Интеллигенты и верлибристы

ДМИТРИЙ КУЗЬМИН разбирает статью Андрея Аствацатурова, обнаруживая, что в каждом ее слове говорится совсем не то, что подразумевается

Имена:  Андрей Аствацатуров · Всеволод Емелин · Дмитрий Ольшанский · Захар Прилепин

Был старый советский анекдот про любимого вождя товарища Сталина, предлагающего расстрелять евреев и велосипедистов и в ответ на недоумение своего верного Кагановича насчет велосипедистов удовлетворенно замечавшего: «Я рад, что по вопросу о евреях разногласий не возникает». Я вспоминаю этот анекдот каждый раз, когда встречаю в новейших литературно-полемических статьях упоминание про верлибристов. Поэтически верлибристы и велосипедисты определенно созвучны, но я подозреваю, что любимый вождь товарищ Топоров и его верный Левенталь руководствуются другими мотивами — как, впрочем, и их идейный предшественник товарищ Ольшанский. Верлибр тут, разумеется, для отвода глаз, но куда именно предлагается при этом отвести глаза, характерно само по себе. Это, впрочем, все не новость: ново то, что в крестовый поход против верлибристов анадысь неожиданно (правда, со страниц легко предсказуемого издания) включился писатель Андрей Аствацатуров, дабы сообщить следующее:

«Неомодернисты, верлибристы, будучи не в силах что-либо противопоставить этой новой, большой литературе, закономерно отодвигаются в тень, ибо справиться с задачами своего времени они явно не в состоянии».

Под «этой новой, большой литературой» потомственный интеллигент, интеллектуал и эстет Аствацатуров понимает писателя Захара Прилепина и поэта Всеволода Емелина. Это (см. ниже) не фокус, при том что писатель Прилепин и поэт Емелин не одно и то же. Однако обсуждение их самих и того, как к ним следует относиться, в мои задачи сейчас не входит (тем более что вокруг первого нынче развернулась, говорят, какая-то очередная бессмысленная кампанейщина). Гораздо интереснее другое: что же это за «задачи своего времени»? И что за время? Ответы у коллеги Аствацатурова есть:

«Сама культура располагается на горизонтальной поверхности. Все её знаки (песни, пляски, реклама, бренды) не отсылают ни к каким сущностям и истинам. Пространство заполняется симуляционными формами, неисчислимым количеством копий, не имеющих оригинала. Продолжение модернистского проекта в такой ситуации невозможно, потому что невозможно выполнить его задачу: говорить знаками эпохи и одновременно искать с их помощью вечное. <...> Появляется много новых фигур, которые, в отличие от неомодернистов, умеют использовать энергии масскульта, аккумулировать силы, сосредоточенные на поверхности культуры. К таким фигурам относятся в первую очередь не любимые неомодернистами и их сторонниками-критиками Захар Прилепин и Всеволод Емелин. И того и другого регулярно обвиняют в масскультовости, что на самом деле смешно, поскольку и Прилепин, и Емелин вырабатывают совершенно индивидуальную неповторимую интонацию, оставаясь при этом писателями своего времени, активно востребованными далеко не только “презренной чернью”, как того хотелось бы их хулителям».

