— Вероятно.

— Оно потрясающее. Или, скажем, «Пролетая над гнездом кукушки» — артхаусное кино или коммерческое? Собрало сумасшедшие деньги. Вроде бы коммерческое, но хорошее кино. «Бумажная луна» Богдановича — потрясающее кино. Коммерческое? Нет. Два артиста — мужчина и девочка. Или, скажем, «Барри Линдон» — это гениально, мощно, большой стиль и в то же время — такая тонкость.

Я выделяю понятие большого стиля — вот что мне важно. Я не могу сформулировать, что это такое. Но это широкое дыхание. Вот, скажем, «Ватерлоо» — большой стиль, «Война и мир» — большой стиль, «Они сражались за Родину» — большой стиль, «Освобождение» — тоже. Дело не в количестве массовки — поступь другая, дыхание другое, какой-то шаг другой. «Сибирский цирюльник» — я считаю, большой стиль, и картина, которую я сейчас делаю, — большой стиль. Мне это интересно. Я вообще считаю, что кинематограф не может удержаться только на фестивальном кино, если брать национальный кинематограф. Это сплошные устрицы, которыми невозможно питаться всю жизнь, тем более, скажем, людям, живущим в Сибири. Едят-то они пельмени.

Поэтому для меня кино делится так: волнует или не волнует. Есть, допустим, картина Гай Германики «Все умрут, а я останусь». Она волнует. Почему она волнует? Все говорят — чернуха... Да, чернуха, но в этом кино я вижу человека, который страдает. Она их любит и ненавидит одновременно. Но она им сострадает, я это чувствую и я это уважаю. А кино, где мне рассказывают про народ в говне, в моче, про пьяных, омерзительных, бессмысленно убивающих друг друга людей... Ну да, правда — бывает. Но ты-то любишь этих людей или нет? Ты хочешь им помочь или нет? Ты откуда? Ты здесь? Если ты здесь, то тебе должно быть страшно. Жалко тебе этих людей или нет? Сострадаешь ты им или нет? Или ты вещаешь о свинцовых мерзостях нашей жизни, чтобы попасть на Берлинский кинофестиваль?

— А сериал «Школа» Гай Германики, к которому мы так логично подошли, волнует вас?

— Да, но это другой разговор. Во-первых, тут несоразмерные вещи, потому что разные форматы. Двухчасовая картина и два месяца сериала — это разные вещи. Начинает вырабатываться оскомина коммунальной квартиры, когда ты каждый день видишь этих людей. Они как бы стали родными, но в то же время от них устаешь. Но это талантливо, и это сделано добротно и стильно с точки зрения мастерства, так сказать, изнутри. Что дальше? Я хочу посмотреть картину Гай Германики не про школу, мне интересно посмотреть, как она развивается. Есть ли там ресурс, чтобы говорить о других вещах, чтобы так же волновало.

— А как насчет общественной дискуссии по этому поводу? Не думаете ли вы, что это — спланированная акция? Спланированная правительством и «Первым каналом», как некоторые считают? Что это все было просчитано.

— Для чего?

— Есть разные версии: государство хочет привлечь внимание к «Первому каналу», чтобы втюхать что-то. Или делают вид, что «Первый канал», рупор власти, меняется и трансформируется, чтобы люди в него поверили.

— По-моему, вы переоцениваете тонкость наших чиновников. Я не знаю, есть ли в том, что вы говорите, какая-то истина. Я считаю, что это все можно привести в позитивную, созидательную сторону: тебе не нравится, что происходит в школе, ты не хочешь, чтобы твои дети попадали в такие ситуации? А что ты предлагаешь? Я бы вообще после каждых трех серий собирал большой разговор по стране, в прямом эфире обсуждал бы. Это созидательно, это не просто «Ой, не могу смотреть, переключу».

— Вы подайте идею, чтобы обсуждали, к вам же прислушаются.

— Я это уже высказал. Надо бы самому, но у меня нет ни возможности, ни времени. Вот вы согласны, что надо разговаривать с людьми?

— Именно. Вам не кажется, что сейчас этого крайне не хватает? У людей полное расхождение между реальностью и их действиями. Связи между поступками и действительностью нет, она не ощущается. От тебя будто бы вообще ничего не зависит.

— Конечно. Мне смешно слушать, когда говорят «Какой кошмар!». Но это же есть. Сталин, он же был. Ребят, вы воевали за тирана, вы вообще зря жизнь прожили — нельзя же так сказать людям. Лишить их этого только потому, что сегодня у нас другая альтернатива и другая концепция — неправильно.

— А то, что плакаты со Сталиным хотят повесить к Девятому мая, это нормально? Вам будет комфортно в таком городе? Мне сложно было бы. Мне очень неприятно ходить по улицам, когда в витрине кафе или магазина висит «Спасибо великому Сталину!».

— Люди, которые воевали за Гитлера, этим не гордятся. А те, кто воевал за Сталина, этим гордятся. Что с ними поделаешь? Их же не расстреляешь.

— Это же не ради них вешали плакаты!

— А ради кого? Я вот не знаю. Я думаю, что только ради них.

— Я думаю, что формально это сделано для меня и для вас. Но вам правда нужен Сталин на плакатах? Мне — нет. Кому он нужен? Бабушке в метро? Навряд ли.

