Загробная победа соцреализма

ОЛЬГА МАРТЫНОВА о возвращении советского вкуса

Имена:  Дмитрий Быков · Захар Прилепин · Людмила Улицкая

Недавняя статья Ольги Мартыновой, написанная для Neue Zuercher Zeitung и оперативно переведенная «ИноСМИ», вызвала на удивление широкую полемику в сети. К сожалению, качество перевода оставляло желать много лучшего. В итоге полемика эта (и так не слишком содержательная) свелась, по сути, к обсуждению не самой статьи, а ее пересказа. Мы попросили Ольгу Мартынову обратиться к российскому читателю напрямую, без посредников. Перед вами расширенная версия текста, где автор, помимо всего прочего, комментирует ход уже состоявшейся дискуссии. Публикуя этот полемический текст, редакция надеется на продолжение обсуждения по существу – не только в блогосфере, но и на страницах OPENSPACE.RU.

1. Буря в стакане литературной воды

Некоторое время назад в газете Neue Zürcher Zeitung появилась моя статья об эстетическом выборе российских «новых реалистов». Удивительное дело! За последние десять лет я опубликовала в крупных немецкоязычных газетах несколько сот статей. Об обэриутах, о Леониде Аронзоне, о любимом торте Льва Толстого, о биеннале поэтов в Москве, о графе Потоцком, застрелившем в себе вампира, и о многом, многом другом. Рассказала — со слов покойного Георгия Владимова — о том, как Твардовский выбирал между Шаламовым и Солженицыным (кто будет «лагерным писателем № 1»). Писала о Владимире Маканине, Алане Черчесове, Михаиле Шишкине, Елене Шварц, Светлане Василенко, Борисе Гройсе... Об очень любопытных «нерусских» книгах, например о диалоге французского буддиста с немецким профессором о тайнах мозга. Но ни одна моя публикация не вызывала такой бури в стакане русской литературной воды. Не прошло и пары часов с момента появления статьи, как некий «освещающий зарубежную прессу» ресурс без спроса перевел ее (довольно-таки халтурно, что при такой скорости и неудивительно) на язык, по выражению И.С. Тургенева, родных осин. К слову сказать, совершенно не представляю себе, что должен делать автор, чьи права так открыто и беззастенчиво нарушаются. Обычно при переводе моих статей у меня спрашивают разрешения и платят гонорар.

Судя по немедленной реакции родных осин, я задела какой-то очень болезненный нерв. Хотя, в сущности, собиралась только обозначить контуры проблемы и описать некоторое явление, которое можно назвать возрождением, а еще точнее — реабилитацией советского вкуса в литературе. Не у читателей, разумеется: от массового читателя этот вкус никуда не уходил. И даже не у писателей. Речь идет, в первую очередь, о терпимом, если не поощрительном отношении к этому явлению со стороны «литературной общественности» за пределами старого «красно-коричневого лагеря» (т. е. если бы Распутину или Белову нравился Захар Прилепин, то в этом не было бы ничего странного или интересного; интересно, когда он нравится Александру Кабакову, Евгению Попову или Александру Архангельскому). Речь идет о культурном реванше.

Вот что я примерно написала (пересказываю с дополнениями и сокращениями, т. е. с учетом того, что «нормальный человек», воспитанный в той и в другой культуре, может и должен исходно знать об этих вещах):

2. Загробная победа соцреализма

Когда в 90-е годы меня спрашивали — на выступлениях, в литературных беседах, просто интересующиеся — а что, собственно, творится в русской литературе и всё ли в ней так же ужасно, как в экономике, я с удовольствием отвечала, что нет, напротив, русская литература находится в прекрасном состоянии, всякой другой на зависть.

