— Еще такой вопрос. История с Союзом кинематографистов — это, мягко говоря, очень странная ситуация, которая не вызывает к вам симпатии...

— Скажите мне, пожалуйста, какая история с Союзом кинематографистов? Как вы ее видели, как вы ее слышали?

— Я знаю, что произошел раскол, часть людей восприняла ваше присутствие как, так сказать, игру по правилам власти.

— Хотите, я вам подарю диск со съезда? Если вы мне пообещаете, что посмотрите. Это блокбастер.

— Да, давайте.

— Слава тебе, Господи, что это все есть. (Передает специально изданный диск с заседанием СК.) Смотрите и сами решайте. Там даже объяснять ничего не надо. Это документ. Почему они заткнулись, проиграв все суды? Потому что это документ! Не проходит номер, когда можно сказать «человек украл» — и не доказать этого. Выясняется, что украл не он, а те, кто его обвиняет. Как говорил Линкольн: «Можно обманывать весь народ часть времени, можно обманывать часть народа все время, но весь народ все время обманывать нельзя». Разве я хотел этого раскола? Разве в декабре месяце я не сказал им: «Что вы делаете? Вы проиграете все. Пока есть время, прекратите это. Объявите этот съезд, Бог с ними — с шестьюстами тысячами или шестью миллионами, объявите это собрание и пересоберите тех же людей, только по закону». Я сказал, когда избрали Марлена Мартыновича Хуциева: «Я уважаю его глубочайшим образом, но то, что сейчас вы с ним сделали — вы поступили по отношению к нему как преступники, вы кинули его в топку!» Это все противозаконно. Я же собирался уходить абсолютно искренне. Но я не могу уйти так, как мне предлагается.

Я в Союзе кинематографистов даже на бензин не брал денег. Первый мой приказ, когда я пришел, был — увеличить себе в два раза зарплату, а второй — отдать ее в Дом ветеранов кинематографа. Опубликовали только мой первый приказ. Мне это не важно. Я потратил больше миллиона долларов на стариков, я молчал об этом, это мое интимное дело. Но, ребята, если вы хотите играть в эту игру — соразмеряйте силы. Вы думаете, я позволю себе уйти трусливо, прикрыв за собой дверь, чтобы не раскрылись мои «преступления»? Не, ребята, вы что, с ума сошли?! И они получили по полной.

— Кто же были эти люди, что наивно, без доказательств надеялись так легко вас...

— Вы там увидите. Это серьезная рейдерская программа. Там такой как бы фонд, который занимается рейдерством под Москвой и еще где-то. Они подвели базу под это дело... Вы знаете, сколько этих людей? Их сто пятьдесят человек.

— И вы их всех знаете?

— Я их всех знаю. Сто пятьдесят человек на пять тысяч членов Союза кинематографистов. Посмотрите заседание!

— Московский фестиваль, которым вы занимаетесь, он для чего? Там же конкурс слабый, показывают фильмы, которые все равно выйдут в прокат...

— Для чего? Невозможно потерять фестиваль класса А, который строился в течение почти пятидесяти лет. Да, трудно. Да, пошло. Фестиваль — толчковая нога для рынка. Мы должны удержать его в этом зародышевом, консервированном состоянии, пока количество кинотеатров не достигнет пяти тысяч, пока не появится электронный билет.

— А что сейчас будет с финансированием кино? Государство, фонд, компании-производители... Говорится, что будут патриотические картины, и это как минимум не очень хорошо звучит...

— Почему нехорошо звучит?

— Дело не в том, как звучит, важно, кто будет иметь возможность снимать. Я знаю, большинство молодых авторов сейчас хотя и бодрятся, но снимают гораздо меньше, чем два года назад. А как будет через год? А через два? Что будет на «Кинотавре»?

— На артхаус в Министерстве культуры оставлены большие деньги. Как и было: на документальное кино, на артхаус, на мультипликацию, на детское кино. Эти деньги не ушли в фонд. Насколько я понял, государство интересует законченное кино.

— И что же было придумано?

— Предложили так: есть восемь компаний-мейджоров, которые готовы взять эти деньги поровну и отвечать за продукцию. Как они избираются? Есть пункты, баллы, фестивали, коммерческий успех... Что тут началось! «Нас ограбили!», «Все тут профанация!», «Все это не так». А что вы предлагаете? Писать письмо Медведеву? Предложите что-нибудь. Это абсолютно советская потребительская позиция: «Дайте нам денег, как давали». При советской власти невозможно было не закончить фильм. У тебя кончились деньги? Давали еще, ты заканчивал. Тебя штрафовали на постановочные, но ты должен был снимать кино, которое хотело государство. Вас это устраивает? Нет. А государство? «Оно должно давать нам деньги». На то, что вы хотите? Почему? Вы приходите в ресторан и заказываете фуа-гра, а вам приносят пельмени. «Ну хорошо, дайте мне просто утку». — «Нет, будете есть пельмени». — «Я вам деньги давал, почему вы мне даете то, что я не хочу?»

