Львовский: Мне кажется, что еще важна рамка, где эта диспозиция с интеллигенцией и властью возникает. Там много апелляций к русской литературе XIX века вполне прямых, произнесенных, — но еще важна некоторая формальная апелляция. Место, где все это происходит — чеховское.

Степанова: То есть Бондарчук — Лопахин там?

Морев: Лопахин, которого переубеждает любовь.

Ратгауз: То, что действие происходит в музейной усадьбе, говорит еще и о том, что у интеллигенции никаких ценностей, кроме старых, древних, нет. Единственное, чем она может заниматься, это писателем Щегловитовым и очищением нравов. Она должна морально освежать настоящее и консервировать прошлое. В этом ее единственная функция.

Степанова: Я хотела сказать два слова про писателя Щегловитова. Он с большой любовью и искусством введен в ткань повествования, и очень тщательно проводятся параллели: герой Бондарчука — это как бы Щегловитов сейчас. То есть то, чем для XIX века была фигура писателя, сейчас являет собой человек из властных структур. Их зовут одинаково, Петр Сергеевич…

И Щегловитову с любовью и тщанием придумана биография, такая слегка гротескная, на грани возможного. Его история — история пожизненного раздвоения, любовь земная и любовь небесная, два дня идеальной любви и целая жизнь земной. И четверо детей, прижитых с крепостной Акулиной, и так далее. Но вот мы видим, что в современной версии на месте Акулины, на месте деятельной жизни, какое-то зияние. Небесная любовь, Софья-премудрость, это героиня Раппопорт, замдиректора по науке. Но хочется тогда понять, кто в этой раскладке Акулина. Если хотите, можем считать, что это власть, имя Акулина, кстати, значит орлица… Он с нею прижил губернию, и это только начало... (Смеются.)

Львовский: Очень изящно, но, по-моему, некоторый перебор.

Давыдова: Вы сейчас интерпретируете это кино так, как будто бы перед нами фильм Михаэля Ханеке по меньшей мере — некое настоящее, сложное произведение искусства. Но разве такой фильм мы сейчас обсуждаем? К нему с такими критериями вообще, по-моему, подходить невозможно. У романтической комедии свои законы. И от них никуда не денешься. Когда герой Бондарчука начинает помогать Ксении Раппопорт выбраться из сарайчика, который на нее упал, в этой конкретной ситуации он не представитель власти, пришедший к интеллигенции. Он просто мужчина, который помогает слабой (ну да, а какой же еще?) женщине… Нужно же как-то подвести героев к тому, чтобы они, в конце концов, обняли друг друга, поцеловались и так далее. И когда он склеивает чашку, он тоже не как представитель власти действует. Они оба действуют тут как мужчина и женщина из романтической комедии. Фильм «Красотка» снят в защиту проституток? Или против? Ведь бессмысленно же рассуждать о нем только с этой точки зрения.

Дёготь: Почему? Про этот фильм в Америке множество социологических и гендерных диссертаций написано, и именно об этом.

Давыдова: Или «Служебный роман»… Там представителей народа вообще нет — даже старушки с баклажанчиком. И что? Там женщина — начальница, а мужчина — подчиненный. Но в какой-то момент женщина становится слабой и беззащитной, а мужчина преисполняется гендерного превосходства. В каких-то случаях включаются просто законы жанра, и они оказываются важнее вот этих «смыслов»…

Дёготь: Разве может быть искусство, в котором нет смысла?

Давыдова: Я хочу сказать — только к этому сводится моя мысль! — что властно заявляющие о себе законы жанра не всегда возможно интерпретировать в социальных категориях… Хотя иногда, безусловно, можно и даже нужно.

Дёготь: Но эти законы жанра возникли в определенный исторический момент, они историчны, они были выражением гендерных и социальных стереотипов. Как этого можно не видеть?

Ратгауз: Мне кажется, этот фильм — двухголовое животное. Вот есть в нем, к примеру, замечательные, страннейшие парковые скульптуры. Мельком объясняется, что это масонское влияние. Для кого объясняется? Для тех, кто знает, кто такие масоны, может играть в эти игры, то есть для нас с вами. Смирнова и сама говорит в интервью Кувшиновой: «Надо же было и себя чем-то развлечь». Поэтому часть фильма посвящена тому, чтобы обслуживать сайт OPENSPACE.RU, пресс-конференцию «Кинотавра» и другие так называемые социально близкие сферы. С другой стороны, по отношению к обычной публике он подает себя как жанровое явление, как совершеннейшая комедия. И обыкновенный зритель может спокойно выйти из кинотеатра, не задавая себе ни одного из тех вопросов, которые мы сейчас обсуждаем.

Но мы все-таки не можем не учитывать финал. Ведь Раппорт и Бондарчук могли помириться самыми разнообразными способами, но, тем не менее, они приходят к согласию и женитьбе под занавес, благодаря решению, принятому на государственном уровне. Более того, если идти на шаг дальше, это решение касается довольно болезненного политического вопроса — о назначенных губернаторах и выбранных. Здесь губернатор просто сажается сверху, и это уже совершенно никого не смущает.

Морев: Друзья мои, мне кажется, что мы впадаем в то, что называется «сверхинтерпретация» по отношению к этому произведению. Мы, так сказать, порой вчитываем в него те вещи, которых там нет и которые режиссер и не думал туда вставлять. Но мы, кажется, нащупали главный момент, а именно «противоречивость» этой картины. Источник этой противоречивости очень простой. Я могу сказать совершенно ясными словами. Этот фильм возник как своего рода социальный заказ и в таком качестве был профинансирован.