Спрашивают и сегодня. С некоторого времени я стала замечать, что удовольствия не испытываю и растерянно пытаюсь припомнить, что мне всерьез понравилось за последние годы. Конечно, кто-то всегда приходит в голову. Вот, говорю, есть в Петербурге одна девушка (так говорят, может, на самом деле это бородатый мужчина) с очень неудачным псевдонимом Фигль-Мигль. Или спрашиваю с надеждой, а не интересуются ли случайно мои собеседники стихами или малой прозой? Эссеистикой? Нет-нет, всех интересуют «большие формы» и кто там нынче на переднем плане, кто норовит (или кого норовят) в наследники Толстого-Достоевского-Гоголя? На кого возлагаются надежды? И что случилось с надеждами девяностых — времени, когда цвели сто цветов, как бы выразился председатель Мао.

Тогда все было в движении. На литературных фестивалях и международных конференциях толстожурнальные писатели всех поколений мирно соседствовали со «второкультурниками»; распри, казалось, были позабыты. Агнцы паслись рядом со львами, и волки виляли хвостиками при виде овечек. Открытая ненависть ко всякому инако- — мыслию, зрению, бытию —возможна была только «за забором», среди напрочь отделившихся со всеми своими изданиями и затеями «патриотов» и «деревенщиков». Как раз это время Александр Проханов назвал «литературной катакомбой после 90-го года», и уже то, что оно не нравилось Проханову, говорит само за себя (чтобы не было недоразумений: речь идет только о литературе, жизнь людей была очень тяжела). Но все же это был «не мир, а перемирие» — как по поводу Версальского договора остроумно выразился маршал Фош, «перемирие на двадцать лет». И в нашем случае прошло двадцать лет. Позади веселые и страшные девяностые. И уже можно оглянуться на «реставрационное» десятилетие двухтысячных.{-page-}

И вот я сначала подумала: а действительно, что же с ними случилось, с этими надеждами?

Массовый читательский интерес к «экспериментальной литературе», ко всем этим «модернизмам и авангардизмам», питался в позднесоветское время, в первую очередь тем, что книги (и Культура вообще) были дефицитным и престижным товаром, и только во вторую очередь — запрещенностью многих хороших книг и авторов (впрочем, запрещенность тоже своего рода дефицит). Когда запрещенное было разрешено и труднодоставаемое стало легкодоступным, все сначала бросились подписывать журналы и скупать книги. Потом пришли нищета, равнодушие и усталость, когда никакие книги, кроме откровенной макулатуры (потребляемой именно как макулатура, без уважения), «массового читателя» заинтересовать не могли. Когда же в начале «нулевых» его деньги снова стали что-то стоить, то, освобожденный от необходимости читать нечитаемое и уважать непонятное, он вернулся на рынок «серьезной литературы». Но массовой «серьезной литературы». И ее издание снова стало выгодным делом. Как известно, в результате сложных и длившихся несколько (много) лет процессов, книжный рынок оказался в руках у нескольких больших концернов. Более или менее литературные издательства скромно задвинулись в малотиражные уголки без особых возможностей (да, кажется, и без сверхмерного желания) распространять свою продукцию за пределами двух-трех больших городов, да и там, в основном, в считанных маленьких лавках, специализированных на — странное слово! — «интеллектуальной» литературе. Что касается упомянутых концернов, то они, конечно, издают не только детективы, фантастику и печальные повести о разбитых женских сердцах и судьбах. Классику всяческую — само собой. Но и текущую «серьезную» литературу тоже. И тут возникает практическое основание для возвращения литературы соцреализма: она сама по себе была массовой литературой с претензией на серьезность. Есть и субъективная сторона: на решающих позициях в этих концернах работают бывшие чиновники советской книготорговли; редакторы, успевшие послужить в советских издательствах; читатели, воспитанные советскими писателями. Эта литература им, скорее всего, искренне нравится.

В ход были пущены советские знаменитости. Но на старой литературе не проживешь, читатель требует «современности». Появились новые «звезды», такие как (это только примеры, можно было бы назвать больше имен) Дмитрий Быков, разнообразный во взглядах, интересах и темах, но никогда не расстающийся с пафосом правоты — и своей собственной, и всего советского «образованного слоя». Или Людмила Улицкая, от «женской чернухи» перестроечного времени перешедшая сначала к «женской» чувствительной прозе, а в самое последнее время — к религиозно-нравоучительной беллетристике с антисемитским привкусом («Даниэль Штайн»).


