Леонид Иоффе. Четыре сборника

Возникает желание найти секретный вход в эти тексты, их второе дно

Имена:  Леонид Иоффе

Леонид Иоффе (1943—2003) входил в один круг с поэтами Михаилом Айзенбергом, Евгением Сабуровым, прозаиком Зиновием Зиником. В 1972 году эмигрировал в Израиль. В 1985-м стал лауреатом премии им. Р.Н. Эттингер «за русские стихи в Израиле». Автор пяти книг, три из которых вышли в эмиграции, две в России (причем одна из них — «Короткое метро» (М., ОГИ, 2001) — избранное поэта). Нынешний том весьма полно представляет поэзию Иоффе.

Описание Зиником модели литературно-бытового поведения, которая была присуща вышеописанной группе («…отчужденность от общего языка и общих идей выражалась чисто эстетически — как поза, в почти панковской, мужской, брутальной непричесанности и одновременно ритуальности мужского поэтического застолья…»), не мешает осознавать поэзию Иоффе как лежащую в пространстве возвышенного; только категория «возвышенного» здесь должна пониматься совершенно особо.

Если для Айзенберга характерен взлом речевой инерции, своего рода мерцание смысла, если недавно ушедшему от нас Сабурову была свойственна особая «высокая корявость», поэтическое проникновение в саму суть речи, то Иоффе совмещает собственно работу внутри языка, по периферии значений, обладая «каким-то экзотическим восприятием слова» (по Айзенбергу), — и кажущийся непосредственным, ненарочитым лиризм. Этот загадочный синтез иногда создает ощущение особой сокрытости непосредственного смысла, желание найти секретный вход в эти тексты, их второе дно. А иногда — особенно в стихах из сборника «Голая осень» — позволяет произносить чрезвычайно обыденные вещи, наделяя их свойствами иномирности и, повторюсь, возвышенности. Но это возвышенность не кантовской эстетической теории — напротив, это отказ от снижения, девальвации стихотворного материала, лишенный при этом риторики и пафоса. В последнем случае вспоминаются, что парадоксально, не столько современники поэта, будь то конкретисты, концептуалисты или «ахматовские сироты», сколько модернистские классики, Аполлинер, или Гарсиа Лорка, или даже Превер. По аналогии, разумеется, — здесь нет прямой связи, есть лишь прикосновение к некоторому объединяющему их началу: «Куда-то шли оживленно / решительными шагами / девушки, чтобы Лондон / обстукивать каблуками. // О независимость шага, / о деловитость походок, / о ноги девушек, лаком / обтянутые колготок. // Город стоит Лондон, / а девушки обаятельные / и тылом в ходьбе, и фронтом, / с видом самостоятельным».

Читать текст полностью Однако и айзенберговская мысль о «языковой» природе поэзии Иоффе неслучайна и важна. В ранних стихах, датированных 1960-ми — началом 1970-х, минимальные смещения значений, ненарочитая, но тонкая звуковая работа, неожиданные сочетания слов и конструкций создавали ощущение зыбкости мира, не отменяя его вовсе — напротив, наполняя новым существованием: «Игольчатое сито / разгоряченных век. // Нисходит на Россию / примерным цветом снег…». Или: «…Потом свои зрачки расширить и напрячь / и разобрать, как перепутаны поступки, / как невозможно заржавели наши сутки, / и жутким словом заряжается пугач…».

Переезд в Израиль придал поэзии Иоффе новое качество, не отменив старых. Сам поэт пишет в эссе «Искусство — для жизни?!»: «…речь пойдет уже не о личной доблести стояния в одиночку, а о беспрецедентном, на мой взгляд, положении, в которое нас погрузила судьба. Я имею в виду совершенно объективно существующий в нас разрыв между землей, речью и национальным происхождением (кровью)». И далее: «…служить русской речевой традиции через Бога Израиля невозможно. Служение Ему словом и русская речевая традиция не скрещиваются и не состыковываются. Остается только — говорить, чтобы не умереть, говорить, раз жить без разговора не можем». Израильские русскоязычные поэты избирали и избирают различные способы такого говорения: можно, как Михаил Генделев, осознавать себя именно израильским, а не русским поэтом, можно, как Анна Горенко, закуклиться, выйти из самой проблемы путем самоуничтожения, можно, как Александр Бараш, избрать ностальгическую аскезу, заменяя ею травму. Иоффе отказался от замен, он постулировал разрыв опыта и данности, извлекая из него притчу: «…Променял он речь на всё, что кроме, / кроме слов на белом свете свято, / и теперь безмолвье душу кормит, / а она, потворщица, не рада».

Место Иоффе в новейшей поэзии — особое. Помимо дружеских и собственно стилистических и мировоззренческих связей с вышеупомянутым кругом поэтов, можно вспомнить также и Станислава Красовицкого, и Леонида Аронзона. Первого Иоффе отчасти напоминает неброской смысловой потаенностью стихов, второго — легкостью и обманчивой прозрачностью. Какие-то следы — вряд ли намеренные — обнаружатся и в текущей поэтической практике: мне слышится нечто близкое Николаю Звягинцеву в таких стихах Иоффе: «Деревянная платформа. / Город Павловский Посад. / Две косички в школьной форме / Провожали поезда. // Взгляд был низок, как порезан, / А сама цеплялась вслед / Человечкам, что по рельсам / Уносились ото всех…». Но эти сближения, в общем-то, не обязательны, оставаясь перпендикулярами к творчеству Иоффе, которое с выходом нынешнего тома наконец, может быть, будет достойным образом прочитано.

Леонид Иоффе. Четыре сборника. М.: Новое издательство, 2009