Овальный стол: «Два дня» Авдотьи Смирновой

Раз в месяц OPENSPACE.RU будет всей редакцией обсуждать заметные культурные события. Декорация: старый овальный стол в бывшей конторе «Красного Октября»

Имена:  Авдотья Смирнова

Не секрет, что редакция OPENSPACE.RU находится в бывшем здании московской кондитерской фабрики «Красный Октябрь». А если еще точнее — в так называемой «конторе» «Октября», бывшей дирекции завода. От прежних времен в конторе осталось довольно много увлекательных интерьеров и предметов. Например, огромный деревянный овальный стол, за которым, как говорят, Черчилль когда-то ел шоколад и почти наверняка происходили не менее значительные, а, может быть, и роковые события. За этим монументальным столом мы иногда проводим редколлегии, а теперь решили использовать его еще в одном качестве.

Читать!

• 4 года с OPENSPACE.RU: Best of the Best
• Юровский об опере «Мастер и Маргарита»
• Заветные желания наших авторов и коллег
• Сергей Жадан. Ворошиловград
• Лена Катина: «Эти песни надо петь пожизненно»

Начиная с сентября, редакция OPENSPACE.RU намерена совершать коллективные вылазки на громкие события в сфере культуры, о которых идет публичная дискуссия и которые затрагивают важные для общества темы. После этих походов редакция будет садиться за тот самый овальный стол и обсуждать увиденное. Результаты этих разговоров будут, конечно же, обнародованы на сайте.

Первый коллективный поход редакция совершила на фильм Авдотьи Смирновой «Два дня», комедию о любви крупного государственного чиновника и провинциальной музейной работницы.

За овальным столом друг с другом спорили и соглашались шеф-редакторы OPENSPACE.RU Екатерина БИРЮКОВА («Академическая музыка»), Денис БОЯРИНОВ («Современная музыка»), Марина ДАВЫДОВА («Театр»), Екатерина ДЁГОТЬ («Искусство»), Станислав ЛЬВОВСКИЙ («Литература»), Глеб МОРЕВ («Медиа»), Михаил РАТГАУЗ («Общество») и главный редактор Мария СТЕПАНОВА.



Дёготь: Мне очень понравилось, что в этом фильме снялась моя кофеварка, ее даже там хвалят в виде product placement. И еще мне очень понравился артист Бондарчук, которого я видела впервые, он довольно симпатичный мужчина. Но при этом мне кажется, что Бондарчук совершенно не похож на чиновника, а Раппопорт на интеллигенцию…

Львовский: Готовясь к этому заседанию, я решил поинтересоваться мнением народа и пошел на сайт — не очень киноманский, даже не на «Афишу», а туда, где просто зрители. Из комментариев, довольно многочисленных, видно, что зрители социальное высказывание не очень замечают, а стараются воспринимать «Два дня» исключительно как жанровое кино, как романтическую комедию — то есть так, как режиссер его заявляет.

Давыдова: А разве Авдотья Смирнова так его заявляет?

Львовский: Я внимательно посмотрел пресс-конференцию на «Кинотавре», она несколько раз очень жестко говорит, что «хотели жанровое кино — вот вам жанровое кино, хотели романтическую комедию нестыдную — вот вам нестыдная комедия».

Дёготь: Я не понимаю этого критерия качества — стыдная, не стыдная. Это что, мы уже до такого опустились?

Львовский: Просто есть такие фильмы, которые начинаешь смотреть… и примерно минут через десять хочется бежать, закрыв лицо руками. Тут вроде как-то ничего, не стыдно, бежать не хочется, мне, по крайней мере. А вот как социальное высказывание это кино абсолютно не состоятельно, вообще.

Ратгауз: Вы недовольны тем, что этому кино не хватает критического высказывания. Ему там и не положено быть, откуда? Пафос фильма таков: все мы прекрасные люди, так что давайте дружить домами. С одной стороны, тут есть горизонтальный, слоистый, сложный мир псевдоинтеллигенции, взятой из прошлого, которой уже нет — мир, стилизованный под 1970-е… Что такое Раппопорт? Это та же Брыльска, которая поет Цветаеву. И эта интеллигенция — от директора музея до вечно пьяного, но все знающего реставратора — вся такая многообразная, с нюансами. А с другой стороны, есть власть, вертикальная и ступенчатая: от адъютанта при Бондарчуке через губернатора до министра. А на самом верху есть белый свет, который все решает ко всеобщему счастью и согласию. То есть, если переводить это на ясный русский, фильм утверждает не что иное, как: «Да здравствует наша замечательная вертикаль, которая все сделает прекрасно, если вы ей доверитесь».

