Петер Кубелка: «Древнейший инструмент художника – это указательный палец»

Австрийский авангардист о своей войне с заказчиками, о преимуществах пленки и о диктатуре языка

Имена:  Мартина Кудлачек · Петер Кубелка

На кинофестивале в Роттердаме состоялась мировая премьера фильма Мартины Кудлачек «Фрагменты Кубелки» (Fragments of Kubelka),

Читать!

• 4 года с OPENSPACE.RU: Best of the Best
• Юровский об опере «Мастер и Маргарита»
• Заветные желания наших авторов и коллег
• Сергей Жадан. Ворошиловград
• Лена Катина: «Эти песни надо петь пожизненно»

посвященного знаменитому экспериментальному режиссеру и основателю австрийского Музея кино Петеру Кубелке. Суммарная продолжительность его работ не превышает и часа, но сам Кубелка — эксцентричный кулинар, интеллектуал-шоумен, проповедник кинопленки — стал героем четырехчасового документального портрета. После ретроспективного сеанса, вместившего большую часть его картин, режиссер пообщался со зрителями. Его выступление записал БОРИС НЕЛЕПО.


Я никогда не считал себя художником или авангардистом — меня насильно запихнули в авангард. Еще в 17 лет я решил посвятить жизнь кино. Режиссура была для меня ремеслом сродни сапожному или портняжному делу: ты что-то создаешь, продаешь, получаешь деньги — и продолжаешь работу. Но после первого же фильма я понял, что все не так просто — что сначала нужно продать самого себя. Кино, в отличие от поэзии или живописи, пока не удалось сбросить иго индустрии, да и та же живопись сейчас опять возвращается к коммерции.

Пивная компания Schwechater однажды заказала мне рекламу, и я снял очень хороший фильм об их пиве, но они этого до сих пор не поняли. В результате мне пришлось переехать из Австрии в Швецию и устроиться уборщиком в ресторан, настолько они разозлились. Они хотели уничтожить мой фильм; когда я попросил копию для показа в Брюсселе, мне ответили отказом. Сказали: ты снял фильм на одну минуту, а мы уже который день пытаемся понять, как сделать из него нормальный рекламный ролик. Фильм уцелел только благодаря моему приятелю, который работал в лаборатории и сделал нелегальную копию.

Я снимаю фильмы только тогда, когда мне это необходимо. Продюсером, промышленником я себя не считаю. К тому же я ужасно ленив. Мои фильмы — это скорее образцы моих умений, которые незачем повторять и видоизменять. Я работаю вне индустрии, и каждый фильм мне приходилось практически красть у людей, которые давали деньги и которым потом не нравилось, как я эти деньги потратил. Я думал, что поступаю правильно, и в конечном итоге так вроде бы и оказалось. Я снимаю фильмы, чтобы получить удовольствие, а поскольку все люди, по-моему, похожи между собой, я надеюсь, что удовольствие получат и другие. Я не пытаюсь угодить зрителю, в отличие от студийных боссов, которые рассуждают так: да, это идиотский фильм, мы сами его смотреть не станем, зато людям понравится. Я всегда выкладываюсь на полную, поэтому у меня такая короткая фильмография.

В некотором смысле мои поздние фильмы — продолжения самых ранних. К примеру, в «Нашей поездке в Африку» я умышленно устранял согласование между изображением и звуком — точнее, согласовывал их по-новому, метафорически, а не так, как это происходит в природе. Но нечто похожее можно заметить уже в моем первом фильме, который изначально должен был быть «нормальной» историей о проблемах иммиграции, одиночестве и т.д. Вот только материал-то я получил в двух канистрах: в одной — звук, в другой — картинки. И тогда я начал исследовать открывшиеся мне возможности. Там были кадры с маятником, которые я перемежил индейцами, мультипликацией и прочим: я уже тогда ощущал в себе тягу к ритму, к повтору — то есть к явлениям, которые присутствуют в музыке на протяжении тысяч лет.

Материал мне поставляют, я его только организую. Я не снимаю, а указываю: древнейший инструмент художника — это указательный палец. Мое занятие — обращать внимание людей на определенные вещи. Я не собирался становиться художником, но так уж вышло. Сейчас любой может назвать себя художником. Современное демократическое общество похоже на стаю, в которой каждая птица имеет свое мнение насчет того, куда надо лететь. Художники — такие же птицы, озвучивающие свои мнения, а прислушиваться ли к ним — решать вам.

