Никита Михалков: «Я слабый человек, просто Бог помог мне»

Режиссер — о своем новом фильме, жизненных принципах, Павле Бардине и Валерии Гай Германике

Имена:  Алексей Попогребский · Валерия Гай Германика · Виктор Матизен · Владимир Легойда · Никита Михалков · Павел Бардин

В субботу 17 апреля в Государственном Кремлевском дворце пройдет премьера фильма Никиты Михалкова «Утомленные солнцем — 2: Предстояние». Накануне премьеры с режиссером встретилась КСЕНИЯ ПРИЛЕПСКАЯ.


— Правда, что вы снимались без дублера? Там есть сцены — побег, прыжки в воду и т.д. Я была уверена, что там дублер, а сейчас прочитала, что нет.

— Для кого-то это может и странно, для меня — естественно. Предпочитаю то, что могу, делать сам. Всегда можно лихо смонтировать, но когда человек слишком профессионально все делает, это выдает дублера. Достоверность есть, когда понятно, что есть усилие. Я много занимался. К этой картине особенно готовился.

— А каким спортом вы занимаетесь?

— Занимаюсь многими видами. Играю в футбол, в теннис — четыре раза в неделю. Занимаюсь фитнесом, занимаюсь пилатесом, занимаюсь плаванием. Я чередую все это, три часа в день трачу на спорт.

— А как вы в смысле питания, распорядка дня?

— У меня достаточно спонтанный образ жизни. Я стараюсь, если получается, не есть на ночь, но не всегда выходит. Очень ограничиваю себя в питейных удовольствиях. Стараюсь ограничивать себя в общении, иначе концентрация теряется. Можно, конечно, расслабиться, но я предпочитаю поехать с друзьями на охоту, чем ходить по клубам.

— А животных убивать — это ничего?

— Ничего. Смотря как ты к этому относишься. Сэлинджер говорил, что сентиментальность — это когда человек уделяет животному больше внимания, чем ему уделял Господь Бог.

— То есть мясо вы тоже едите?

— Да.

— Количество стресса в Москве, загрязненные воздух и вода, люди нервные — все это гнетет и давит. Как вам тут?

— Вы знаете, я в Москве не живу — даже ни разу не ночевал за последние двадцать пять лет. Живу за городом. Первую половину дня занимаюсь спортом. А потом, знаете, некоторое охранное ощущение идет из того, что ты пытаешься сократить бессмысленное общение — вот это стояние со стаканом и с вопросом «How are you?» — «I’m fine». Мне это просто неинтересно. Это бывает необходимо, но я не рвусь. Причем у меня нет усталости, просто я ничего от этого не получаю. Могу наблюдать за этой клоунадой, но мне не смешно, раздражает.

— Кто и что вам интересно тогда?

— Мне интересно то, что наполнено энергией — творческой, созидательной, креативной или, скажем, энергией, связанной с общим делом: та же самая охота, футбол. Интересно то, в чем есть определенное единение, когда люди могут не разговаривать и все понимать. Я люблю двигаться. Меня ужасно опустошают бессмысленные разговоры. Понимаете, о чем я говорю? Вот, например, программы «Первого», второго каналов, когда они молотят под Голливуд, лос-анджелесское телевидение 1960-х годов — даже по цветам. Когда все время фигурируют одни и те же люди, критерии совершенно смещены. «Позорно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех». Такое мышиное царство… Оно, в общем, имеет право на существование, но это не повод воспринимать его всерьез...

— А Елену Ямпольскую (зам. главного редактора газеты «Известия», стоящая на клерикально-государственнических позициях. — OS) вы читаете? Как вы к ней относитесь?

— Я очень хорошо к ней отношусь. Считаю ее очень серьезным... И не потому, что она хорошо писала про наше кино. Она — определенный человек, со своей позицией. Она бывает резкая очень, иногда эта резкость не оправдана. Я испытываю к ней чувство уважения, потому что она не зависит от цеховых интересов, клановых, дружеских и т.д. Она пишет то, что она чувствует. Я думаю, что у нее есть такой хороший стержень и бесстрашие. А почему вы меня о ней спросили?

— Это вопрос от редактора. Вы говорите, что вам интересны те люди, у которых есть идеи, энергия, активность. Можно какие-то конкретные примеры?

