И вот я сначала подумала: а действительно, что же с ними случилось, с этими надеждами?

Массовый читательский интерес к «экспериментальной литературе», ко всем этим «модернизмам и авангардизмам», питался в позднесоветское время, в первую очередь тем, что книги (и Культура вообще) были дефицитным и престижным товаром, и только во вторую очередь — запрещенностью многих хороших книг и авторов (впрочем, запрещенность тоже своего рода дефицит). Когда запрещенное было разрешено и труднодоставаемое стало легкодоступным, все сначала бросились подписывать журналы и скупать книги. Потом пришли нищета, равнодушие и усталость, когда никакие книги, кроме откровенной макулатуры (потребляемой именно как макулатура, без уважения), «массового читателя» заинтересовать не могли. Когда же в начале «нулевых» его деньги снова стали что-то стоить, то, освобожденный от необходимости читать нечитаемое и уважать непонятное, он вернулся на рынок «серьезной литературы». Но массовой «серьезной литературы». И ее издание снова стало выгодным делом. Как известно, в результате сложных и длившихся несколько (много) лет процессов, книжный рынок оказался в руках у нескольких больших концернов. Более или менее литературные издательства скромно задвинулись в малотиражные уголки без особых возможностей (да, кажется, и без сверхмерного желания) распространять свою продукцию за пределами двух-трех больших городов, да и там, в основном, в считанных маленьких лавках, специализированных на — странное слово! — «интеллектуальной» литературе. Что касается упомянутых концернов, то они, конечно, издают не только детективы, фантастику и печальные повести о разбитых женских сердцах и судьбах. Классику всяческую — само собой. Но и текущую «серьезную» литературу тоже. И тут возникает практическое основание для возвращения литературы соцреализма: она сама по себе была массовой литературой с претензией на серьезность. Есть и субъективная сторона: на решающих позициях в этих концернах работают бывшие чиновники советской книготорговли; редакторы, успевшие послужить в советских издательствах; читатели, воспитанные советскими писателями. Эта литература им, скорее всего, искренне нравится.

В ход были пущены советские знаменитости. Но на старой литературе не проживешь, читатель требует «современности». Появились новые «звезды», такие как (это только примеры, можно было бы назвать больше имен) Дмитрий Быков, разнообразный во взглядах, интересах и темах, но никогда не расстающийся с пафосом правоты — и своей собственной, и всего советского «образованного слоя». Или Людмила Улицкая, от «женской чернухи» перестроечного времени перешедшая сначала к «женской» чувствительной прозе, а в самое последнее время — к религиозно-нравоучительной беллетристике с антисемитским привкусом («Даниэль Штайн»).


Стоп. Здесь необходимо маленькое отступление, не относящееся к делу, потому что имеет место поразительная разница контекстов, проявившаяся в реакциях на это мое совершенно безобидное замечание, относящееся к вполне заметному в романе высокомерию по отношению к верующим евреям и... вообще... Вот отрывок из предсмертного монолога героя: «Может, я слишком еврей? Я знаю лучше, чем другие? Нет, нет… Все-таки нет! <...> Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй…». А присочиненная к жизни умершего своей смертью прототипа гибель при нераскрытых обстоятельствах с намеками на ритуальное еврейское проклятие, встроенными в псевдодокументальную прозу типа Юлиана Семенова (помнит еще кто-нибудь?), слегка напоминает кровавый навет. Но, конечно же, реакции на мое замечание были в разы более антисемитскими по отношению к г-же Улицкой, чем вся ее полемика с иудаизмом. Очень неприятно также, что значительная часть откликов на мою статью сфокусировались на этой «реплике в сторону», поскольку в данном случае меня не интересовали ни евреи, ни антисемиты — меня интересовала литература.

Так что же стало с надеждами девяностых? Возьмем, к примеру, бывшую «надежду авангарда» — Владимира Сорокина, со времен «Голубого сала» совершающего свое постепенное перемещение в сторону тривиальной литературы. В этой связи грустное воспоминание: последняя встреча с Д.А. Приговым. Будучи с какой-то выставкой во Франкфурте, он зашел к нам в гости. Говорили обо всем, о разном. Показывали ему (читали вслух) раннюю прозу Бориса Вахтина, которой он почему-то не знал. Он очень (для его спокойной манеры необычно, а для его тогдашней физической и эмоциональной осторожности человека, сознающего свое нездоровье, особенно трогательно) воодушевился, и естественен был переход на тему «литературного / медиального (не)успеха» — тему, вообще занимавшую его размышления. Соответственно заговорили о Сорокине, и совершенно неожиданно Пригов высказал грустное удивление и сожаление, что из бывшего «соратника» получился «коммерческий писатель» (за точность слов не ручаюсь — ручаюсь за их смысл). Это было именно грустным удивлением, потому что плохо Пригов вообще никогда ни о ком не говорил, за все время нашего довольно поверхностного, но сравнительно многолетнего знакомства я не слышала от него ни одного недоброжелательного слова ни в чей адрес (может быть, в общении с более близкими людьми и случалось? — не знаю).

Литература, интересующаяся языком, новыми образами и неожиданными идеями, в целом (и особенно в случае новых авторов, не сделавших себе имени за советские годы) оказалась оттесненной на обочину «во-от такой ужины», какая ей не снилась и в советское время, когда официальные литературные чиновники хотя бы опасались ее и ревниво за ней следили. Господствующий литературный вкус стал наконец таким, каким официальная советская критика всегда хотела, чтобы он был (и каким он, однако, тогда не был — просто назло начальству!): прямое повествование, весьма отдаленно напоминающее классические образцы; как правило, очень сентиментальное; сильно идеологически ориентированное; примитивное по языку и оперирующее чрезвычайно упрощенными картинами мира. Вот она, загробная победа социалистического реализма! В этом вкусе оказались воспитаны и «новые прозаики» нулевых годов — не все, конечно, но из отмеченных издательствами и критикой большинство, как будто их по этому признаку и отбирали.