Стоп. Здесь необходимо маленькое отступление, не относящееся к делу, потому что имеет место поразительная разница контекстов, проявившаяся в реакциях на это мое совершенно безобидное замечание, относящееся к вполне заметному в романе высокомерию по отношению к верующим евреям и... вообще... Вот отрывок из предсмертного монолога героя: «Может, я слишком еврей? Я знаю лучше, чем другие? Нет, нет… Все-таки нет! <...> Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй…». А присочиненная к жизни умершего своей смертью прототипа гибель при нераскрытых обстоятельствах с намеками на ритуальное еврейское проклятие, встроенными в псевдодокументальную прозу типа Юлиана Семенова (помнит еще кто-нибудь?), слегка напоминает кровавый навет. Но, конечно же, реакции на мое замечание были в разы более антисемитскими по отношению к г-же Улицкой, чем вся ее полемика с иудаизмом. Очень неприятно также, что значительная часть откликов на мою статью сфокусировались на этой «реплике в сторону», поскольку в данном случае меня не интересовали ни евреи, ни антисемиты — меня интересовала литература.

Так что же стало с надеждами девяностых? Возьмем, к примеру, бывшую «надежду авангарда» — Владимира Сорокина, со времен «Голубого сала» совершающего свое постепенное перемещение в сторону тривиальной литературы. В этой связи грустное воспоминание: последняя встреча с Д.А. Приговым. Будучи с какой-то выставкой во Франкфурте, он зашел к нам в гости. Говорили обо всем, о разном. Показывали ему (читали вслух) раннюю прозу Бориса Вахтина, которой он почему-то не знал. Он очень (для его спокойной манеры необычно, а для его тогдашней физической и эмоциональной осторожности человека, сознающего свое нездоровье, особенно трогательно) воодушевился, и естественен был переход на тему «литературного / медиального (не)успеха» — тему, вообще занимавшую его размышления. Соответственно заговорили о Сорокине, и совершенно неожиданно Пригов высказал грустное удивление и сожаление, что из бывшего «соратника» получился «коммерческий писатель» (за точность слов не ручаюсь — ручаюсь за их смысл). Это было именно грустным удивлением, потому что плохо Пригов вообще никогда ни о ком не говорил, за все время нашего довольно поверхностного, но сравнительно многолетнего знакомства я не слышала от него ни одного недоброжелательного слова ни в чей адрес (может быть, в общении с более близкими людьми и случалось? — не знаю).

Литература, интересующаяся языком, новыми образами и неожиданными идеями, в целом (и особенно в случае новых авторов, не сделавших себе имени за советские годы) оказалась оттесненной на обочину «во-от такой ужины», какая ей не снилась и в советское время, когда официальные литературные чиновники хотя бы опасались ее и ревниво за ней следили. Господствующий литературный вкус стал наконец таким, каким официальная советская критика всегда хотела, чтобы он был (и каким он, однако, тогда не был — просто назло начальству!): прямое повествование, весьма отдаленно напоминающее классические образцы; как правило, очень сентиментальное; сильно идеологически ориентированное; примитивное по языку и оперирующее чрезвычайно упрощенными картинами мира. Вот она, загробная победа социалистического реализма! В этом вкусе оказались воспитаны и «новые прозаики» нулевых годов — не все, конечно, но из отмеченных издательствами и критикой большинство, как будто их по этому признаку и отбирали.{-page-}

3. Примеры и иллюстрации

Два-три автора, которые будут упомянуты ниже, взяты только для примера, для пояснения. Я ничего против них не имею, я не считаю их главными, что называется, bad guys, я даже не утверждаю, что они неталантливые люди. Я просто хочу понять, почему при полной свободе выбора они — и такие, как они, — взяли за образец плохую литературу. Нужно ли подчеркивать, что плохую с моей точки зрения (им, да и многим другим эта литература, несомненно, должна нравиться; почему — один из вопросов этой статьи). Другой вопрос: почему современное состояние русской словесности таково, что именно такого рода «восходящие таланты» оказываются на виду, а не какие-то Фигли-Мигли (это тоже только пример).