— Это люди, с которыми я общаюсь. Эдик Артемьев — композитор. Или Леня Верещагин — мой продюсер. Маковецкий, Дюжев — актеры. Мои литераторы, сценаристы. Или это могут быть люди вообще не из нашей среды — [председатель Синодального информационного отдела Русской православной церкви, главный редактор журнала «Фома» Владимир] Легойда. Андрей [Николаевич] Сахаров — академик, Капица. Или там Саша Любимов, Олег Добродеев, Борис Любимов — ректор «Щепки». Мне интересны люди, с которыми можно аукаться одними и теми же критериями.

Ну и еще одна очень важная вещь — я в последнее время абсолютно согласен с Василием Васильевичем Розановым, который написал, что «человек без веры мне вообще неинтересен». Удивительная вещь! Замечательный может быть человек: добрый, хороший, порядочный, не пьет, не изменяет жене, не курит — ну сама, так сказать, добродетель. Но если ты понимаешь, что в этом человеке нет веры, все эти добродетели становятся бессмысленными. С ним не о чем разговаривать, нет точки отсчета. То есть можно говорить: «Слушай, какая хорошая бумага! Из чего это она сделана?» Вот это да, можно. А поговорить, скажем, о живописи — уже все. Не потому, что он неграмотен, а потому, что другая точка отсчета.

— Не понимаю: если человек неверующий, с ним нельзя говорить о живописи?

— Нет, говорить можно. Но трудно, потому что он причину того или иного видит в одном, а я — в другом. Мы оцениваем следствие, но по-разному понимаем причину. Мы согласны, что «это плохо», а почему плохо — он думает так, я думаю иначе. Не можем с ним совпасть. Важно понимать, что это не сектантство, не клерикальность... Не, так сказать, жуткая фраза «я глубоко верующий человек» — не об этом речь. Совершенно другая субстанция.

— Вы имеете в виду конкретного православного Бога?

— Конкретного православного. Но это не повод, чтобы я не уважал человека, исповедующего ислам. Наоборот. Мне с ним интересно, мне с ним легко. Когда я говорю, что человек без веры мне неинтересен, это не значит, что мне неинтересен человек, не верующий в православного Бога.

— Вы читаете прессу? Интернет? Откуда черпаете информацию?

— Я смотрю новостные программы, читаю в интернете оценку тех или иных новостей. Не люблю анонимную болтовню, она безответственна. Ты можешь вывести некий средний уровень отношения общества к проблеме, но вникать в это у меня интереса нет.

Когда я работаю, то читаю только то, что связано с работой. Если это фильм по классике, как «Сибирский цирюльник», то ты читаешь Куприна, ты читаешь Зайцева, ты читаешь устав Александровского училища, ты читаешь письма, ты читаешь воспоминания, ты читаешь генерала Ермолова. То есть все как бы становится прикладным; ты читаешь и черпаешь из этого огромное количество информации, которая может тебе пригодиться в быту.

Когда мы готовились к «Утомленным солнцем», мы собрали огромное количество информации: письма, дневники, какие-то ненапечатанные рассказы, шестьдесят часов хроники и т.д. Из этого вынимаешь гигантское количество материала — эмоционального, энергетического, который очень часто расходится с официальной версией.

Когда я нарушаю что-то, я должен знать, что я нарушаю, — и делаю это сознательно. Это не документальное кино. Но когда мне говорят «Какие там могут быть флаги со свастиками?»... Это, извините, было, только не флаги были, а змеи. Танки на большой скорости шли, и реяли гигантские змеи со свастиками, за ними шла конница, все лошади были в противодымных масках, и все всадники были в противопыльных масках. Зрелище было невероятное и очень устрашающее. Солдаты седели в окопах от ужаса при виде этой армады. К сожалению, наши танки такой скорости развить не могли. Ложки... Бомбили ложками, вы знали об этом?

— Нет, про конницу тоже не знала.

— Можете представить степень презрения к врагу... На позиции наших войск сбрасывали бочки с дырками из самолетов, которые воют так, что человек зарывается в землю от ужаса, обкакивается и описывается. А летят с неба тысячи ложек, просто оловянных ложек, а в середине — дырка, написано «Учебная» по-русски, а на рукоятке: «Иван, иди домой, я скоро приду».

— Психическая атака.

— Конечно. Было это по всем фронтам? Нет. А вот там, где было — было, и этого достаточно.

— Почему вы так долго снимали картину?

— Конечно, долго. Но вы вычлените, пожалуйста, из этого времени фильм «12», к которому был написан сценарий, который был снят, смонтирован, выпущен — был достаточно большой законченный процесс. Да, мы снимали долго, но у нас есть оправдание — мы сняли за это время как бы три картины: «12», «Утомленных солнцем — 2» и пятнадцать серий телевизионной версии. Это не пятнадцать серий из срезок, которые не вошли — там сцены снимались специально для сериала.

