120 лет со дня рождения Анны Ахматовой

Кибиров, Воденников, Фанайлова, Сваровский, Кузьмин, Рубинштейн и другие современные поэты говорят о стихах Ахматовой и о ней самой

Имена:  Анна Ахматова · Дмитрий Воденников · Дмитрий Кузьмин · Елена Фанайлова · Лев Рубинштейн · Леонид Шваб · Сергей Круглов · Тимур Кибиров · Федор Сваровский · Юлий Гуголев

Сегодня исполняется 120 лет со дня рождения Анны Ахматовой. К юбилею поэта OPENSPACE.RU решил выяснить у современных поэтов, что для них значат сейчас сама Ахматова, ее стихи и миф о ней. На наши вопросы ответили Тимур Кибиров, Лев Рубинштейн, Юлий Гуголев, Елена Фанайлова, Леонид Шваб, Сергей Круглов, Федор Сваровский, Дмитрий Воденников и Дмитрий Кузьмин.


Тимур Кибиров

Единственное, что я могу сказать: нынешнее упоенное развенчивание икон Серебряного века, и в первую очередь Ахматовой, мне представляется занятием постыдным и в общем-то бессмысленным. Мне кажется, что при всех сложностях жизни и характера Анны Андреевны то, что она, может быть, на наш теперешний взгляд, избыточно картинно, но пронесла свое удивительное царственное достоинство — это пример совсем не лишний для современной культуры. И мне бы хотелось, чтобы юноши и девушки, вступающие на тернистый путь поэтической работы, имели этот пример перед глазами — с неизбежными и необходимыми коррективами на время.


Федор Сваровский

Честно говоря, ничего. Мне вообще сложно отвечать на такие вопросы, — поэзия русского Серебряного века мне не слишком близка, и фигура Ахматовой не вызывает у меня ни особого отторжения, ни восхищения. Это сильная, серьезная женская поэзия, которая никак не связана с моей картиной мира. Разумеется, я могу вспомнить какое-то количество ее великолепных стихов, но, скажем, Николай Гумилев мне гораздо ближе. Что же касается позднего, послевоенного культа Ахматовой — кажется, здесь дело не в ее поэтических достоинствах. У русской интеллигенции есть необходимость искать для себя центральные фигуры, своего рода объекты поклонения. Точно так же для российской интеллигенции важное значение в какой-то момент приобрел Д. С. Лихачев, — он никогда на это место не претендовал, однако ему пришлось его занять. Что-то подобное, мне кажется, произошло и с Ахматовой.


Дмитрий Воденников

Это вопрос совершенно ко мне, у меня с Ахматовой какая-то почти астральная связь. Когда в свое время я читал «Анти-Ахматову» Катаевой, я испытывал очень сложную гамму чувств — от стыда до смеха. Я перечитывал книгу два раза, и у меня от нее осталось острое ощущение собственного несовершенства. Я думаю, что Ахматова — это поэт, человек (не будем сейчас измерять ее поэтический масштаб), наиболее полно воплощающий нашу темноту, поэтическую темноту: нечестность, лукавство, одновременно простодушие и на самом деле какую-то позорность нашей работы. Ахматову любить стыдно, но я не могу ничего с этим поделать, я ее люблю по-человечески, как дитя, как больную собаку. А еще точнее — как любишь самого себя, зная про себя все плохое лучше остальных. Я первый раз в сорок лет прочел ее «Поэму без героя». Я читал очень пристрастно. Я чуть не расплакался в конце, потому что и в этом я ее отлично понимаю. В этой ее сумеречной тоске по «гостю из будущего», в этой неспособности любить самой — это всё и я тоже. У меня очень личное к ней отношение. Я всегда хочу ее защитить — и, как всегда, не могу.


Лев Рубинштейн

Стихи Ахматовой я в последнее время вспоминаю, прямо скажем, не часто. То есть у меня к ней такое ровное прохладно-почтительное отношение. Как культурная фигура она, я думаю, уже вполне окаменела, я бы сказал даже «обызвествилась» — от слова «известь»: стала такой женщиной-памятником. Потому что во многом ее миф держался на живых учениках и свидетелях, — а сейчас ушли почти все, кто ее лично знал. Вот Толя Найман жив, слава Богу. Но для меня Ахматова — памятник. А резюме такое: хорошо, что она была.


Леонид Шваб

Мне всегда казалось, что есть что-то неприличное в разделении наследия великих на «раннее» и «позднее». В случае стихов Анны Ахматовой, боюсь, это необходимо. Стихи до и после. До Гражданской войны и террора и после. Многие, и я в том числе, в какой-то мере обязаны неровному синтаксису и мелодике ее ранних стихов. К академической величавости поздних стихов Ахматовой я, увы, просто глух. {-page-}



Елена Фанайлова

Я бы хотела начать не с обсуждения значения Ахматовой, а с того, что произошло со мной в тринадцать лет. Мама тогда почитала мои стихи (а она была учительницей литературы в средней школе, и я показывала ей то, что писала) и сказала: «Где это ты успела Ахматовой начитаться?» Я отвечаю: «Мама, я вообще не знаю, кто это такая». Она улыбнулась и сказала: «Ну хорошо, я тебе тогда дам почитать». И дала мне почитать — это были даже не перепечатки, не самиздат: Ахматову в советское время печатали в журналах, как правило, в маргинальных — и, конечно, это были безобидные стихи, что-нибудь про сероглазого короля. Потом уже я сама ходила в библиотеки, разыскивала ее в разных источниках, — и для меня весь Серебряный век, таким образом, начинается с Ахматовой — только потом я начала постепенно понимать, в каком кругу она существовала. Через несколько лет жизни с Ахматовой появились и Гумилев, и Мандельштам (речь идет о конце семидесятых — самом начале восьмидесятых). Я садилась за машинку и перепечатывала все, что могла. Уже много позже я поняла, почему мама решила, что это было влияние Ахматовой, в первых стихах. Дело в том, что она читала мне много Некрасова, а Ахматова признавала, что Некрасов очень сильно на нее повлиял (они с Гумилевым внимательно его читали). Это, видимо, связано с тем, что их интересовала конкретность, которую акмеизм провозглашал как принцип литературы, а Некрасов — один из самых ярких реалистических поэтов XIX века.