Давыдова: Минуточку… Вроде бы сама автор считает, что она сняла чуть ли не интеллигентский манифест.

Львовский: Защиты интеллигенции как раз, по-моему, там никакой и нет.

Давыдова: Конечно, эта самая интеллигенция показана тут диалектично и амбивалентно, и тем не менее мне кажется, что фильм Авдотьи Смирновой вполне соответствует декларациям Авдотьи Смирновой. А она прямо заявляет: я впервые за сколько-то лет вывела на экран настоящих (или ненастоящих — это уж как посмотреть) интеллигентных людей. Мы думали, что они вымерли окончательно и бесповоротно, как динозавры. А они живут себе в провинции: библиотекари, музейщики, историки родимой словесности. Живут на три копейки, доят козу и продолжают верить, что духовные ценности выше, чем материальные. Можно сколько угодно потешаться и над этими декларациями, и над самим фильмом как неким социальным высказыванием. Но все же не стоит приписывать автору то, что он и в виду-то не имел. Это фильм уж точно не про властную вертикаль. Ничего подобного я там не увидела.

Ратгауз: А кто разрешает конфликт? Кто примиряет героев? Кто его делает губернатором?

Дёготь: Я согласна с Ратгаузом и совсем не согласна с Мариной. Во-первых, то, что говорила Дуня, следует, конечно, иметь в виду, но вообще-то мы смотрим то, что у нее «сказалось», это гораздо важнее. Во-вторых, я считаю, что да, этот фильм о социальном примирении, но на какой платформе оно происходит? На платформе героя, а не героини. Герой здесь — фигура более сложная, более открытая и готовая к переменам, и, безусловно, более положительная, нежели героиня Раппопорт, которая изображена нетерпимой, несправедливой, карикатурной…

Я много имею дела с музеями и знаю таких людей, в особенности не в Москве; они козу, конечно, не доят, но они очень небогаты. Так вот, относительно этих людей героиня Раппопорт сделана специально гротескно, негативно. Фигура директора мне показалось более тонкой, но он здесь не главный. Главное здесь — «неконструктивная позиция» интеллигенции, которую воплощает героиня. Это такой традиционный тип фильма, про перевоспитание человека из низшего идеолого-экономического класса. В классическом варианте это перевоспитание женщины — герой положительный, партийный, а она простая девушка и лентяйка, потом через любовь она приходит к чему-то лучшему. Перевернутая гендерная модель — у Хуциева в «Весне на Заречной улице». А здесь опять консервативная гендерная модель — она приходит к нему, преодолев свои предрассудки, а не наоборот. Создатели фильма нам говорят, что они потом разведутся, но в фильме этого нет. Может, Спящая красавица тоже разведется с принцем, но в сказке нет этого.

Есть люди, которые обвиняют этот фильм в том, что это агитка «Единой России». Я совсем фактов не знаю, но понимаю это ощущение. В этом фильме наша современная власть такая хорошая, что она интегрирует интеллигентские чувства, а интеллигенция злая и нетерпимая.

Мне это противостояние напомнило фильм Михалкова «Утомленные солнцем». Если помните, там есть такой момент, когда сидят старорежимные старушки, в первый момент думаешь, что режиссер на их стороне, потому что они воплощают интеллигентность дворянскую. И вдруг он начинает их изображать совершенно гротескно. Они несут какую-то чушь, за них становится дико стыдно, и им противостоит широкой души человек, главный герой этого фильма.

Морев: За счет которого они живут.

Дёготь: Да. И здесь то же самое. Поэтому я не согласна, что в фильме нет месседжа или что он примирительный. Месседж очень ясный, он провластный, он антиоппозиционный. Но это, естественно, замаскировано.

