Полина Барскова: «Какая разница в нашей профессии – живы или умерли?»

О жизни поэта в эмиграции, встрече со Львом Лосевым и о политически ангажированной поэзии

Имена:  Лев Лосев · Полина Барскова

Полина Барскова являет собой редкий пример бывшего литературного вундеркинда, обласканного ранним успехом и избалованного многими живыми классиками, который, повзрослев, не перегорел, а, напротив, стал действительно серьезным, крупнокалиберным автором. В 1999 году Барскова переехала в Америку, резко выпав из привычной литературной среды. Защитила в Университете Беркли диссертацию, посвященную русской прозе 1920—1930-х годов, в настоящее время преподает в колледже и занимается научной деятельностью, сочетая все эти занятия со своей основной работой поэта.

Недавно ПОЛИНА БАРСКОВА побывала в Москве и в Санкт-Петербурге, где прошли ее авторские вечера, а заодно побеседовала с ВАРВАРОЙ БАБИЦКОЙ.


— Расскажите, чем вы сейчас занимаетесь?

— Я тут три дня назад, лежа на диване у своей любимой подруги, обнаружила рецензию на вышедший давно и каким-то упоительным тиражом (типа сто семьдесят шесть экземпляров) том маргиналий, дневниковых записей и писем [Виктора] Мануйлова. Большая часть его жизни была проведена в несколько неожиданных для него местах. Так вот, он говорит: когда в твоей жизни наступает момент, когда тебе кажется, что больше никаких моментов не будет, — придумай для себя новую жизнь, придумай для себя дело и стань им. Это звучит все ужасно сакраментально, но меня это как-то нашло, потому что отчасти именно это случилось с моей жизнью. Я написала в Беркли диссертацию о Питере двадцатых — начала тридцатых, в котором главным персонажем — то показывающимся, то прятавшимся — был Вагинов, успевший, как мы помним, умереть в тридцать четвертом. А потом, как-то разглядывая людей — может быть, не все они были с ним знакомы, но одного с ним качества, я поняла, что очень многие из них дожили до сороковых и исчезли в сорок втором. И вот это движение от, скажем, юденичевской блокады до второго события с таким же названием почему-то стало меня увлекать, и, в общем, последние года четыре своей жизни я занимаюсь блокадным исходом питерской интеллигенции. Работаю в основном с дневниками и с литературой, либо выпущенной в сорок первом — сорок втором году, либо бывшей в обращении в то время. В частности, сейчас я работаю над темой «блокадное чтение», пытаясь разбираться между собственно чтением, находившимся в известной интересной компетиции со стратегиями невероятно остроумной (в карамзинском смысле этого слова, естественно) пропаганды, иногда совершенно гениальной, — и людьми, которые не понимали, какое к ним имеет отношение то, что издается в сорок втором. Вопрос очень простой: я пытаюсь, как всегда, сформулировать простодушные вопросы и жить ими. Вот когда наступает конец ноября сорок первого года, какую книгу ты достаешь с полки?

У меня такая смешная псевдонаучная жизнь; в свое время я училась на классике катастрофически плохо. Запредельно плохо. Но когда так провально учишься, это помогает тебе вырабатывать психологические стратегии выживания. А пока ты их вырабатываешь, ты очень много наблюдаешь людей, которые, как ты надеешься, не выгонят тебя с филфака, чтобы к ним как-то прилаживаться. Таким образом я наблюдала людей удивительных, людей блестящих, редких. Потом, оказавшись в Беркли на славистике и киноведении, я вдруг стала яростно учиться, и общение с такими замечательными американскими учеными, как Ирина Паперно, Виктор Живов, Андрей Зорин и так далее, уже было немного оттенено собственно занятиями. Но даже и писание диссертации — оно еще как-то не вполне было мной. И опять же — в Беркли мне постоянно говорили: вот в этом кафе Фуко пил такой-то кофе, в эту гостиницу, соответственно, он отправлялся со студентом, с которым он пил кофе, продолжать беседу и развивать ее... Эта чудовищная масса информации, которая вдруг со мной случилась и которую нужно было агрессивно переваривать, — это было что-то сродни счастью. Мне было ужасно весело и интересно. А сейчас я оказалась в малюсеньком колледже, ужасно забавном по-своему. Это последний кусочек Парижа шестьдесят восьмого года в Западном полушарии. Это колледж, где не ставят оценок, где тебе никто не навязывает дисциплины ни в каком смысле этого слова, где люди всё для себя решают сами — правда, снаряженные группой профессоров, которые их разве что грудью не кормят. Очень странные студенты, которые мне невероятно нравятся. Мне с ними очень интересно. Это какая-то оказалась правильная часть моей жизни на данный момент.

— Кстати, об общении, слегка оттененном научными занятиями. Хочется спросить вас о литературном ученичестве. Как оно осуществлялось, например, в вашем случае, когда вы были поэтическим вундеркиндом?

— У меня хитро все получилось. Моя абсолютная бездарность во всех областях жизни очень рано выявилась — мама несколько запаниковала, когда меня выгнали из музыкальной школы посредством нападения на меня с пюпитром. И когда я в очень конкретный момент начала писать стихи, это было очень интересно, потому что формально они с того самого момента были идеальными. Нормальный прыткий хорей какой-нибудь. Формально я ничему не научилась с восьми лет. А потом все как-то стало складываться. Юность свою я общалась с Вячеславом Абрамовичем Лейкиным, для которого мое воспитание сводилось к двум стратегиям. Во-первых, к заполнению меня чужими стихами — все время надо было читать, читать, читать. О моих стихах он почти ничего не говорил. Ну а что было говорить? У балерины есть, я не знаю, выворот стопы, и спину она как-то умеет тянуть, а художник скорее чувствует форму, нежели создает ее. У людей, которые пишут стихи, музыка задана — как у Жанны д’Арк голоса. Значит, бесконечное чтение, во-первых, а во-вторых, и вначале, и дальше, при встрече в пятнадцать лет с Митей Кузьминым, меня очень хвалили. Такая странная штука, она тебя невероятно защищает, а потом она тебя начинает разрушать.