Дмитрий Воденников. Небесная лиса улетает в небеса. Фрагменты небольшой поэмы

По просьбе OPENSPACE.RU поэт прочитал отрывки из своего нового произведения и предоставил для публикации его текст в объеме, существующем на сегодняшний день

Имена:  Дмитрий Воденников

НЕБЕСНАЯ ЛИСА УЛЕТАЕТ В НЕБЕСА. Фрагменты небольшой поэмы

        Если лечь ногами строго на юг — то
        приснится тебе Санкт-Петербург.
        Если лечь ногами спать на восток —
        то приснится тебе Владивосток.
        Ну а ляжешь спать на север головой —
        то придет к тебе пустынный прибой.
        А придет к тебе пустая полоса —
        значит, дом твой улетел в небеса.

        1.

        Если где он и есть — этот странный летающий дом,
        с занавеской и ветром в кровати, — лихой и горбатый,
        то он был только там, где мы спали с тобою вдвоем,
        как с отцом, как с сестрой, как с лисой, как с собакой и с братом,
        через стенку с Васильевной Анной (соседкою) — в сердце моем.
        — Я
        тебя не отдам, — говорил, — я тебя никому не отдам,
        в белых брюках твоих: ни грохочущим грузовикам,
        ни случайности глупой, ни смерти, ни сожравшим твой мозг лопухам,
        а вот девочке — с нежною шеей и именем Аня —
        отдам.
       
        Только слишком уж явно
        лиса усмехнулась — в усы,
        только были у нашей лисы два хвоста невъебенной красы,
        только слишком уж крупная рана — на шее у Ани цвела,
        а сегодня Васильевна Анна — соседка — во сне умерла.
       
        — Ты заметил,
        как слишком по-русски
        всю жизнь тосковала лиса? —
        Улетает сегодня
        лисица твоя в небеса.

        2.

        .........................................
        ...........................................
        ...........................................
        ...............................................


        Не знаю, война не война, сон не сон, бог не бог, или просто так было
        надо,
        но сходили, называется, за хлебушком — а ведь спали, никому не мешали
        (я голышом в одеяле, собака на одеяле:
        и ведь даже ни в Тбилиси, ни в Цхинвали).
        И вдруг раскололся дом.
        То ли ударило НАТО, то ли взорвался газ.
        Я-то проснуться успел, но спала, как убитая, такса.
        Разлетелись на пять кусков света, и вот уже - нету нас.

        ...смерть не смерть, дым не дым, рай не рай, ад не ад, дом не дом.
        Каждый летит один, каждый думает о своем.


        3.

        Собака летит в небеса, не проснувшись, и сновидит сладкую думу:
        хорошо я устроилась — не зовут меня на притравку,
        на охоту не тянут — чтоб лису пошугать, погонять,
        а то схватит лисица меня,
        понесет, как слюнявый тапок
        (за синие горы, за темные реки, за смеркающиеся леса),
        буду я в лисьих зубах болтаться, как мертвая тряпка,
        мордой своей по ромашкам, летящим навстречу, стучать...

        Я же лечу и думаю: вот порвали мне, суки, шавку,
        где же теперь я буду Чуню мою искать?

        — Ведь любил я тебя, моя Жучка, мой Мухтар, Белый клык и Барбос,
        за то, что так сладко и чудно — всё в тебе и сплелось, и срослось,
        за глупые взгляды, и трусость, и за ухо твое — на бегу,
        а за мертвые раны и брюхо я тебя не люблю (не могу).

        Что я буду — понимаешь — представлять?
        Ухо к носу, лапы к брюху приставлять?
        Как тебя окучивать? —
        Хвостик в попу вкручивать?

        Для взлетевших в нашу даль
        хвостик — лишняя деталь.

        Руки — на юге,
        Уши — на севере...
        Как же мне тебя любить,
        чтобы мне поверили?

        В общем, война не война, сон не сон, смерть не смерть, жизнь не жизнь,
        дым не дым.
        Каждый летит в пустоту, каждый думает, что любим.


        4.

(К слову сказать, мне всегда казалось, что в любом стихотвореньи, в самом важном слове есть какой-то лишний слог. Например, вот слово «столтворенье» (беру от фонаря, с потолка). В уме, в подглазной тьме оно слышится именно так. А вытянешь всю строфу на бумагу: и понятно, что надо писать «столпотворенье». Лишний слог — это «по». По-временить, по-любить, по-вы-по-ласкивать. И ты все, конечно, потом переделаешь, заменишь это слово на близкое или подвинешь другие — и все вроде бы хорошо, но ты-то знаешь: что там, в тумане, в твоей голове, на ничейной полосе, в небесной какой-то параллельной стихотворной России лежала и лежит настоящая строфа, — та, с лишним слогом. Которого как будто не слышно. Которого — просто — нет. А здесь — есть. Потому что не бывает на русском языке нужных слов. И слог «по» — это тоже лишняя деталь. Всё, как и было обещано.)