— А по-вашему, кино делится на коммерческое и артхаус?

— Конечно, делится.

— А ваше — какое?

— Не очень корректный ответ, но я бы так сказал: я делю кино на хорошее и плохое. Может быть потрясающая артхаусная картина — ну то, что снимал, скажем, Иоселиани, в те времена еще. Коммерческое кино... «Крестный отец» — коммерческое кино?

{-page-}




— Вероятно.

— Оно потрясающее. Или, скажем, «Пролетая над гнездом кукушки» — артхаусное кино или коммерческое? Собрало сумасшедшие деньги. Вроде бы коммерческое, но хорошее кино. «Бумажная луна» Богдановича — потрясающее кино. Коммерческое? Нет. Два артиста — мужчина и девочка. Или, скажем, «Барри Линдон» — это гениально, мощно, большой стиль и в то же время — такая тонкость.

Я выделяю понятие большого стиля — вот что мне важно. Я не могу сформулировать, что это такое. Но это широкое дыхание. Вот, скажем, «Ватерлоо» — большой стиль, «Война и мир» — большой стиль, «Они сражались за Родину» — большой стиль, «Освобождение» — тоже. Дело не в количестве массовки — поступь другая, дыхание другое, какой-то шаг другой. «Сибирский цирюльник» — я считаю, большой стиль, и картина, которую я сейчас делаю, — большой стиль. Мне это интересно. Я вообще считаю, что кинематограф не может удержаться только на фестивальном кино, если брать национальный кинематограф. Это сплошные устрицы, которыми невозможно питаться всю жизнь, тем более, скажем, людям, живущим в Сибири. Едят-то они пельмени.

Поэтому для меня кино делится так: волнует или не волнует. Есть, допустим, картина Гай Германики «Все умрут, а я останусь». Она волнует. Почему она волнует? Все говорят — чернуха... Да, чернуха, но в этом кино я вижу человека, который страдает. Она их любит и ненавидит одновременно. Но она им сострадает, я это чувствую и я это уважаю. А кино, где мне рассказывают про народ в говне, в моче, про пьяных, омерзительных, бессмысленно убивающих друг друга людей... Ну да, правда — бывает. Но ты-то любишь этих людей или нет? Ты хочешь им помочь или нет? Ты откуда? Ты здесь? Если ты здесь, то тебе должно быть страшно. Жалко тебе этих людей или нет? Сострадаешь ты им или нет? Или ты вещаешь о свинцовых мерзостях нашей жизни, чтобы попасть на Берлинский кинофестиваль?

— А сериал «Школа» Гай Германики, к которому мы так логично подошли, волнует вас?

— Да, но это другой разговор. Во-первых, тут несоразмерные вещи, потому что разные форматы. Двухчасовая картина и два месяца сериала — это разные вещи. Начинает вырабатываться оскомина коммунальной квартиры, когда ты каждый день видишь этих людей. Они как бы стали родными, но в то же время от них устаешь. Но это талантливо, и это сделано добротно и стильно с точки зрения мастерства, так сказать, изнутри. Что дальше? Я хочу посмотреть картину Гай Германики не про школу, мне интересно посмотреть, как она развивается. Есть ли там ресурс, чтобы говорить о других вещах, чтобы так же волновало.

— А как насчет общественной дискуссии по этому поводу? Не думаете ли вы, что это — спланированная акция? Спланированная правительством и «Первым каналом», как некоторые считают? Что это все было просчитано.

— Для чего?

— Есть разные версии: государство хочет привлечь внимание к «Первому каналу», чтобы втюхать что-то. Или делают вид, что «Первый канал», рупор власти, меняется и трансформируется, чтобы люди в него поверили.

— По-моему, вы переоцениваете тонкость наших чиновников. Я не знаю, есть ли в том, что вы говорите, какая-то истина. Я считаю, что это все можно привести в позитивную, созидательную сторону: тебе не нравится, что происходит в школе, ты не хочешь, чтобы твои дети попадали в такие ситуации? А что ты предлагаешь? Я бы вообще после каждых трех серий собирал большой разговор по стране, в прямом эфире обсуждал бы. Это созидательно, это не просто «Ой, не могу смотреть, переключу».

— Вы подайте идею, чтобы обсуждали, к вам же прислушаются.

— Я это уже высказал. Надо бы самому, но у меня нет ни возможности, ни времени. Вот вы согласны, что надо разговаривать с людьми?

