Бояринов: При всех достоинствах и недостатках там было главное — была харизма Вэла Килмера, исполнителя роли Моррисона. Я могу оценить изначальный замысел «Высоцкого» и масштаб проделанной работы. Там видны лекала голливудского фильма — смотрите, мы пересмотрели кучу американского кино, мы знаем, как делают крутые блокбастеры в Америке. В фильме есть такие виньетки, которые выпиливали даже не лобзиком, а пилкой для ногтей. Например: Максим Леонидов из бит-группы «Секрет» играет директора Высоцкого — и Панин, бегающий по узбекскому аэропорту с камерой, поддевает его: «А вы не из группы “Битлз”?» Но при всем этом у Высоцкого в фильме нет обаяния, его нет и у фильма в целом

Львовский: Инфернальное есть.

Степанова: Обаяние держится на двух фонограммах с подлинными записями.

Бояринов: Странный сатанинский постмодерн.

Кувшинова: А кто-нибудь еще увидел там девяностые, кроме меня и Сапрыкина?

Морев: Девяностых я там никаких не увидел. Я очень не люблю советскую власть вместе с коммунистами…

Ратгауз: Да что ты!

Морев: Представь себе! Но! При этом в своем антикоммунизме я совершенно ничем не был оскорблен. Там показаны люди, которые просто хотят жить своей жизнью: петь песни, зарабатывать, колоться. Это их жизнь. Они, в общем, ничего плохого не делают. И есть государство, представленное этими бесконечными кагэбэшниками, которое противостоит их жизни. Гэбисты эти вроде нормальные мужики, ничего злодейского в них нет, но по самой своей гэбэшной функции они враждебны людям. Они как бы из другого теста. В какой-то момент у полковника происходит перелом. Он происходит, когда приходит этот смешной и, казалось, навсегда униженный и испуганный Леня с горящей урной. Можно себе представить, что такое для запуганного советского еврея, сексота, этот внезапный персональный бунт против системы — и в этот момент гэбист ломается. И тоже становится человеком. По-моему, очень правильный идеологический поворот. Особенно сегодня.

Ратгауз: Я не верю своим ушам. У нас вообще конец 2011 года. Ты так говоришь, как будто мы сейчас в 1988-м. В чем тут смелость: мы наконец обличили КГБ? Я бы сейчас с гораздо большим интересом посмотрел фильм про сложную, противоречивую жизнь органов госбезопасности. Про хорошего простого парня-кагэбэшника. А то, о чем ты говоришь, — это дохлый штамп. Потому что невозможно представить себе кино, снятое в постсоветской России, в котором кагэбэшник был бы героем. Глеб, почему ты доволен, что в фильме 2011 года советская власть представлена наконец империей зла?

Морев: Я доволен совсем другим. Я посмотрел фильм, рассчитанный на самую широкую аудиторию, и он меня не покоробил. Я не вижу там ни обличения, ни агитки. Я вижу там достаточно объективную картину некоторого участка советского быта. Вообще надо понимать, что Высоцкий ничего общего с противостоянием советской власти не имел — это абсолютно системная, разрешенная советской властью фигура.

Бояринов: Дело в том, что там гэбэшники тоже люди. И эти люди уважают сильного мужика.

Львовский: Вы все немного усложняете. Такой фильм можно было бы снять про Бориса Рыжего, понятно, что не в таком масштабе.

Ратгауз, Кувшинова: А кто это?

Львовский: Тут нет никакого глубокого проникновения — ни критики, ни восхваления советской власти… Главный герой получается пустотный. Они снимают фильм не про Высоцкого, они снимают фильм о мифе про Высоцкого.

Кувшинова: Я не понимаю, о каком мифе мы говорим. У меня было свое представление о Высоцком, но он в моем сознании никогда не был человеком, который встал и за всех все решил. Надрыв — это да. Отец родной — вряд ли. А в фильме он именно такой.

