналисты — люди в художественных вопросах невинные. Но и профессиональная литературная критика так и норовит проявить чрезмерное умиление, глубоко чуждое самому Сергею Марковичу и его поэзии.

«Стихи Гандлевского демонстрируют неисчерпаемые возможности — “традиционной поэзии”, — пишет критик Кирилл Анкудинов. — То есть простой поэзии, смысловой поэзии, если угодно, даже реалистической поэзии». Вот так, все очень просто. Проще пареной репы. Этот, как его, реализм.

Сходные соблазны наблюдались лет двадцать назад, когда общественность чествовала (правда, не столь единодушно) Тимура Кибирова. Дескать, говорили «сложная поэзия», «концептуализм», даже «метаметафоризм» учили выговаривать, а мы прочитали Кибирова — и нам всё понятно! Всё в рифму, и язык ломать не надо. Забавно, что сейчас со стороны нового поколения в адрес Кибирова раздались обвинения в банальности. Да на вас не угодишь.

Проблема простоты и сложности, элитарности и демократичности, мейнстрима и андеграунда волнует литературную общественность не первый век. С советских времен принято ссылаться на пастернаковские формулы 1931 года: «нельзя не впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту», простота «всего нужнее людям, но сложное понятней им». Тем более что творческая эволюция самого Пастернака вроде бы эти формулы наглядно подтверждала. Но советская поэзия, ссылаясь на слова Пастернака, делала вовсе не то, что он имел в виду. То, что делала советская поэзия, описывается формулой другого поэта, Яна Сатуновского: «Простота стиха была обманчива. Она была хуже воровства» (1971). Сатуновский очень любил Пастернака и с ним он, конечно, не полемизировал. Наоборот, он защищал исходный смысл пастернаковской формулы, ставшей в профанированном виде одной из базовых мифологем советской поэзии. У позднего Пастернака та простота, что «всего нужнее людям». Однако у советских авторов, гордящихся простотой своего стиха якобы в соответствии с «заветами» Пастернака (а чаще просто в качестве декларируемой «близости к народу»), не воровство, хуже — подлог, подмена понятий, профанация поэзии.

Другая советская мифологема того же рода — репутация Хлебникова как «поэта для поэтов». Это уже идет от Маяковского: «Хлебников — не поэт для потребителей. Его нельзя читать. Хлебников — поэт для производителя». Важность производственных отношений и экономических показателей для эстетики Маяковского понятна, но тут та же история, что и с Пастернаком: на Маяковского ссылались производители такой поэтической продукции, которую можно было удостоить лишь советским знаком качества. На деле эти производители были совершенно неконкурентоспособны, но считали себя высшими существами по сравнению с Хлебниковым: поэтами не для поэтов, но для народа (даже Маяковский был лишь поэтом для масс). Да что там! Прямые продолжатели великого Пушкина — вот кто такие советские поэты (те самые «реалисты» Анкудинова).

Как видим, некоторые советские литературные мифологемы надолго пережили и советскую власть, и советскую литературу. В нынешних условиях информационной общедоступности подобные воззрения можно объяснить лишь чрезвычайной наивностью, извинительной, повторю, журналистам, но никак не профессиональным литкритикам, к чьему мнению прислушиваются юноши и девы, обдумывающие житье. Поэзия не бывает ни простой, ни сложной. Поэзия либо есть, либо нет. Стихи бывают разные, получше и похуже, но, если речь идет о большом поэте, о высших достижениях русской поэзии — а Гандлевский тот самый случай, — мы имеем дело с настолько самодостаточным и в то же время общезначимым художественным явлением, что разговоры о сложности или простоте, элитарности или демократичности лишены всякого смысла. Более того (Анкудинов, наверное, ужаснется): лишены смысла разговоры о «традиционной поэзии». Потому что всякая подлинная поэзия традиционна — она же возникает не на голом месте, а из языка русской поэзии. Можно развивать разные линии поэтической традиции, те или иные стороны языка русской поэзии, но создать что-то из ничего не получится. С другой стороны, нужно ведь и создать что-то, а не просто клясться в верности традициям (что действительно не сложно). Поэтому лишены смысла и разговоры о поэтах-новаторах. Всякий большой поэт — большой новатор. Поэзия, вообще искусство — не просто гармония и красота, а всегда новая, небывалая гармония и красота. Только такая гармония и красота делается вечной, то есть становится языком искусства.

Какие же разговоры в связи с большим поэтом, тем же Гандлевским, не лишены смысла? Разговоры, объясняющие, почему Гандлевский большой поэт, чем он дорог нам, читателям. Объясняющие не юношам и девам, обдумывающим житье, а прежде всего самому говорящему — раз уж он взялся говорить. И по ходу этих разговоров непременно выяснится, например, такое заслуживающее внимания обстоятельство, как определенная близость поэтической работы с советским языком Гандлевского художественной практике концептуалистов (а ведь их литературная и житейская близость ни для кого не секрет — достаточно вспомнить хотя бы о «группе-труппе» «Альманах»).

Парадокс — советский язык для официальных поэтов был своим, родным. Другого языка они и знать не хотели. Для Гандлевского же, как и для всей неофициальной поэзии, и в первую очередь концептуалистов, это был язык-монстр, язык небытия, язык нежити. Однако у официальных поэтов получались, главным образом, «белозубые стишки». А у Гандлевского — трагическая поэзия, причем действительно «классической» выделки и звучания. Чем он этого достигал? Конечно, тем, что в его стихах «дышат почва и судьба», но как это выражается в поэтическом языке? Ведь выражается, факт, иначе и говорить было бы не о чем. Каждому большому поэту приходится не только строить, но и ломать — ломать язык. Читателю тоже всегда поначалу приходится ломать язык — какими бы благозвучными потом ни казались новые стихи, признанные классикой. Язык рождается только так — в муках.

Все это весьма и весьма непросто. И в то же время очень просто. Потому что в конечном счете поэзия говорит о самых главных вещах — тех, которые «всего нужнее людям», а они просты, как все фундаментальное. Безусловно, усложнять, умничать не нужно. «Не умничай, не важничай! / Ты сам-то кто такой?.. / Не подличай, не жадничай! / Ишь цаца ты какой!» — совершенно точно подметил однажды Кибиров склонность современной литературной общественности к изрядному нарциссизму. Это уже другой соблазн, в который тоже впадать не стоит. Но не надо возводить напраслину на замечательного поэта — хоть бы из самых добрых побуждений:

        да

        едва ли только
        это та простота

        да и навряд ли
        это та доброта

        и простота
        была неспроста

        и доброта
        не довела до добра

                Вс. Некрасов

Ссылки

• Премия «Поэт» присуждена Сергею Гандлевскому, 13.04.2010
• Стихи вживую. Сергей Гандлевский, 16.05.2008