— Бабушкам надо. А для кого еще? Почему в «Имени России» после больших усилий патриарха Кирилла и вашего покорного слуги первое место занимает Александр Невский, второе — Столыпин, а третье — Сталин? А если бы нас не было, он был бы первым. Я сам убеждал людей, потому что считаю: Столыпин — великий человек. Ну, спорить с Кириллом, нынешним святейшим патриархом... Люди ведь справедливости хотят. Это не значит, что Сталин был справедлив, но видимость была, образ сохранился для определенного количества людей. Силы хотят, уверенности, защищенности, самодостаточности в общем миропорядке. Давал он это или нет — не знаю, может, и нет, но образ-то остался.

Вот вам пример: когда мы снимали на даче Сталина, Суханов, его игравший, вышел в костюме на террасу, и группа — человек шестьдесят — все встали. Просто оторвали задницы от стульев. Это что — ветераны, перепуганные, репрессированные? Нет, это молодые люди. Почему? Если бы он вышел в гриме Хрущева, встал бы кто-нибудь? Нет. Раз это существует, к этому нужно относиться как к существующему. Единственная возможность превратить это в позитивное и созидательное — говорить.

— Никита Сергеевич, почему вы это понимаете, я это понимаю, двести моих знакомых в Москве это понимают — и при этом мы живем в той среде, в которой мы живем?

— Я тоже что-то делаю. Вся проблема в безверии, это очень важная штука, хотя можно относиться к этому как угодно. А второе: нет воли жить.

— Почему?

— Сломано и исчезло, не заменено ничем. Вот что такое демократическое общество? Можете объяснить? Это когда все можно? Нет же. Это когда каждые четыре года меняем главу страны? И чего? Для чего? Ты порулил, теперь я порулю? Нормально это может работать только в стране, где смена власти — это просто смена фотографии жены на столе у президента. Но мы же не можем себе представить, что при новых выборах президента в Америке на следующий день все флаги будут заменены на красные. И все, что было до этого, будет объявлено вне закона, мерзотой, гадостью — это невозможно!

— А у вас есть фотография Путина или Медведева или обоих в кабинете?

— У меня есть, с замечательной надписью. Понимаете, я ведь не с властью дружу, а с людьми. Это разные вещи. Я же никогда не был членом партии, мне не стыдно ни за одну свою картину, потому что я не снимал картины для власти.

— Вы говорите, что дружите с людьми, а не с режимом. Я понимаю разницу, но для вас это как — непересекающиеся реальности? Или вы считаете, что эти люди действительно не сделали россиянам ничего плохого? Или сделали, но потому, что были в таких условиях, среда их на это сподвигла?

— Мы, россияне, очень любим все и сразу. У нас мышление фольклорное: ковер-самолет, скатерть-самобранка, жили-были три брата, два умных работали, а дурак на печи сидел, зато потом по щучьему велению у него все получилось. Это же наш менталитет: опустить пятнадцать копеек — выиграть восемь миллионов.

— Ну это же тоже не просто так возникло, из воздуха в одночасье, это веками складывалось, значит, есть причина...

— Да-да, конечно, даже в одной летописи в XII веке было написано, что что-то не получилось, потому что делалось «с тяжким звероподобным рвением». Это в нашем менталитете сидит. Когда вы у меня спрашиваете, что я сделал хорошего или нехорошего... Вы давно меня знаете?

— Лично я с вами в первый раз разговариваю.

— Нет, ну вообще.

— Слежу с детства, мне 28 лет.

— Я сильно изменился в связи с тем, что пришла другая власть?

— С виду-то — нет, и это тоже удивляет.

— Изменение человека, его позиции проявляется в том, что он делает. В том, что я делаю, я стал другим? Нет, нет. Я вам скажу больше — меня потрясло, самого потрясло. Мои товарищи собрали мои интервью за сорок лет, там были «Тульский рабочий», «Симферопольская правда». Я, трепеща всем сердцем, открыл этот фолиант и начал его листать. И что же? Я не отказываюсь ни от одного своего слова! Вы знаете, как я обрадовался! Не потому, что я такой умный и тогда говорил умные вещи. По сути не отказываюсь: я не хвалил власть, не лизал никому задницу. То, что я говорил про профессию, — я так думал; то, что я говорил про страну, — я так думал. Мне не нужно опускать глаза долу и говорить: «Ну, такое было время, надо было снять это...» Я не снимал того, чего надо стыдиться.

Если бы мне прижали пальцы в дверях и заставили, может, я бы сделал, орал бы, плакал и сделал бы то, что требовали. Я слабый человек, просто Бог помог мне. Я мог бы измениться, наверное, но этого не произошло. Я не себя хвалю, просто пытаюсь вам объяснить, что в моих отношениях с властями предержащими нет корысти. Я никогда не просил у тех людей ничего для себя лично, никогда. Мало того, мне даже невыгодно то, что у нас хорошие отношения. Потому что если бы их не было, я мог бы этим воспользоваться и попросить что-то для себя. Но я не могу себе позволить это сделать, потому что я не с этого как бы живу. В чем мое преимущество? В том, что я могу любому из них сказать то, что я думаю. Любому. И я этим могу быть им полезен. Это величайшее счастье — быть в этом смысле независимым и иметь по любому поводу свою точку зрения.