Понятно, время формирования этого поколения было не самым лучшим для «воспитания чувств». Все ценностные системы были опрокинуты, общий уровень агрессии и самосострадания очень высок, организованности сознания очень низок. В сознании бедных детей переходного времени осели не только обрывки истеричных перестроечных времен, но и (и даже в первую очередь) старый советский жаргон. «Вообще я считаю, что писателя надо слушать, и перестроечный Съезд депутатов, где сидели Евгений Евтушенко и Василий Белов, — это достойная модель ». Боже мой, думаешь, читая это в интервью с Сергеем Шаргуновым, какой Евтушенко, какой Белов, какой съезд, откуда это, в какой реальности?! Потом оглядываешься на литературный ландшафт и понимаешь, что в молодых головах вообще гремит какая-то гремучая смесь. При явно прослеживаемой склонности к «красно-коричневым» оттенкам возможны любые разговоры в пользу свободы и демократии без всяких (идео)логических связей. Ничто ничего не исключает, все существует одновременно. Вот тот же Шаргунов начинал в кругу национал-большевиков, поддерживал Лимонова, переходил от «оппозиционных сил» к «правительственно ориентированным», ну, в общем, дело не в его политических амбициях, а именно в полной неструктурированности сознания. Главное, «писателя надо слушать», а что и как он будет говорить, не так уж и важно.

Стоп, очень показательная вещь: в рейтинге возмущений моей статьей на втором месте после дискуссий об этнической принадлежности Людмилы Улицкой находится опровержение формального членства Сергея Шаргунова в партии Лимонова. Дело даже не в том, что речь у меня идет не о собственно членстве, а о диапазоне идеологических метаний. Дело в том, что любой настоящий писатель на это бы и внимания не обратил, а пришел бы в ужас от того, как чудовищно перевраны его слова. Потому что неведомый переводчик, конечно же, не потрудился найти источник цитаты. Судите сами. Оригинал: «Новый реализм в том смысле нов, что более откровенен и резок, нежели классический, он отражает более динамичную стилистически (в частности, набитую ментами-бомжами-киллерами) жизнь». Обратный перевод: «Новый реализм является новым в том смысле, что он более открытый и более острый, чем классический реализм, он отражает жизнь, у которой больше динамики (там кишмя кишат милиционеры, бомжи и киллеры)». Даже мне стало неприятно, но автору-то словá, кажется, совершенно неважны! В каком порядке стоят! Какие интонационные тонкости выражают! Если мы выведем за скобки смехотворность высказывания (старым бедным реалистам типа Толстого и Чехова, понятно, далеко до новой откровенности и резкости), то в оригинальной фразе есть, помимо глупости, даже какой-то драйв, в переводе же нет вообще ничего. Каким равнодушием к языку нужно обладать, чтобы не зарычать от обиды!

Впрочем, можно приводить какие угодно примеры, вкус останется делом вкуса. Кому и горький хрен малина, кому и бланманже полынь. Но, по сути, я говорю о вещах, не составляющих предмета спора — «они и не скрываются». Вот кусочек из рассказа Романа Сенчина: «Ведь вполне можно попытаться написать такую вещь, по содержанию она будет близка распутинским “Деньгам для Марии”... Да, почти идентична с ней, но, конечно, с учетом сегодняшнего времени. Та-ак... И показать, что через тридцать с лишним лет ничего не изменилось, а, скорее, страшнее стало, бесчеловечнее... И хорошо, хорошо, что будет похоже на повесть Распутина — сейчас римейки в большой моде, на них лучше клюют, чем на полную, стопроцентную оригинальность». Главное здесь — это само собой разумеющееся присутствие советской литературы в сознании современного повествователя. Когда я начинала читать «новых реалистов», я сразу почувствовала что-то мучительно знакомое и почти забытое, что пробивалось через напоминающие перестроечный кинематограф нотки навзрыд-жалости к себе (с набором соответствующих клише: менты-бомжи-киллеры, наркоманы, проститутки и т. п.). И каждый раз я узнавала этот стиль, тяжелое полуграмотное дыхание чиновных советских писателей типа Валентина Распутина или Юрия Бондарева.