Стало быть, любимый преподаватель петербургских студентов для начала проводит для читателей высокоинтеллектуального издания «Частный корреспондент» краткий ликбез, коротенечко пересказывая Бодрийяра и К°, намекая, стало быть, что на дворе у нас постмодернизм. Тут есть смешной момент: слово «постмодернизм» употребляется Аствацатуровым дважды. Сперва — ёрнически, применительно к «неомодернистам-верлибристам», выпущенным тридцать лет назад из советского подполья: «Кто первые поэты России и кто её первые писатели, было и без того всем ясно. Они — неомодернисты! Или постмодернисты. Так даже лучше звучит. Современнее». Затем уже в рамках ликбеза: «В начале 1970-х возникает новое, постмодернистское чувство жизни, либерально уравнявшее все возможные картины мира, отрицающее окончательное, истинное видение реальности, отказывающееся от власти одних ценностей над другими». То есть автор статьи явно путается в показаниях, причем по всем направлениям. Если неомодернисты (они же верлибристы) и постмодернисты суть одни и те же лица или по крайней мере лица из одной компании советского андеграунда (что исторически чистая правда: Виктор Кривулин и Дмитрий Александрович Пригов, даже если не говорить об интенсивном личном общении между ними, разумеется, плоть от плоти одной и той же культуры — как бы далеко ни отстояли друг от друга ответы, выработанные каждым из них на вызов своего времени), то после такого признания уже затруднительно объявлять титульными фигурами постмодернистской культурной ситуации Емелина с Прилепиным. Если постмодернистская парадигма начала формироваться в мировой культуре в начале 1970-х (и, добавлю от себя, Приговым, Рубинштейном и пр. была взята на вооружение к концу 1970-х, а Пелевиным вовсю развернута в 1990-е), то никакие оговорки про извечное российское отставание от всего на свете не позволяют объявить ее новинкой конца 2000-х. И самое главное: если тебе строку диктует чувство, «отказывающееся от власти одних ценностей над другими», то с какой стати двумя абзацами ниже говорится о том, что кто-то там «оттесняется на периферию культуры»? Нет уж, раз культура горизонтальна, то периферия с центром ей не полагаются: во всякой точке любой желающий может произвести назначающий жест и объявить эту точку центром (ибо этот жест «не отсылает ни к каким сущностям и истинам»). Отчего ж радетели этой горизонтальности, объявившие центром точку, в которой находится поэт Емелин, вслед за поэтом Емелиным так озабочены лицами и институциями, видящими центр в другом месте? Знает кошка, чье мясо съела? Бесы веруют и трепещут? Культура не настолько горизонтальна, как некоторым хотелось бы?

Текст Аствацатурова исключительно характерен именно этим: декларацией определенных идеологем — и неготовностью их действительно принять. Чего стоит одно это рассуждение о том, что «Прилепин и Емелин вырабатывают совершенно индивидуальную неповторимую интонацию». В рамках какой системы ценностей это рассуждение совершается? Какая парадигма настаивает на том, что писатель должен выработать индивидуальную неповторимую интонацию, — не (нео)модернистская ли, случаем? Постмодернистская же парадигма предлагает другое решение вопроса: переводя стрелки со стороны автора на сторону реципиента, она указывает, что при желании всякая интонация может быть интерпретирована как индивидуальная неповторимая или наоборот. Все ли китайцы новые реалисты на одно лицо или нет — вопрос точки зрения. Отчего же Аствацатуров, списав неомодернизм и неомодернистов с парохода современности, все оправдывается и оправдывается, апеллируя именно к их понятиям?

Кстати, о понятиях. Когда я учился в школе, тамошние педагоги (которым, конечно, далеко было до блестящего университетского преподавателя Аствацатурова) рассказывали мне, помнится, что когда Пушкин и другие классики (предвосхищая, очевидно, позднейшие проблемы неомодернистов) сетуют на «презренную чернь», которая не желает знать и понимать подлинного искусства, а, по изящному выражению Аствацатурова, «активно востребует» всякую дрянь, — то это они не мужика сиволапого имеют в виду, а как раз таки представителей социокультурной и интеллектуальной элиты — но выродившихся и морально разложившихся. Так что новостью о том, что поклонники поэта Емелина не принадлежат, по всей вероятности, к крестьянству и пролетариату, Аствацатуров напрасно думал удивить его «хулителей». Вообще определенный тип русского интеллигента средней руки всегда испытывал мазохистское влечение ко всякому, кто твердо и недвусмысленно намерен плюнуть ему в физиономию. Феноменальная популярность блатного шансона в этом смысле даст сто очков вперед поэту Емелину (или там «индивидуальной неповторимой интонации» не хватает? вот горе-то!). Но, опять же, фокус не в этом, а в том, что ежели у нас, как изящно выражается Аствацатуров, «культура располагается на горизонтальной поверхности», то и все потребители культурного продукта располагаются на этой поверхности и нет никакой возможности выделить среди них «презренную чернь» и как-то отделенных от нее светлых личностей — есть только носители более или менее платежеспособного спроса.