— Именно. Вам не кажется, что сейчас этого крайне не хватает? У людей полное расхождение между реальностью и их действиями. Связи между поступками и действительностью нет, она не ощущается. От тебя будто бы вообще ничего не зависит.

— Конечно. Мне смешно слушать, когда говорят «Какой кошмар!». Но это же есть. Сталин, он же был. Ребят, вы воевали за тирана, вы вообще зря жизнь прожили — нельзя же так сказать людям. Лишить их этого только потому, что сегодня у нас другая альтернатива и другая концепция — неправильно.

— А то, что плакаты со Сталиным хотят повесить к Девятому мая, это нормально? Вам будет комфортно в таком городе? Мне сложно было бы. Мне очень неприятно ходить по улицам, когда в витрине кафе или магазина висит «Спасибо великому Сталину!».

— Люди, которые воевали за Гитлера, этим не гордятся. А те, кто воевал за Сталина, этим гордятся. Что с ними поделаешь? Их же не расстреляешь.

— Это же не ради них вешали плакаты!

— А ради кого? Я вот не знаю. Я думаю, что только ради них.

— Я думаю, что формально это сделано для меня и для вас. Но вам правда нужен Сталин на плакатах? Мне — нет. Кому он нужен? Бабушке в метро? Навряд ли.

— Бабушкам надо. А для кого еще? Почему в «Имени России» после больших усилий патриарха Кирилла и вашего покорного слуги первое место занимает Александр Невский, второе — Столыпин, а третье — Сталин? А если бы нас не было, он был бы первым. Я сам убеждал людей, потому что считаю: Столыпин — великий человек. Ну, спорить с Кириллом, нынешним святейшим патриархом... Люди ведь справедливости хотят. Это не значит, что Сталин был справедлив, но видимость была, образ сохранился для определенного количества людей. Силы хотят, уверенности, защищенности, самодостаточности в общем миропорядке. Давал он это или нет — не знаю, может, и нет, но образ-то остался.

Вот вам пример: когда мы снимали на даче Сталина, Суханов, его игравший, вышел в костюме на террасу, и группа — человек шестьдесят — все встали. Просто оторвали задницы от стульев. Это что — ветераны, перепуганные, репрессированные? Нет, это молодые люди. Почему? Если бы он вышел в гриме Хрущева, встал бы кто-нибудь? Нет. Раз это существует, к этому нужно относиться как к существующему. Единственная возможность превратить это в позитивное и созидательное — говорить.

— Никита Сергеевич, почему вы это понимаете, я это понимаю, двести моих знакомых в Москве это понимают — и при этом мы живем в той среде, в которой мы живем?

— Я тоже что-то делаю. Вся проблема в безверии, это очень важная штука, хотя можно относиться к этому как угодно. А второе: нет воли жить.

— Почему?

— Сломано и исчезло, не заменено ничем. Вот что такое демократическое общество? Можете объяснить? Это когда все можно? Нет же. Это когда каждые четыре года меняем главу страны? И чего? Для чего? Ты порулил, теперь я порулю? Нормально это может работать только в стране, где смена власти — это просто смена фотографии жены на столе у президента. Но мы же не можем себе представить, что при новых выборах президента в Америке на следующий день все флаги будут заменены на красные. И все, что было до этого, будет объявлено вне закона, мерзотой, гадостью — это невозможно!

— А у вас есть фотография Путина или Медведева или обоих в кабинете?

— У меня есть, с замечательной надписью. Понимаете, я ведь не с властью дружу, а с людьми. Это разные вещи. Я же никогда не был членом партии, мне не стыдно ни за одну свою картину, потому что я не снимал картины для власти.

— Вы говорите, что дружите с людьми, а не с режимом. Я понимаю разницу, но для вас это как — непересекающиеся реальности? Или вы считаете, что эти люди действительно не сделали россиянам ничего плохого? Или сделали, но потому, что были в таких условиях, среда их на это сподвигла?

— Мы, россияне, очень любим все и сразу. У нас мышление фольклорное: ковер-самолет, скатерть-самобранка, жили-были три брата, два умных работали, а дурак на печи сидел, зато потом по щучьему велению у него все получилось. Это же наш менталитет: опустить пятнадцать копеек — выиграть восемь миллионов.

— Ну это же тоже не просто так возникло, из воздуха в одночасье, это веками складывалось, значит, есть причина...

