Абделатиф Кешиш: «Расизм, сексизм и ксенофобия сегодня едва ли не сильнее, чем в позапрошлом столетии»




— Как вы узнали удивительную историю Саарджи Баартман? Что заставило вас сделать из нее фильм?

— Я читал о ней в нескольких книгах, связанных с историей Южной Африки, но нигде не мог найти достаточного количества подробностей. В 2000 году я услышал о требовании вернуть останки Саарджи в ЮАР, перевезти их из Франции; это стало для меня поворотным моментом. Я перечитал все, что мог найти, исследовал все источники. Меня потрясла судьба Саарджи — драматическая и невероятная. Но самым сильным впечатлением был муляж ее тела в музее. Ее лицо было совершенно живым, на нем застыло выражение, в котором читались и боль, и отрешенность. Будто я встретил призрака, который требовал от меня рассказать его историю! Я почувствовал, что мой моральный долг — дать выход этому страданию, заодно высвободив какие-то чувства, которые скрывались в моей собственной душе.

— Вы сказали о лице вашей героини. «Черная Венера», фильм о теле, переполнен лицами — бесконечным количеством лиц в толпе зрителей; им вы уделяете больше внимания, чем декорациям, что довольно нетипично для костюмного фильма.

— Разве может быть хоть что-то выразительнее человеческого лица? Меня интересовала не только центральная героиня, но и наш взгляд на нее. И ее взгляд на тех, кто на нее смотрит. И ее собственный взгляд, запечатлевший ее отражение в зеркале. Бесконечность взглядов, направленных друг на друга, — то, что было для меня важнее всего в этой картине. И бесконечность, неисчерпаемость лиц и тех выражений, которые мы можем на них прочитать. Главная декорация «Черной Венеры» — человеческий взгляд. Потому в фильме так много крупных планов. Я хочу быть как можно ближе к персонажу, уничтожить дистанцию между ним и мной — но не для слияния персонажа со зрителем, а для того, чтобы возник диалог. Даже молчаливый крупный план всегда красноречив, он говорит без слов. Слова разделяют людей, а взгляды — объединяют, сближают их.

— Любопытно, что никакой идентификации с героиней при этом не происходит. Агент зрителя в вашем фильме — человек толпы, такой же зритель, а вовсе не сама Саарджи.

— Моя героиня прожила в Европе пять лет, практически не сходя со сцены. С утра до вечера, семь дней в неделю, по двенадцать часов она давала одно представление за другим. Каждый спектакль длился 15—20 минут, зрителей было не так уж много: полагаю, я показал эти шоу приближенно к реальности. В ее жизни не было больше ничего. Вообще ничего. Истощенная, она возвращалась домой каждый вечер и находила забвение в алкоголе. Естественным образом она стала алкоголичкой… Я хотел отразить на экране те страдания, которые она пережила, но не придумывать их из головы, превращая ее жизнь в увлекательный роман. А у меня не было никаких сведений о том, чем были заполнены ее будни и выходные, кроме бесчисленных выступлений.

К тому же Саарджи должна была оставаться для нас тайной. Мы можем догадываться о том, что она чувствовала и о чем думала, пытаться поставить себя на ее место, что, разумеется, мало кого удовлетворит: ведь я не даю ключей к интерпретации персонажа. Но мне кажется, что такой ключ каждый должен искать без моей помощи. Искать его в себе.

— Вы считаете, «Черная Венера» может быть воспринята как актуальная картина, как фильм о современности?

— Это абсолютно современная история. Прежде всего, захоронение Саарджи Баартман в ЮАР состоялось лишь в 2002 году, совсем недавно. Она стала настоящим символом для своей родной страны... а в Европе ее муляж выставляли до конца ХХ века! Политическая составляющая этого сюжета всегда будет актуальной, увы. Расизм, сексизм и ксенофобия сегодня едва ли не сильнее, чем в позапрошлом столетии: мы переживаем десятилетие нетерпимости. С открытых трибун звучат такие речи, что становится не по себе. И речь ведь не о случайных неполиткорректных заявлениях, а о намеренных спекуляциях на самых низменных чувствах. При том что сейчас слышать это страшнее, чем в 1930-х, — теперь-то мы знаем, к каким последствиям приводит подобная риторика. Самое время напомнить о псевдонаучных теориях, которые отзываются далеким эхом до сих пор, — теориях, которые привели к экспансии фашизма в Европе. А родились они в ту эпоху, которую я затрагиваю в моем фильме.

— Вы сегодня кажетесь наследником просветителей XVIII века — и сразу вспоминается то, как вы упоминали в предыдущих фильмах и Мариво, и Вольтера. Необычная позиция для современного французского режиссера с тунисскими корнями, вы не находите?

— Для меня никогда не было ничего болезненнее, чем оказываться приписанным к определенной этнической или социальной группе: я хочу подняться над этими фантомными разграничениями. Я прежде всего кинорежиссер. Что это значит? Я не возьмусь дать вам четкое определение, но, уверяю вас, важнее моей национальности или социального бэкграунда — мое художественное видение мира и тот язык, который я выбираю для его выражения на экране. Меня интересует человечество — мужчины и женщины. Мы все, а не отдельные группировки, к которым меня постоянно насильственно приписывают.