Может быть, все это началось, когда издательство Ad Marginem вызвало из полунебытия, позвало «из-за забора» Александра Проханова? Я несколько лет с интересом наблюдала за развитием «левой идеи» в издательской программе этого когда-то вполне симпатичного заведения, выпустившего несколько отличных книг (одно издание Леонида Липавского оправдало бы существование любого издательства), и все спрашивала себя, куда же это приведет. Ответом стала публикация «Последнего солдата империи», сделавшая Проханова своего рода культовой фигурой. Именно потому, что издание это произошло «по эту сторону забора» — на освещаемой фуршетными люстрами части московского литературного пространства. Как курьез всё это очень забавно, вот, например, образчик прохановского красноречия: «Среди катастрофы, среди упадка, среди деградации, среди ужасных тенденций возникло нечто новое, загадочно-странное. На смену четырем возникавшим здесь Империям (первая — Киевская Русь, вторая — Московское царство, третья — Петровско-Романовская, четвертая — Сталинский проект) — стала возникать Пятая. В нашем Вифлееме народился таинственный пятый младенец, еще невиданный миру. О его рождении оповестили волхвы». Параноидально-фантастические картины, основанные на популярных в скучное позднесоветское время мистико-географических и расово-социальных «лженауках», вообще характерны для поколения Проханова. Но его молодые последователи сформировались во время, потребовавшее навыков каждодневной борьбы за выживание, им было не до фантазмов. Что, может быть, делает их лучшими людьми (а может быть, наоборот, не знаю), но, к сожалению, это не делает их лучшими писателями. Сам факт, что человек, пишущий по-русски так, как может написать Захар Прилепин (достаточно вспомнить многократно осмеянное: «Я гладил Дашу, стоящую выше, ко мне лицом, огромными грудками касаясь моего лица... »), является одним из »ведущих» писателей, оскорбителен для русской литературы. Еще раз — проблема для меня не в Прилепине. Может быть, при других условиях он стал бы неплохим писателем; может быть, в советское время, по которому он тоскует, он бы стал хорошим советским писателем, поскольку тогдашние редакторши ему бы все эти «огромными грудками касаясь моего лица» просто-напросто вычеркнули, а он бы потом сидел в ЦДЛ и жаловался на «еврейский произвол». Дело в литературной ситуации, в которой владение языком на таком уровне считается чем-то маловажным. Главное-де актуальность и близость к жизни, отсмеявшись, заключает критик. И этот собирательный критик показательнее реального (если он реален) Захара Прилепина.

Мне кажется, очень важно понять, почему люди образованные и вроде бы далекие от примитивно интерпретированных советскими недоучками почвеннических идей не отказываются сосуществовать с этим идейным и культурным уровнем? Ведь ясно, что сосуществовать с ним — означает существовать на нем, тут не может быть никаких иллюзий. Почему это мало кого интересует, даже как постановка вопроса? Вопросов бы не было, если бы все это происходило в редакции журнала «Молодая гвардия» или в каком-нибудь областном Союзе писателей в одной из черноземных губерний. Но вот, например, на радио «Свобода» либерально-оппозиционный юморист Виктор Шендерович призывает не обращать внимание на большевистские взгляды, а просто любить большого писателя Прилепина. Это симптом, а не сам факт существования таких писателей и такой прозы.

4. Заключение

Я привела только несколько примеров, иллюстрирующих феномен ренессанса советского литературного вкуса и реабилитации советской культурной идеологии. Это объективный феномен, а не чье-то злонамерение. Но пока этот феномен не будет осознан — прежде всего людьми, для которых падение эстетической, идеологической и экономической монополии советской культурной машины было долгожданным освобождением, а не «катастрофой», лишившей их писательских дач и мест в Верховном Совете (или надежд на таковые), — никакого улучшения не произойдет. В том числе и никакого улучшения новой, «молодой» литературы. Мне кажется, назвать и сформулировать эту проблему было моей обязанностью. Только поэтому я взялась за пересказ и комментарий своей немецкой статьи, вообще-то имевшей другое назначение — скорее, чисто информационное.