Ратгауз: Действительно. О каком мифе идет речь? Советский миф о Высоцком — это хриплый, пропитый голос страны. И когда вы говорите «Высоцкий — наркоман», то никакого мифа за этим не стоит. В Советском Союзе никто об этом не знал. И даже до сих пор это не более чем биографическая подробность. Миф Высоцкого, с одной стороны, вписан в культуру семидесятых как культуру самосожжения. Я недавно посмотрел фильм про отношения Тарковского и Рерберга и был им потрясен. Это были не люди, а живые костры. С другой стороны, миф Высоцкого в том, что его сердце разорвалось от перегруза, потому что он пел за весь народ. Как и Есенин, он погиб за других.

Морев: Конечно, никакого специального мифа о наркомании не было. Но наркотики, добавившись к алкоголю, ничего в образе романтического поэта не убавили, а только прибавили.

Кувшинова: В какой момент и почему романтический поэт стал отцом? Я вот этого не понимаю.

Степанова: Главная сцена этого фильма — когда Высоцкий в каком-то зимнем поле, по колено в снегу и грязи, толкает и толкает застрявшую машину — и вдруг она трогается с места и едет. Это собственно то, за что все мы должны этот фильм и этого героя полюбить, это его послание миру. Высоцкий — настоящий мужик, в нем сила, брат. Он решает вопросы. Он тот, кто сейчас поднатужится, напряжется, посадит нас, ленивых и неумелых, в машину и вытащит из трясины.

Кувшинова: Это на самом деле Глеб Жеглов. Высоцкий в амплуа Глеба Жеглова. У реального Высоцкого — широкий диапазон, но в этом фильме он появляется только как эманация жегловского «Я сказал».

Степанова: Даже отсутствуя в кадре, ничего не делая, распадаясь на глазах, он тем не менее в каком-то данииландреевском надмирном плане спасает всех, за кого в ответе. Жену и сыновей в застрявшей легковушке, нелепых устроителей подпольного концерта, хорошую девушку Таню. И только после этого его отпускает, и он снова начинает писать стихи. Миссия исполнена.

Львовский: Я только не понимаю, почему Миша с такой яростью предъявляет этому фильму упреки в том, что это коммерческий проект. Это кино так задумано и сделано — «да он и не скрывается».

Ратгауз: Любой проект основан на каком-то материале. Который предъявляет к нему свои требования, коммерческий он или некоммерческий. Вытягивает ли фильм «Высоцкий» те требования, которые он на себя берет? Для меня нет.

Степанова: Когда я сюда шла, я, честно говоря, не ждала, что мы будем обсуждать этот фильм как художественное произведение — монтаж, диалог, удачи-неудачи. Нормальное это кино, умело и не наспех слепленное. Плохо устроенное сценарно, с неоднозначной актерской игрой, но тем не менее — смотрибельный, хорошо упакованный, хорошо раскрученный продукт. Мне казалось, что стоит говорить о том, почему его сняли, почему именно сейчас, почему это Высоцкий, а не Бродский, не Галич…

Ратгауз: Про Бродского сняли уже фильм.

Степанова: Подозреваю, кстати, что байопик «Бродский» мог бы иметь успех.

Кувшинова: «Полторы комнаты» был лидером ограниченного проката.

Степанова: Дело не в фильме, дело в зрителе. Сама фигура Высоцкого электризует, и я за собой это заметила — желание поскорей оказаться в кино и увидеть: похож? не похож? Что там они с ним сделали? Этот человек, этот сюжет продолжает отвечать на какие-то важные сегодняшние вопросы. С ним не все понятно. Он что-то значит — не только в обратной перспективе, но и в ближайшей.

Кувшинова: А что, что?

Степанова: Ну, например, те свойства Навального, которые его вывели в первый ряд, которые делают его электорально привлекательным, — и «один за всех и все за одного», и пластика, и интонации, и эта демонстративная медальная маскулинность — мне напоминают и Высоцкого-Жеглова, и Высоцкого-Безрукова. Думаю, что эта его готовность за всех вписаться, за все ответить и все решить — «ты много на себя брала» — наше ближайшее будущее.