Степанова: Какая модель предлагается? «Вся Россия — наш парк», прекрасный абрамцевский парк и поля вокруг, все это населено чудесной пыльной интеллигенцией, да. Больше в этой России никто и не живет, в качестве народа тут — старушка с баклажаном да коза. И еще где-то за полями никому не интересные рабочие, которые комически бастуют и чего-то своего просят. Да, еще есть посетители музея, они пьют, гогочут и портят липы. Все они совершенно бессловесны, то есть в пространстве фильма, насквозь логоцентричном, выстроенном мимо картинки, вокруг словесных ходов и находок, их нет. Они декорация, дуб в парке и то важней — про него на табличке написано. Даром речи тут наделены только власть и интеллигенция, они хозяева дискурса, они друг на друга обречены. Что им остается, кроме как соединиться? Больше в этой стране и поговорить-то не с кем.

Скажу, кстати, вроде как в скобках, что эта интеллигенция очень специального сорта — неспособная к выживанию. Козу доить не умеет, ни одной экскурсии не доведет до конца, все, что может, — разбить чашку и сломать сарайчик. А вот власть умеет и чашку склеить, и яичницу поджарить, и об иконах поговорить, и многими другими способами прийти интеллигенции на помощь. Кино про это: вы на необитаемом острове, обнимитесь, вам никуда друг от друга не деться.

{-page-}

 

Львовский: Мне кажется, что еще важна рамка, где эта диспозиция с интеллигенцией и властью возникает. Там много апелляций к русской литературе XIX века вполне прямых, произнесенных, — но еще важна некоторая формальная апелляция. Место, где все это происходит — чеховское.

Степанова: То есть Бондарчук — Лопахин там?

Морев: Лопахин, которого переубеждает любовь.

Ратгауз: То, что действие происходит в музейной усадьбе, говорит еще и о том, что у интеллигенции никаких ценностей, кроме старых, древних, нет. Единственное, чем она может заниматься, это писателем Щегловитовым и очищением нравов. Она должна морально освежать настоящее и консервировать прошлое. В этом ее единственная функция.

Степанова: Я хотела сказать два слова про писателя Щегловитова. Он с большой любовью и искусством введен в ткань повествования, и очень тщательно проводятся параллели: герой Бондарчука — это как бы Щегловитов сейчас. То есть то, чем для XIX века была фигура писателя, сейчас являет собой человек из властных структур. Их зовут одинаково, Петр Сергеевич…

И Щегловитову с любовью и тщанием придумана биография, такая слегка гротескная, на грани возможного. Его история — история пожизненного раздвоения, любовь земная и любовь небесная, два дня идеальной любви и целая жизнь земной. И четверо детей, прижитых с крепостной Акулиной, и так далее. Но вот мы видим, что в современной версии на месте Акулины, на месте деятельной жизни, какое-то зияние. Небесная любовь, Софья-премудрость, это героиня Раппопорт, замдиректора по науке. Но хочется тогда понять, кто в этой раскладке Акулина. Если хотите, можем считать, что это власть, имя Акулина, кстати, значит орлица… Он с нею прижил губернию, и это только начало... (Смеются.)

Львовский: Очень изящно, но, по-моему, некоторый перебор.

Давыдова: Вы сейчас интерпретируете это кино так, как будто бы перед нами фильм Михаэля Ханеке по меньшей мере — некое настоящее, сложное произведение искусства. Но разве такой фильм мы сейчас обсуждаем? К нему с такими критериями вообще, по-моему, подходить невозможно. У романтической комедии свои законы. И от них никуда не денешься. Когда герой Бондарчука начинает помогать Ксении Раппопорт выбраться из сарайчика, который на нее упал, в этой конкретной ситуации он не представитель власти, пришедший к интеллигенции. Он просто мужчина, который помогает слабой (ну да, а какой же еще?) женщине… Нужно же как-то подвести героев к тому, чтобы они, в конце концов, обняли друг друга, поцеловались и так далее. И когда он склеивает чашку, он тоже не как представитель власти действует. Они оба действуют тут как мужчина и женщина из романтической комедии. Фильм «Красотка» снят в защиту проституток? Или против? Ведь бессмысленно же рассуждать о нем только с этой точки зрения.