— Да-да, конечно, даже в одной летописи в XII веке было написано, что что-то не получилось, потому что делалось «с тяжким звероподобным рвением». Это в нашем менталитете сидит. Когда вы у меня спрашиваете, что я сделал хорошего или нехорошего... Вы давно меня знаете?

— Лично я с вами в первый раз разговариваю.

— Нет, ну вообще.

— Слежу с детства, мне 28 лет.

— Я сильно изменился в связи с тем, что пришла другая власть?

— С виду-то — нет, и это тоже удивляет.

— Изменение человека, его позиции проявляется в том, что он делает. В том, что я делаю, я стал другим? Нет, нет. Я вам скажу больше — меня потрясло, самого потрясло. Мои товарищи собрали мои интервью за сорок лет, там были «Тульский рабочий», «Симферопольская правда». Я, трепеща всем сердцем, открыл этот фолиант и начал его листать. И что же? Я не отказываюсь ни от одного своего слова! Вы знаете, как я обрадовался! Не потому, что я такой умный и тогда говорил умные вещи. По сути не отказываюсь: я не хвалил власть, не лизал никому задницу. То, что я говорил про профессию, — я так думал; то, что я говорил про страну, — я так думал. Мне не нужно опускать глаза долу и говорить: «Ну, такое было время, надо было снять это...» Я не снимал того, чего надо стыдиться.

Если бы мне прижали пальцы в дверях и заставили, может, я бы сделал, орал бы, плакал и сделал бы то, что требовали. Я слабый человек, просто Бог помог мне. Я мог бы измениться, наверное, но этого не произошло. Я не себя хвалю, просто пытаюсь вам объяснить, что в моих отношениях с властями предержащими нет корысти. Я никогда не просил у тех людей ничего для себя лично, никогда. Мало того, мне даже невыгодно то, что у нас хорошие отношения. Потому что если бы их не было, я мог бы этим воспользоваться и попросить что-то для себя. Но я не могу себе позволить это сделать, потому что я не с этого как бы живу. В чем мое преимущество? В том, что я могу любому из них сказать то, что я думаю. Любому. И я этим могу быть им полезен. Это величайшее счастье — быть в этом смысле независимым и иметь по любому поводу свою точку зрения.

{-page-}




— Еще такой вопрос. История с Союзом кинематографистов — это, мягко говоря, очень странная ситуация, которая не вызывает к вам симпатии...

— Скажите мне, пожалуйста, какая история с Союзом кинематографистов? Как вы ее видели, как вы ее слышали?

— Я знаю, что произошел раскол, часть людей восприняла ваше присутствие как, так сказать, игру по правилам власти.

— Хотите, я вам подарю диск со съезда? Если вы мне пообещаете, что посмотрите. Это блокбастер.

— Да, давайте.

— Слава тебе, Господи, что это все есть. (Передает специально изданный диск с заседанием СК.) Смотрите и сами решайте. Там даже объяснять ничего не надо. Это документ. Почему они заткнулись, проиграв все суды? Потому что это документ! Не проходит номер, когда можно сказать «человек украл» — и не доказать этого. Выясняется, что украл не он, а те, кто его обвиняет. Как говорил Линкольн: «Можно обманывать весь народ часть времени, можно обманывать часть народа все время, но весь народ все время обманывать нельзя». Разве я хотел этого раскола? Разве в декабре месяце я не сказал им: «Что вы делаете? Вы проиграете все. Пока есть время, прекратите это. Объявите этот съезд, Бог с ними — с шестьюстами тысячами или шестью миллионами, объявите это собрание и пересоберите тех же людей, только по закону». Я сказал, когда избрали Марлена Мартыновича Хуциева: «Я уважаю его глубочайшим образом, но то, что сейчас вы с ним сделали — вы поступили по отношению к нему как преступники, вы кинули его в топку!» Это все противозаконно. Я же собирался уходить абсолютно искренне. Но я не могу уйти так, как мне предлагается.

Я в Союзе кинематографистов даже на бензин не брал денег. Первый мой приказ, когда я пришел, был — увеличить себе в два раза зарплату, а второй — отдать ее в Дом ветеранов кинематографа. Опубликовали только мой первый приказ. Мне это не важно. Я потратил больше миллиона долларов на стариков, я молчал об этом, это мое интимное дело. Но, ребята, если вы хотите играть в эту игру — соразмеряйте силы. Вы думаете, я позволю себе уйти трусливо, прикрыв за собой дверь, чтобы не раскрылись мои «преступления»? Не, ребята, вы что, с ума сошли?! И они получили по полной.