В этом вся проблемная природа этого фильма — он сделан талантливым и, скажем так, еще совсем не беспринципным человеком. Но это попытка талантливой игры по правилам, которые заданы заранее. Возможно, результат вышел несколько более неоднозначный, чем это представлялось заказчикам, но это, скорее, относится к достоинствам режиссера.

Дёготь: Во-первых, мне совсем не кажется, что это произведение противоречиво. Оно очень последовательно и ясно. Сознательная это позиция или бессознательная, с моей точки зрения, абсолютно нерелевантно. Масса есть произведений, смысл которых не имелся в виду его создателями. Как известно, сам Толстой хотел наказать богатую барыньку Анну Каренину в своем романе. Во-вторых, мне кажется, то, что ты сейчас говоришь, Глеб, упрощает дело. Я не знаю, был прямой заказ или нет, и, честно сказать, мне не интересно. В нашей стране все строится на каких-то намеках. Такой заказ носится в воздухе.

Ратгауз: Мне интересна по-настоящему фигура автора. Мы знаем, кто это, где она пишет, чем она раньше занималась и так далее. Совершенно понятно, что в культурном пространстве это, безусловно, фигура из среды интеллигенции, Авдотья Смирнова…

Дёготь: Нет. Это бывшая интеллигенция, продавшая себя неолиберальному порядку. Интеллигенция, отказавшаяся от своих старых позиций — от выступлений на стороне народа. Все девяностые годы и вплоть до недавнего времени говорилось и писалось, что бедным быть стыдно, а тем более стыдно защищать бедных, это советское уравнительное прошлое и т.п.

Ратгауз: Мне кажется, нужно еще сказать пару слов и об эволюции автора. До этого у Смирновой был фильм «Связь», который утверждал, что и топ-менеджеры любить умеют. Фильм «Два дня» в свою очередь утверждает, что и у министров есть мамы. То есть они оба, и прежняя мелодрама, и теперешняя комедия, работают на утверждение существующего положения вещей и на замазывание трещин, которые есть в обществе, социальных, политических, любых. Они превращают постсоветское, а еще конкретней, путинское пространство в уютную среду. В этом смысле, мне кажется, что Авдотья Смирнова — это единственный наш буржуазный режиссер такого уровня, несмотря на небольшую еще фильмографию. В ту же сторону идут Попогребский, Бычкова, Меликян. Все они хотят в кино обустроить сегодняшнюю Россию как комфортное пространство. В которое в «Двух днях» очень уютно вписана власть.

Степанова: Не просто как комфортное — как непрерывное, монолитное смысловое пространство, где нет никакой разницы между николаевскими, брежневскими, путинскими чиновниками. Страна, показанная здесь, находится вне истории, здесь никогда и ничего не менялось и не изменится. Это главный месседж: в России всегда так, по-другому не бывает.

Давыдова: Да почему же это надо обязательно воспринимать как высказывание о социальном мире и социальном компромиссе? Это можно интерпретировать и как обещегуманистическое интеллигентское высказывание: люди — они всегда и везде люди…

Дёготь: Эта гуманизация, собственно, и есть не что иное, как ложь и замазывание социальных противоречий. Мы почему-то думаем, что у комедии нет никакой ответственности и что социальное искусство — это только про бедных. Но фильм про любовь топ-менеджеров — это как раз социальное кино! А в этом фильме это замаскировано, именно поэтому берется противостояние «культурное», образованческое. На самом деле культура здесь для того, чтобы замаскировать гораздо более острую проблему — противостояние богатых и бедных. Проблема не в том, что она более образована, чем он. Он тоже довольно образован, как мы выясняем. Проблема в том, что у нее нет денег вообще, даже на молоко. Я надеюсь, что фильм «Елена» на сходную тему даст гораздо более честный социальный диагноз.

Давыдова: Вот удивительно… Я, честно говоря, даже не ожидала, что этот фильм будет так воспринят и так интерпретирован. Межеумочность этой картины понятна, тут мы вроде бы все солидарны. Но вы полагаете, что межеумочность состоит в совмещении ромкома с неким социальным заказом. Вероятно, в какой-то латентной или более открытой форме такой заказ и существовал: я, честно говоря, про это ничего не знаю и ничего об этом не читала. Но мне представляется, что фильм Смирновой есть попытка совместить жанр романтической комедии с другим жанром — нашим родным, отечественным, который я для себя определяю как «русское интеллигентское кино». Ведь неслучайно этот фильм, что было много раз уже отмечено, является парафразом фильма «Тема» Панфилова. Там тоже прожженный циничный совпис приезжает в какую-то глухомань и встречает вот этих чистых музейных работников, начинает за одной из них ухаживать…

Ратгауз: Но не исправляется.

Давыдова: Он там перерождается как-то. Панфилов-то снимал серьезный фильм, настоящее кино. А тут все упаковано в жанр. Поэтому здесь перерождение, исправление героя гораздо легче дается, как вообще во всех комедиях, отнюдь не только романтических. Так вот мы видим в этом фильме почти все признаки этого самого интеллигентского кино. И то, что герои должны быть неоднозначными, и общий гуманизм, и какая-то проходящая фоном старушка с баклажанчиком…

Львовский: С патиссоном!

Давыдова: С патиссончиком… и так далее. И если меня что и не устроило в этом фильме, так это не то, что он обслуживает власть, потому что, вообще говоря, все, что там показано, можно интерпретировать очень по-разному. Хорошая ли эта власть? Да помилуйте, нам показывают какого-то упыря (которого играет, к слову сказать, папа самой Дуни Смирновой), сидящего в кресле, мы понимаем, что это человек повязан путами с упырем-губернатором…