У меня никогда не было денег на монтажный стол, и я рад, что пленка, эта архаичная материя, допускает прямой физический контакт. Пленка — это все-таки трехмерный объект, у нее есть вес, и когда она попадает в проектор, происходит маленькое чудо. Нынешние тенденции, сводящие все к «цифре», меня шокируют. Когда люди говорят, что это естественный ход событий, они врут. Цифровые технологии — это, конечно, замечательно, я обожаю свой айпад, но я не стану смотреть на нем Дрейера. «Цифра» не может обеспечить полноценную среду для кинематографа; я лично против нее ничего не имею, но, скажем так, в моем доме ей места нет.

Возможно, пленочное кино и перестанет быть народной забавой, но в каком-то ином виде оно точно уцелеет. Поэтому я и не разрешаю переводить свои фильмы в «цифру»: по ним же видно, что я держал их в руках. Я всматривался в каждый кадр и тем самым передавал им свои идеи. Содержания как абстракции, как аналога бессмертной души просто не существует; реально лишь то, к чему можно прикоснуться. Содержание — это понятие из поэтического арсенала, а не факт. Все музеи кино хранят пленки, а не смыслы, иначе сохранением считался бы письменный пересказ. Живопись погибла бы, останься она лишь на репродукциях. Соответственно кино невозможно уберечь с помощью YouTube. Мой новый фильм, перекликающийся с «Арнульфом Райнером» (Arnulf Rainer, 1960), будет снабжен подзаголовком: «В пику дигитальности».

В моем последнем фильме речь идет о тех вещах, которые фильм сам сообщает своему создателю и которые тот предпочитает игнорировать. Этот фильм, начавшийся с археологии, с ископаемых, — грезы о том, какой должна быть жизнь в настоящее время. Сейчас все обязаны быть красивыми. Все должно быть чисто. Женщинам положено испытывать оргазм, когда их кормят шоколадом. Но все эти желания сходятся к единому центру — и тут, конечно, возникает христианская символика, горний свет.

Я повинуюсь своему материалу. Понимаете, существуют же различные средства выражения: есть живопись, есть скульптура, есть язык — и ни одно из этих средств не способно включить в себя весь спектр человеческих переживаний. Поэт никогда не сможет описать мне внешность своей бабушки, а Рембрандт сможет. Зато Рембрандт не создаст картины, которая скажет мне: завтра в шесть часов тебе нужно встретиться с дочкой. Мы с вами живем в условиях языковой диктатуры, а что нельзя выразить словом, то и выражать как будто не обязательно. Скульптору приходится сочинять пояснительные тексты о своих произведениях, потом о нем пишут три-четыре критика — и каталог в итоге оказывается важнее самой выставки. Мои фильмы демонстрируют, что каждое средство выражает именно то, чего не смогут выразить другие средства. Это как верховая езда: лошадь нужно любить, но и дрессировать тоже.

Когда мы с вами находимся в кинозале, наше восприятие защищено от внешнего мира. Мы видим только то, что хочет показать нам фильм, и слышим только то, что в нем звучит. Телевизор — это всего лишь предмет мебели, который прежде всего украшает гостиную, а потом уже что-то там показывает. Кинопоказ же скорее похож на концерт в классическом понимании: абсолютная тьма, абсолютная тишина — и нарядные люди, которые внемлют происходящему на сцене. Или на экране. А киномеханик — это тот же пианист, который может испортить самую лучшую музыку плохой игрой. Труд киномеханика — это рукоделие, глазоделие, уходелие.

Насколько я знаю, работников кинотеатров сейчас заставляют уничтожать аналоговую технику, а новое цифровое оборудование выдают только после того, как они предъявят фотографии разбитых проекторов. Я призываю не делать этого. Люди же не сразу поняли, что супермаркеты, эти райские сады, — на самом деле пустыни. Да, там можно купить любой овощ в любое время года, но этим овощем можно играть в гольф, он безвкусен. Спелые помидоры, выросшие у моей бабушки на грядке, нужно было очень бережно заносить в дом: сожмешь слишком сильно — лопнут. Теперь-то люди ценят органические продукты. Когда появилось радио, все твердили о смерти концертов. Да, сейчас мы наблюдаем отлив, но новая волна непременно поднимется.

Кинорежиссер — человек бесправный. Я однажды попросил Карла Теодора Дрейера — режиссера, которому в 60-е просто поклонялись, — показать его фильмы в Вене, и он ответил, что все права принадлежат не ему, а продюсерам. Киноиндустрия — это война, и я участвую в ней как партизан.

Отдельная благодарность Антону Свинаренко за помощь в переводе​