— Кто же были эти люди, что наивно, без доказательств надеялись так легко вас...

— Вы там увидите. Это серьезная рейдерская программа. Там такой как бы фонд, который занимается рейдерством под Москвой и еще где-то. Они подвели базу под это дело... Вы знаете, сколько этих людей? Их сто пятьдесят человек.

— И вы их всех знаете?

— Я их всех знаю. Сто пятьдесят человек на пять тысяч членов Союза кинематографистов. Посмотрите заседание!

— Московский фестиваль, которым вы занимаетесь, он для чего? Там же конкурс слабый, показывают фильмы, которые все равно выйдут в прокат...

— Для чего? Невозможно потерять фестиваль класса А, который строился в течение почти пятидесяти лет. Да, трудно. Да, пошло. Фестиваль — толчковая нога для рынка. Мы должны удержать его в этом зародышевом, консервированном состоянии, пока количество кинотеатров не достигнет пяти тысяч, пока не появится электронный билет.

— А что сейчас будет с финансированием кино? Государство, фонд, компании-производители... Говорится, что будут патриотические картины, и это как минимум не очень хорошо звучит...

— Почему нехорошо звучит?

— Дело не в том, как звучит, важно, кто будет иметь возможность снимать. Я знаю, большинство молодых авторов сейчас хотя и бодрятся, но снимают гораздо меньше, чем два года назад. А как будет через год? А через два? Что будет на «Кинотавре»?

— На артхаус в Министерстве культуры оставлены большие деньги. Как и было: на документальное кино, на артхаус, на мультипликацию, на детское кино. Эти деньги не ушли в фонд. Насколько я понял, государство интересует законченное кино.

— И что же было придумано?

— Предложили так: есть восемь компаний-мейджоров, которые готовы взять эти деньги поровну и отвечать за продукцию. Как они избираются? Есть пункты, баллы, фестивали, коммерческий успех... Что тут началось! «Нас ограбили!», «Все тут профанация!», «Все это не так». А что вы предлагаете? Писать письмо Медведеву? Предложите что-нибудь. Это абсолютно советская потребительская позиция: «Дайте нам денег, как давали». При советской власти невозможно было не закончить фильм. У тебя кончились деньги? Давали еще, ты заканчивал. Тебя штрафовали на постановочные, но ты должен был снимать кино, которое хотело государство. Вас это устраивает? Нет. А государство? «Оно должно давать нам деньги». На то, что вы хотите? Почему? Вы приходите в ресторан и заказываете фуа-гра, а вам приносят пельмени. «Ну хорошо, дайте мне просто утку». — «Нет, будете есть пельмени». — «Я вам деньги давал, почему вы мне даете то, что я не хочу?»

Хочешь снимать «Наша Russia»? Найди средства, снимай, но не требуй на это государственные деньги. Невозможно и рыбку съесть, и в партию не вступить. Или — или. Государство требует патриотические фильмы? Нет, они не говорят нам этого. Они хотят чего-то законченного и осмысленного. Может ли быть другая система? Наверняка. Можно ли вводить закон о льготном налогообложении тех, кто хочет вкладывать деньги в кино? Да. Уже вводили. Освобождают от налогов миллион долларов, ты их как бы отдаешь на кино, восемьсот тысяч забираешь обратно у того, кому ты давал. Это откат называется, как вы знаете. По большому счету, мне все это вообще не нужно. Лично мне. Я найду деньги. Полжизни работаешь на имя, а полжизни имя должно работать на тебя. Но пока есть силы, мне хочется каким-то образом это поправить.

— А кто будет решать, кому давать деньги?

— Я не знаю. Я, к сожалению, могу только то, что могу. Могу внести предложение, могу за него отвечать, могу отвечать за то, что мы делаем. Надеюсь, то, что мы сделаем, будет достаточно качественно и не псевдопатриотично. Убежден, что те, кто достаточно серьезно работает на рынке, отвечают за то, что делают. Если не получилось три года — будьте здоровы, придут другие. Никакой ответственности ведь не было: не сняли картину — просто неудача, возвращать деньги не надо. Что там внутри творилось — не знаю, Бог с ним. А тут-то есть хотя бы какая-то конкретная ответственность: вот вы получили с нас десять миллионов, что вы на них сделали? Согласитесь, что в этом есть логика.

— А вы смотрите фильмы, которые продюсирует ваша дочь Анна?

— Смотрю.

— И как?