Дёготь: Почему? Про этот фильм в Америке множество социологических и гендерных диссертаций написано, и именно об этом.

Давыдова: Или «Служебный роман»… Там представителей народа вообще нет — даже старушки с баклажанчиком. И что? Там женщина — начальница, а мужчина — подчиненный. Но в какой-то момент женщина становится слабой и беззащитной, а мужчина преисполняется гендерного превосходства. В каких-то случаях включаются просто законы жанра, и они оказываются важнее вот этих «смыслов»…

Дёготь: Разве может быть искусство, в котором нет смысла?

Давыдова: Я хочу сказать — только к этому сводится моя мысль! — что властно заявляющие о себе законы жанра не всегда возможно интерпретировать в социальных категориях… Хотя иногда, безусловно, можно и даже нужно.

Дёготь: Но эти законы жанра возникли в определенный исторический момент, они историчны, они были выражением гендерных и социальных стереотипов. Как этого можно не видеть?

Ратгауз: Мне кажется, этот фильм — двухголовое животное. Вот есть в нем, к примеру, замечательные, страннейшие парковые скульптуры. Мельком объясняется, что это масонское влияние. Для кого объясняется? Для тех, кто знает, кто такие масоны, может играть в эти игры, то есть для нас с вами. Смирнова и сама говорит в интервью Кувшиновой: «Надо же было и себя чем-то развлечь». Поэтому часть фильма посвящена тому, чтобы обслуживать сайт OPENSPACE.RU, пресс-конференцию «Кинотавра» и другие так называемые социально близкие сферы. С другой стороны, по отношению к обычной публике он подает себя как жанровое явление, как совершеннейшая комедия. И обыкновенный зритель может спокойно выйти из кинотеатра, не задавая себе ни одного из тех вопросов, которые мы сейчас обсуждаем.

Но мы все-таки не можем не учитывать финал. Ведь Раппорт и Бондарчук могли помириться самыми разнообразными способами, но, тем не менее, они приходят к согласию и женитьбе под занавес, благодаря решению, принятому на государственном уровне. Более того, если идти на шаг дальше, это решение касается довольно болезненного политического вопроса — о назначенных губернаторах и выбранных. Здесь губернатор просто сажается сверху, и это уже совершенно никого не смущает.

Морев: Друзья мои, мне кажется, что мы впадаем в то, что называется «сверхинтерпретация» по отношению к этому произведению. Мы, так сказать, порой вчитываем в него те вещи, которых там нет и которые режиссер и не думал туда вставлять. Но мы, кажется, нащупали главный момент, а именно «противоречивость» этой картины. Источник этой противоречивости очень простой. Я могу сказать совершенно ясными словами. Этот фильм возник как своего рода социальный заказ и в таком качестве был профинансирован.

В этом вся проблемная природа этого фильма — он сделан талантливым и, скажем так, еще совсем не беспринципным человеком. Но это попытка талантливой игры по правилам, которые заданы заранее. Возможно, результат вышел несколько более неоднозначный, чем это представлялось заказчикам, но это, скорее, относится к достоинствам режиссера.

Дёготь: Во-первых, мне совсем не кажется, что это произведение противоречиво. Оно очень последовательно и ясно. Сознательная это позиция или бессознательная, с моей точки зрения, абсолютно нерелевантно. Масса есть произведений, смысл которых не имелся в виду его создателями. Как известно, сам Толстой хотел наказать богатую барыньку Анну Каренину в своем романе. Во-вторых, мне кажется, то, что ты сейчас говоришь, Глеб, упрощает дело. Я не знаю, был прямой заказ или нет, и, честно сказать, мне не интересно. В нашей стране все строится на каких-то намеках. Такой заказ носится в воздухе.

Ратгауз: Мне интересна по-настоящему фигура автора. Мы знаем, кто это, где она пишет, чем она раньше занималась и так далее. Совершенно понятно, что в культурном пространстве это, безусловно, фигура из среды интеллигенции, Авдотья Смирнова…

Дёготь: Нет. Это бывшая интеллигенция, продавшая себя неолиберальному порядку. Интеллигенция, отказавшаяся от своих старых позиций — от выступлений на стороне народа. Все девяностые годы и вплоть до недавнего времени говорилось и писалось, что бедным быть стыдно, а тем более стыдно защищать бедных, это советское уравнительное прошлое и т.п.