Кувшинова: На тот же самый запрос мы уже получили Путина. Это не будущее, это бесконечно повторяющийся цикл. Навального теперь сравнивают с Ельциным, который лез на броневик, — и далее до бесконечности, вглубь русской истории. Помню, когда появился фильм Звягинцева «Возвращение», западная пресса писала о том, что русским нужна фигура отца…

Львовский: О! Давайте психоаналитика звать. С кушеткой!

Морев: Понятно, что круг мифологических сюжетов ограничен. Почему Высоцкий? А кто еще? Высоцкий — это самый популярный персональный миф советской эпохи. Если выбирать художников, то понятно, что и Окуджава, и Галич, и Бродский, не говоря о других, — гораздо более нишевые авторы.

Кувшинова: И менее кинематографичные.

Львовский: Это все правильно, то, что вы говорите про фигуру отца…

Бояринов: Не отца, а пахана.

Степанова: А пахан — это кто? Крестный отец.

Морев: Это фигура Робин Гуда. Для фильма о котором Высоцкий, кстати, писал песни. И который за все хорошее и справедливое, против всего плохого. И которого — отчасти — он сыграл в Глебе Жеглове, воюющем с разбойниками разбойничьими методами.

Бирюкова: Это Робин Гуд, да?

Кувшинова, Ратгауз: Это Иисус Христос.

Морев: Агрессивный.

Кувшинова: Ага, Иисус Христос с кулаками.

Львовский: Есть еще один важный аспект. Не зря действие начинается в Москве и продолжается в Узбекистане. Это попытки найти что-то стабильное в распавшейся советской идентичности. Это не только поиски мужской фигуры, которая берет на себя ответственность. Это попытки в прошлом найти некоторую точку, которая была бы сколь-нибудь твердой. На которую можно было бы встать. И вот Высоцкий для довольно большой части людей является такой бесспорной точкой в прошлом. Узбекистан здесь символизирует СССР, а Высоцкий — ту фигуру советского, относительно которой ни у кого не будет особых возражений. Гагарин, но поближе.

Бояринов: Существует несколько конспирологических теорий, почему был снят этот фильм. Мне кажется, что каждый из создателей фильма решал какие-то свои задачи. Например, есть теория, что Никита Высоцкий сценарием сводил счеты с Мариной Влади — за детские обиды. Продюсер Эрнст решал свою задачу. Я не склонен за всеми происходящими событиями искать тень Путина…

Кувшинова: Ну как же, героя зовут Володя. Воскрешение Путина, третий срок.

Бояринов: В этом фильме фигура народного поэта уравнена с гэбэшниками. Видно, что это люди одного масштаба. Они всегда находят общий язык. Законы не для них писаны, они живут по понятиям. По хорошим понятиям — за своего всегда впрягутся, если что. И тот, и эти — настоящие мужики, которые могут принять решение и исполнить его. Они могут девушку спасти, вытащить машину из ухаба, а могут и Пушкина процитировать…

Кувшинова: Ба, да это же наша любимая тема — интеллигенция и власть (общий радостный гул).

Бояринов: В случае с фильмом Дуни Смирновой мне такие разговоры были смешны. Но в случае с «Высоцким», который выходит по стране рекордным количеством копий, — я не верю, что этот фильм случайно таким получился. Мы имеем к концу года главный русский фильм — он подан так, как надо, и в первую очередь заверен у Владимира Владимировича. Многомерная фигура Высоцкого сведена к одномерному варианту. Концовка фильма открыто говорит, что гэбэшники — тоже люди, да и получше многих, и по «путинскому кодексу Хейса» она работает на снижение напряжения и усталости между общественными слоями, между людьми в погонах и без погон. Высоцкий стал агентом пропаганды — и этим фильм меня разочаровывает. Еще через пять лет они снимут такой же фильм про Цоя. Поэтому в народе уже сейчас шутят: «Спасибо, что не Цой».

Ссылки

• Овальный стол: «Дневник Жеребцовой Полины», 09.11.2011
• Овальный стол: «Два дня» Авдотьи Смирновой, 26.09.2011