Хочешь снимать «Наша Russia»? Найди средства, снимай, но не требуй на это государственные деньги. Невозможно и рыбку съесть, и в партию не вступить. Или — или. Государство требует патриотические фильмы? Нет, они не говорят нам этого. Они хотят чего-то законченного и осмысленного. Может ли быть другая система? Наверняка. Можно ли вводить закон о льготном налогообложении тех, кто хочет вкладывать деньги в кино? Да. Уже вводили. Освобождают от налогов миллион долларов, ты их как бы отдаешь на кино, восемьсот тысяч забираешь обратно у того, кому ты давал. Это откат называется, как вы знаете. По большому счету, мне все это вообще не нужно. Лично мне. Я найду деньги. Полжизни работаешь на имя, а полжизни имя должно работать на тебя. Но пока есть силы, мне хочется каким-то образом это поправить.

— А кто будет решать, кому давать деньги?

— Я не знаю. Я, к сожалению, могу только то, что могу. Могу внести предложение, могу за него отвечать, могу отвечать за то, что мы делаем. Надеюсь, то, что мы сделаем, будет достаточно качественно и не псевдопатриотично. Убежден, что те, кто достаточно серьезно работает на рынке, отвечают за то, что делают. Если не получилось три года — будьте здоровы, придут другие. Никакой ответственности ведь не было: не сняли картину — просто неудача, возвращать деньги не надо. Что там внутри творилось — не знаю, Бог с ним. А тут-то есть хотя бы какая-то конкретная ответственность: вот вы получили с нас десять миллионов, что вы на них сделали? Согласитесь, что в этом есть логика.

— А вы смотрите фильмы, которые продюсирует ваша дочь Анна?

— Смотрю.

— И как?

— Мне нравится, что она этим занимается. А из фильмов мне не все нравится. Я убежден, например, что картина «Россия-88» могла бы быть абсолютно позитивно-созидательной. Знаете, какой я финал придумал? Вот происходит то, что там произошло. Он убил сестру, ее любовника, засовывает пистолет в рот, нажал на курок, а патроны кончились. И он сидит на лавочке у Большого театра, абсолютно опустошенный, абсолютно нулевой человек, и рядом с ним садится негр, который говорит: «Скажите, как пройти к Белорусскому вокзалу?» И он на него смотрит и вдруг начинает подробно рассматривать этого негра — нос такой же, уши... И потом говорит: «Ну, пойдемте, я провожу». И они уходят. Все. Согласитесь, там сразу такая бы боль, такой бы катарсис возник — в опустошенном человеке, который сестру убил и парня ее... Но нам хочется... разрушительное, хочется Берлинского фестиваля!

— А насколько это реалистично? Мне кажется, нынешних фашистов это не проняло бы.

— Ну а мы-то для чего? Вот возьмите камеру, поезжайте на вокзал, в больницу, в милицию, в морг и снимите — будет обалденный фильм, ничего для этого не надо. Просто снимаем, как НТВ снимают сенсации: ездят по ветеранам, по пьяным людям, по бомжам. Человек, который работает в морге, он удивляется, когда выходит на улицу — все трупы должны быть, а там люди ходят.

— Вы говорили про конъюнктурность некоторых молодых деятелей артхауса. Есть такая точка зрения, что они на самом деле ничего не чувствуют, не хотят что-то выразить искренне, а снимают так только потому, что четко знают параметры фестиваля где-нибудь в Берлине...

— Да, да. Абсолютно так. В отличие от Гай Германики.

— Получается, что огромный пласт молодых кинематографистов за последние несколько лет научился этому, и сейчас все почти снимают одинаковое кино, чтобы ездить по фестивалям?

— Абсолютно. К сожалению. А еще это идет оттого, что там дрожи нет, там сострадания нет.

— Нет, думаете?

— Там нет этого. Вот в последней картине Попогребского это есть... Нет у них душевной живописи, понимаете? Нет того, отчего человека хочется взять за руку. Я смотрю картину «Я»... Знаете, как сказал Толстой про Леонида Андреева? «Он меня пугает, но мне не страшно». Я даже не боюсь. Хоть напугай меня, чтобы я испугался. Замечательная картина могла быть — «Юрьев день», если бы не этот диккенсовский сумасшедший дом! Вот убери — тончайшая картина, с певицей, с пропавшим мальчиком и с хором... Убери вот это. Но это — аксессуар, который необходим, потому что: ну как же без этого? Без татуировок, блевотины, беззубых лиц, ощущения, что их изнасилуют и вообще к туберкулезникам... все сразу. Картина кончилась для меня. Вполне допускаю, что я просто устаревший элемент. Такое может быть тоже. Но никуда ведь любовь не девается. Она не должна никуда деться. Любовь в самом большом смысле этого слова.