Когда мы говорим об Ахматовой, очень важен оказывается ее моральный авторитет, ее дружба с Мандельштамом, с Надеждой Яковлевной, — и то, что она сделала для Бродского и его круга. Так получилось, что она и Пастернак оказались единственными живыми свидетелями дореволюционной русской культуры. И вот это ее живое присутствие в течение многих лет советской жизни — оно очень сильно одухотворяло, осветляло эту жизнь, — и для меня важно, что она человек христианского сознания. Мне никогда не были близки ее лирические тексты, — но вот «Поэму без героя», вообще «взрослую» Ахматову я любила безоговорочно с 16 лет. Ее огромная сила — это историзм, включенность в национальную судьбу, переживание собственной жизни в связи с жизнью страны. То, что она смогла сказать за всех женщин своего поколения, у которых мужья и дети погибли в лагерях, — это огромное, сильное и смелое дело.

И последнее. Ахматова — давно уже миф. Причем миф такой силы, что можно издать книгу под названием «Анти-Ахматова». Если человек раздражает людей так сильно и так долго после своей смерти, скорее всего это означает, что человек этот сделал нечто очень важное.


Юлий Гуголев

Я отношусь к Ахматовой уважительно и многие ее стихи очень люблю, но не могу сказать, что она постоянно со мной — в отличие, скажем, от Ходасевича и Мандельштама. Это, видимо, о другой стороне медали: если не Ахматова, то Цветаева. В стихи Цветаевой я был некоторое время безумно, патологически влюблен. С Ахматовой такого никогда не было. Однако у нее есть строчки, которые живут со мной, и с ними я буду помирать.


Сергей Круглов

Когда человек умирает,
Изменяются его портреты.
По-другому глаза глядят, и губы
Улыбаются другой улыбкой…

Совсем недавно, буквально на днях, будучи на чтениях в музее Ахматовой (Фонтанном доме), я смотрел на огромных размеров фото — ее посмертную маску — и думал о том, что у каждого, живущего российской словесностью, Ахматова — своя. Моя — Ахматова поздняя: королева в опале, почти железная маска, тайный двор, собирающийся вокруг комаровского трона на военный совет, Соломон Волков со товарищи исполняет, трепеща, у подножия трона Девятый квартет Шостаковича, молодой солнечно-рыжий Бродский спешит за водкой, — нет, не северное сияние объемлет пламенем бледной своей свечи окоем многострадальной страны: сквозь удушливую ночь, сквозь скрежет полустанков и слепую тоску пересылок, сквозь лай и лязг конвоя, сквозь пелену разлук и гибелей нам светит седая ее корона, и мы покойны, мы гонимы, но тверды: королева с нами, иерархия жива, как нерушимый столп, жива русская поэтическая речь.

Ахматова поздняя? — Ахматова вечная. Она не умерла, но изменилась; как древний пророк, она вживе взята на небо, к Богу. Изменилась, — и от нашей чуткости к тому, что она принесла в русскую поэзию, от нашей верности присяге слову зависит, узнаем ли мы ее сияющее царственное лицо, когда встретимся вновь в вечной, подлинной жизни.


Дмитрий Кузьмин

Молодая Ахматова была плотью от плоти реформаторского течения в русской поэзии 1910-х годов и, кроме шуток, одною из тех, кто «научил женщин говорить» (хотя для полноты картины в разговоре о том, как возникал и формировался диапазон женских, а не дамских, голосов в русской поэзии, надо помнить еще не только о Цветаевой, но и как минимум о Гуро и Шкапской). Выработанное ею искусство психологической детали вполне изумительно. Дальше было много всего, и в конце концов Ахматовой выпала довольно двусмысленная честь быть символом преемственности поэзии 1960-х по отношению к 1910-м, то есть консервативной традиции (которая парадоксальным образом оказывалась все равно прогрессистской по отношению к официальной советской поэзии, основанной на штампах XIX века). Эту двусмысленность в свое время отметил Лев Лосев, писавший, что для развития русского стиха было бы гораздо хуже, если бы «официальным поэтом» была провозглашена именно Ахматова, а не Маяковский.

Но сегодня и это все уже история, и я, признаться, не совсем понимаю, для чего тянуть в сегодняшний день какие-то прошлые дрязги: в исторической перспективе Ахматова не заедает ничьего хлеба, оставаясь выдающимся автором «завершительного», итожащего склада (то, что именно «Поэма без героя» представляет собой некоторый финальный постскриптум к русской поэзии Серебряного века — тривиальный факт). И это вовсе не значит, что в ее стихах (а кстати сказать — и в «ахматовском мифе») нет зерен нового высказывания, способных дать всходы в следующих поэтических поколениях: собственно, уже на наших глазах развивалось творческое противостояние Ольги Седаковой и Елены Шварц, в рамках которого оба автора напрямую отправлялись и от поэтического, и от мифологического содержания коллизии Ахматова vs. Цветаева. И если прямо сейчас, возможно, обращение новых авторов к ахматовскому тексту как к исходной точке собственного поэтического развития довольно проблематично, то это ровно потому, что за прошедшие со времен Ахматовой полвека очень многое в ее творчестве русской поэзией в целом бесповоротно усвоено.