        Как мы станем умирать, умирать,
        мы пойдем друг друга на небе искать,
        голубками толстенькими по небу лететь
        (у меня в зобу — веселая жизнь, у тебя во рту — веселая смерть),
        а в масштабе — как Россия и Польша:
        ты поменьше голубком, я — побольше.


        ...Вдруг я вижу: это что — за ремешок?
        Это Чуня, мой прозрачный дружок.
        Ты теперь как целлофановый мешок,
        вся видна от кровотока до кишок.

        И хотя я не так себе представляю момент умиранья
        (ну не быть мне в послесмертии тем же):
        — Если хочешь, — предлагаю, — на прощанье
        (я побольше сгустком света, ты поменьше),
        мой туман с твоим туманом погуляет
        над проснувшейся Москвою, как и прежде?

        — Давайте! — отвечает собака.
        А сама уже тает и тает.

        Удивительно все-таки глупая сука.
       

        5.

        ...Полетим на юг Москвы посмотреть — как там Оленька здоровая живет,
        полетим с тобой на запад посмотреть — как там Ирочка счастливая живет,
        и на север полетим посмотреть, как там Сеня с Сашей в Питере живет,
        Рома, Настенька и Светочка живет
        (у меня уже такой большой живот,
        что осталось только несколько минут) —
        ну живут — и слава богу, что живут.

        А собака уже тает и тает.

        ...Мне тут снилось однажды: далекий израильский дом,
        (всего-то пять дней мы и были с тобою вдвоем),
        ты мне всё говорил: ты же темный, как кошкины сны,
        потеряешься в городе этом, найдет полицейский, а ты только «мяу» да «ы-ы».
        Даже улицы, где ты прописан, ты не знал и, уверен, не знаешь.
        А ну отвечай — ведь не знаешь?
        И я отвечаю: — Не знаю.
        ...но зато я узнал, сколько было в нас волчьей любви...
        Пять уж лет как проснулся,
        а я только «мяу» да «ы-ы».

        А еще я запомнил (при жизни) — дом в Москве и заснеженный дуб:
        много было в доме этом — рук ее и губ,
        девять лет одно лишь дело
        было у нее:
        тело женское, большое,
        тело белое твое.
        Ты любила это тело, глупая и нежная,
        только где же твое тело, тело твое прежнее?
        Девять лет меня хотела, молодела, старилась
        (но лисе такое дело никогда не нравилось):
        трубки разные во рту, лейкемия белая,
        лебедь белая моя, что же ты наделала?..

        Но когда один человек уходит, выздоравливает или повесился,
        другой человек через несколько лет собирает в мешки оперенье его,
        все шмотье: белоснежные крылья, пальто
        и штаны —
        и выносит на лестницу,
        и спускается к мусоросборнику — и на сердце его легко.

        ...На помойке выпал снег,
        и бомжей обрадовал:
        у лисы любимых нет,
        ей они без надобы.

        Как от них лиса устала,
        и во сне не рассказать:
        четырех сторон ей мало,
        надо пятый свет искать.

        Но, прощаясь, говорила
        (я, точнее, говорил):
        — Тех, которых я любила,
        я действительно любил.

        — Дорогой автоответчик, ты прости меня за ложь,
        (ты потом на человечий сам меня переведешь).
        Ни английский я не знаю, ни на русском не пою,
        я на ломаном туманном тут с тобою говорю.

        Жили-были эти люди, неродная мне семья,
        я надеюсь, снова будет кто-то счастлив без меня.
        Длится долгое свиданье,
        слез прощальных — полон рот.
        — Дорогие, до свиданья,
        здравствуй, жопа, Новый год.


        6.

        Кстати о Новом годе. Вышеозначенный Ромочка мне однажды написал (а я тоже его любил, по-своему):

        «Дима, здравствуйте.
        Я просто хотел сказать, что во втором варианте вашего предыдущего стихотворения есть на один фрагмент паззла больше.
        И вот о чем я только что подумал.
        Это как в старых, еще советских, детских конструкторах, которые нам так часто дарили под новогодние праздники, — там всегда на одну железяку больше. Как проклятье какое.
        И вот ты сидишь, как дурак, собираешь механизм, завинчиваешь болтики, следуешь чертежу-схеме, а все равно ничего не получается. И тогда — крутишь, вертишь то, что должно было быть идеальным (потому что таким было задумано) — жизнью, любовью, не знаю, ну богом, если он есть... А вместо этого у тебя в руках — сам не понимаешь что.
        Сейчас почти четыре утра, поэтому вряд ли смогу толком объяснить, что имею в виду. И буду надеяться, что вы понимаете мой лепет.
        (…естественно, лишняя деталь не в том стишке. Просто дописанная строфа, как мне показалось, "подкидывает" её во вселенную стихотворения.)
        Понимаете?»


        — Конечно, нет.

        Потому что в смерти — не в постели:
        ни втроем не будешь, ни вдвоем.
        Каждый погибает, как умеет,
        каждый умирает о своем.


        А собака уже тает и тает.


        7.
        (….)