Текст Аствацатурова можно дальше и дальше деконструировать, обнаруживая, что буквально в каждом слове говорится совсем не то, что подразумевается. И вот, пожалуй, ключевое место. Если «культура располагается на горизонтальной поверхности», то как понимать изящно высказанное автором ниже требование к писателям «аккумулировать силы, сосредоточенные на поверхности культуры»? Одно из двух: либо культура и есть поверхность — либо у нее есть поверхность, но есть тогда и глубинные пласты, где тоже сосредоточены какие-то силы, да только трогать их нынешним писателям не велено. А кем не велено-то? Модернистский проект, как изящно формулирует Аствацатуров, желал «говорить знаками эпохи и одновременно искать с их помощью вечное». Допустим, хотя у меня есть легкое подозрение, что это желание есть универсалия искусства (по меньшей мере — искусства Нового времени). Насчет «знаков эпохи» требование, как можно понять, сохраняется, раз уж Прилепину и Емелину ставится в заслугу, что они остаются «писателями своего времени». Следовательно, отменяется поиск вечного (ну да, ведь эти знаки более «не отсылают ни к каким сущностям и истинам»). А что же герои аствацатуровского романа ищут вместо этого? Вот когда они «используют энергии масскульта» и все такое прочее (что на свой лад прекрасно, но, прямо скажем, придумано не сегодня: к примеру сказать, Ф.М. Достоевский, царство ему небесное, энергии, не говоря уже о жанровых шаблонах, современного ему масскульта, еще как использовал), — это они делают для чего? Об этом известный интеллектуал и эстет, потомственный интеллигент Аствацатуров почему-то умалчивает, но зато проговаривается его друг, верный Левенталь, на защиту коего от «агрессивного наступления литературных модернистов», по изящнейшему выражению Аствацатурова, его статья и направлена. И, проговариваясь, объясняет, что, в отличие от всяких верлибристов, герои сегодняшней литературы «пишут пусть просто, зачастую косноязычно и даже иногда безграмотно, но пишут по делу, пытаясь пробудить в читателе беспокойство за “судьбу народную”». Какая досада, коллега Аствацатуров, не правда ли? Наверное, этим писателям не сказали, что в пространстве современной культуры, заполненном «симуляционными формами, неисчислимым количеством копий, не имеющих оригинала» (как вы изящно и очень оригинально, сохраняя «совершенно индивидуальную неповторимую интонацию» и «оставаясь при этом писателем своего времени», выражаетесь), «беспокойство за судьбу народную» — это симулякр, не отсылающий ни к каким истинам или сущностям? Или они, чего доброго, вообще не догадываются о наступлении постмодернистской эпохи, а просто делают то же самое, чем некогда занимались их прямые литературные предшественники — Федор Панферов и Демьян Бедный?

«Знаки эпохи» — это прекрасно. Но когда бойкая реклама на московской радиостанции для потомственных интеллигентов, призывая народ на выставку художника Дейнеки, сообщает, что в его бодрых произведениях наиболее точно запечатлена его эпоха, — это, мы понимаем, вранье. Дейнека — хороший художник, и даже Демьян Бедный в чем-то занимателен, но эпоха у нас была все-таки эпохой Филонова и Мандельштама. Это потому, что для Филонова и Мандельштама эпоха была предметом глубокой рефлексии, а не обстановкой, которой надо соответствовать, — и не было никакой возможности осуществить эту рефлексию, иначе как выработав для этого совершенно новый язык. Можно долго говорить о том, как именно подвергают рефлексии нынешнюю эпоху Пелевин и Шишкин, Левкин и Горалик и прочие верлибристы — и к каким выводам они приходят. Но вот эти аствацатуровско-левенталевские «пишущие по делу» «аккумуляторы поверхностных сил» не то беда, что пишут коряво и косноязычно (это у них, положим, такая «индивидуальная неповторимая интонация»), а то, что сказать им по существу нечего — за полным отсутствием рефлексивной способности. Потому и транслируют они одно и то же «беспокойство за судьбу народную» и прочие «песни, пляски и бренды», потому и нового языка им никакого не надобно. А интеллигентам, которые с мазохистским восторгом бросаются создавать всякой трухе наиизящнейшее идеологическое прикрытие, у нас испокон веков переводу не было.