— Мне нравится, что она этим занимается. А из фильмов мне не все нравится. Я убежден, например, что картина «Россия-88» могла бы быть абсолютно позитивно-созидательной. Знаете, какой я финал придумал? Вот происходит то, что там произошло. Он убил сестру, ее любовника, засовывает пистолет в рот, нажал на курок, а патроны кончились. И он сидит на лавочке у Большого театра, абсолютно опустошенный, абсолютно нулевой человек, и рядом с ним садится негр, который говорит: «Скажите, как пройти к Белорусскому вокзалу?» И он на него смотрит и вдруг начинает подробно рассматривать этого негра — нос такой же, уши... И потом говорит: «Ну, пойдемте, я провожу». И они уходят. Все. Согласитесь, там сразу такая бы боль, такой бы катарсис возник — в опустошенном человеке, который сестру убил и парня ее... Но нам хочется... разрушительное, хочется Берлинского фестиваля!

— А насколько это реалистично? Мне кажется, нынешних фашистов это не проняло бы.

— Ну а мы-то для чего? Вот возьмите камеру, поезжайте на вокзал, в больницу, в милицию, в морг и снимите — будет обалденный фильм, ничего для этого не надо. Просто снимаем, как НТВ снимают сенсации: ездят по ветеранам, по пьяным людям, по бомжам. Человек, который работает в морге, он удивляется, когда выходит на улицу — все трупы должны быть, а там люди ходят.

— Вы говорили про конъюнктурность некоторых молодых деятелей артхауса. Есть такая точка зрения, что они на самом деле ничего не чувствуют, не хотят что-то выразить искренне, а снимают так только потому, что четко знают параметры фестиваля где-нибудь в Берлине...

— Да, да. Абсолютно так. В отличие от Гай Германики.

— Получается, что огромный пласт молодых кинематографистов за последние несколько лет научился этому, и сейчас все почти снимают одинаковое кино, чтобы ездить по фестивалям?

— Абсолютно. К сожалению. А еще это идет оттого, что там дрожи нет, там сострадания нет.

— Нет, думаете?

— Там нет этого. Вот в последней картине Попогребского это есть... Нет у них душевной живописи, понимаете? Нет того, отчего человека хочется взять за руку. Я смотрю картину «Я»... Знаете, как сказал Толстой про Леонида Андреева? «Он меня пугает, но мне не страшно». Я даже не боюсь. Хоть напугай меня, чтобы я испугался. Замечательная картина могла быть — «Юрьев день», если бы не этот диккенсовский сумасшедший дом! Вот убери — тончайшая картина, с певицей, с пропавшим мальчиком и с хором... Убери вот это. Но это — аксессуар, который необходим, потому что: ну как же без этого? Без татуировок, блевотины, беззубых лиц, ощущения, что их изнасилуют и вообще к туберкулезникам... все сразу. Картина кончилась для меня. Вполне допускаю, что я просто устаревший элемент. Такое может быть тоже. Но никуда ведь любовь не девается. Она не должна никуда деться. Любовь в самом большом смысле этого слова. {-page-}



О НИКИТЕ МИХАЛКОВЕ

Виктор МАТИЗЕН, президент Гильдии киноведов и кинокритиков, один из учредителей альтернативного Киносоюза

Разбираться в том, что говорит Никита Михалков по поводу раскола в СК России — как ловить за руку наперсточника. Какие сто пятьдесят человек? О ком речь? Если обо всех, кто недоволен михалковским руководством, то на VI cъезде кинематографистов против него голосовало 212 делегатов из 600 — более 30 процентов. Каждому из них делегировали свои голоса в среднем девять человек, то есть уже в 2004 году против него было около двух тысяч членов СК. Знаю, что Никита Сергеевич не силен в арифметике, но не до такой же степени, чтобы ошибиться в десять раз. И неужто он забыл, что на VII съезде в декабре 2008 года его работа была признана неудовлетворительной значительным большинством почти из 500 делегатов? То, что он через преданных людей подал на съезд в суд и выиграл, нисколько не отменяет факта, что против него проголосовало более 350 делегатов, за которыми стояло большинство членов Союза. И что же, все эти люди — рейдеры? Рейдер Хуциев, рейдер Рязанов, рейдер Герман, рейдер Сокуров, рейдер Масленников, рейдер Норштейн, рейдер Хржановский, рейдер Досталь, рейдер Манский, рейдер Клейман? Это что, они действовали в интересах «какого-то рейдерского фонда» и в соответствии с «серьезной рейдерской программой»? Да и разве передела собственности они требовали? Нет. Они возмутились михалковскими методами руководства Союзом. Возмутились атмосферой скрытности, которую он установил в демократической прежде организации. Вдвойне возмутились, когда он обвинил своих оппонентов в стремлении разрушить или ослабить Российское государство (!) по заказу некой «либерально-атлантической диктатуры», как он сказал на прошлогоднем гостинодворском собрании. Рассуждение по принципу «Государство — это я. Значит, все мои враги — враги государства» — симптом мании величия, соединенной с манией преследования.

«Разве я хотел этого раскола?» — вопрошает Никита Сергеевич. Не имеет значения. Значение имеет то, что он упрямо вел дело к расколу. Разве не он сразу же после избрания в 1997 году сказал, что слышит в Союзе «стук бесовских копыт»? Разве не он учредил в противовес не устраивавшей его киноакадемии «Ника» подручную киноакадемию «Золотой орел»? Разве не он упорно отказывался признавать права несогласных с ним людей («Я не буду с ними работать!») и права профессиональных объединений кинематографистов внутри СК? Разве не он запустил механизм изгнания «бесов», не он расправился с одними неугодными и не он подтолкнул других к выходу из Союза? Главного редактора газеты «СК новости» сняли с должности. Главного редактора «Искусства кино» Даниила Дондурея вместе с редакцией выселили. Директора сценарно-режиссерских курсов Андрея Герасимова отстранили. Марлена Хуциева лишили заведования кафедрой режиссуры во ВГИКе. И, наконец, меня исключили из СК с формулировкой, которая идеально подходит к самому Михалкову: «за раскольническую деятельность».

Далее, постоянные заверения Никиты Сергеевича, что он в СК даже на бензин не брал денег, что потратил больше миллиона долларов на стариков и молчал об этом — все это лукавство. Более половины членов СК — старики, и, поддерживая их, Михалков одновременно не скажу, что подкупал избирателей, но обеспечивал себе их голоса. Происхождение потраченных на стариков денег мне неизвестно, но в СК постоянно шли разговоры о том, что бедных и больных поддерживали из тех средств, которые стекались на чьи-то счета в результате продажи и сдачи союзной недвижимости по заниженным ценам.

Крал Михалков или не крал — так вопрос не стоял. Были вопросы по поводу обращения с имуществом Союза и государственными деньгами. В частности, в 1998 году Генпрокуратура направила в Минфин представление N 7/3-1-65-98 «О мерах по устранению ущерба, причиненного интересам Российской Федерации при финансировании фильма “Сибирский цирюльник”», где сообщалось, что «участие российской стороны в финансировании производства художественного фильма “Сибирский цирюльник” выражается в следующих суммах: 51,85 млрд рублей, 14,0 млрд рублей и $650,0 тыс. Между тем не оговорены и в договорной форме не закреплены доля государства и его право на получение прибыли от показа и проката оконченного производством фильма <...> вследствие чего государственной собственности Российской Федерации был причинен ущерб». Как писал «Коммерсантъ», «Михалков взял деньги в долг, а потом просто забыл об этом. И теперь считает, что никому ничего не должен».

А «диск со съезда», конечно, посмотреть стоит. Только смотрите критически, ловя автора за руку за каждый монтажный стык, за каждое жонглирование цифрами, за каждую подмену предмета речи, за каждое демагогическое восклицание. Если бы я был склонен выражаться с излишней образностью (как сам Никита Сергеевич), то сказал бы, что проделанное им на гостинодворском собрании и при обработке его видеозаписи можно сравнить лишь с тем, как он бил ногой в подбородок скрученного охраной лимоновца, который всего лишь запустил в него яйцом.


Владимир ЛЕГОЙДА, председатель Синодального информационного отдела Русской православной церкви, главный редактор журнала «Фома», профессор МГИМО

Я узнал и полюбил Никиту Сергеевича Михалкова задолго до того, как получил возможность и счастье познакомиться с ним лично.

Никита Сергеевич, безусловно, выдающийся, очень одаренный актер и режиссер; и я всегда с нетерпением жду его новых работ. У него есть работы, которые для меня являются особенно личными, важными для понимания значимых вещей — в частности, его глубочайшая «Неоконченная пьеса для механического пианино» — это очень христианский, серьезный, мировоззренческий фильм с блестящей игрой актеров.

Никита Сергеевич — человек очень мужественный, потому что он все время находится в эпицентре обсуждения многих острых тем в публичном поле, где далеко не всегда раздаются слова благодарности и похвалы.

Я думаю, что у него многим и очень многому можно поучиться.