Ратгауз: Мне кажется, нужно еще сказать пару слов и об эволюции автора. До этого у Смирновой был фильм «Связь», который утверждал, что и топ-менеджеры любить умеют. Фильм «Два дня» в свою очередь утверждает, что и у министров есть мамы. То есть они оба, и прежняя мелодрама, и теперешняя комедия, работают на утверждение существующего положения вещей и на замазывание трещин, которые есть в обществе, социальных, политических, любых. Они превращают постсоветское, а еще конкретней, путинское пространство в уютную среду. В этом смысле, мне кажется, что Авдотья Смирнова — это единственный наш буржуазный режиссер такого уровня, несмотря на небольшую еще фильмографию. В ту же сторону идут Попогребский, Бычкова, Меликян. Все они хотят в кино обустроить сегодняшнюю Россию как комфортное пространство. В которое в «Двух днях» очень уютно вписана власть.

Степанова: Не просто как комфортное — как непрерывное, монолитное смысловое пространство, где нет никакой разницы между николаевскими, брежневскими, путинскими чиновниками. Страна, показанная здесь, находится вне истории, здесь никогда и ничего не менялось и не изменится. Это главный месседж: в России всегда так, по-другому не бывает.

Давыдова: Да почему же это надо обязательно воспринимать как высказывание о социальном мире и социальном компромиссе? Это можно интерпретировать и как обещегуманистическое интеллигентское высказывание: люди — они всегда и везде люди…

Дёготь: Эта гуманизация, собственно, и есть не что иное, как ложь и замазывание социальных противоречий. Мы почему-то думаем, что у комедии нет никакой ответственности и что социальное искусство — это только про бедных. Но фильм про любовь топ-менеджеров — это как раз социальное кино! А в этом фильме это замаскировано, именно поэтому берется противостояние «культурное», образованческое. На самом деле культура здесь для того, чтобы замаскировать гораздо более острую проблему — противостояние богатых и бедных. Проблема не в том, что она более образована, чем он. Он тоже довольно образован, как мы выясняем. Проблема в том, что у нее нет денег вообще, даже на молоко. Я надеюсь, что фильм «Елена» на сходную тему даст гораздо более честный социальный диагноз.

Давыдова: Вот удивительно… Я, честно говоря, даже не ожидала, что этот фильм будет так воспринят и так интерпретирован. Межеумочность этой картины понятна, тут мы вроде бы все солидарны. Но вы полагаете, что межеумочность состоит в совмещении ромкома с неким социальным заказом. Вероятно, в какой-то латентной или более открытой форме такой заказ и существовал: я, честно говоря, про это ничего не знаю и ничего об этом не читала. Но мне представляется, что фильм Смирновой есть попытка совместить жанр романтической комедии с другим жанром — нашим родным, отечественным, который я для себя определяю как «русское интеллигентское кино». Ведь неслучайно этот фильм, что было много раз уже отмечено, является парафразом фильма «Тема» Панфилова. Там тоже прожженный циничный совпис приезжает в какую-то глухомань и встречает вот этих чистых музейных работников, начинает за одной из них ухаживать…

Ратгауз: Но не исправляется.

Давыдова: Он там перерождается как-то. Панфилов-то снимал серьезный фильм, настоящее кино. А тут все упаковано в жанр. Поэтому здесь перерождение, исправление героя гораздо легче дается, как вообще во всех комедиях, отнюдь не только романтических. Так вот мы видим в этом фильме почти все признаки этого самого интеллигентского кино. И то, что герои должны быть неоднозначными, и общий гуманизм, и какая-то проходящая фоном старушка с баклажанчиком…

Львовский: С патиссоном!

Давыдова: С патиссончиком… и так далее. И если меня что и не устроило в этом фильме, так это не то, что он обслуживает власть, потому что, вообще говоря, все, что там показано, можно интерпретировать очень по-разному. Хорошая ли эта власть? Да помилуйте, нам показывают какого-то упыря (которого играет, к слову сказать, папа самой Дуни Смирновой), сидящего в кресле, мы понимаем, что это человек повязан путами с упырем-губернатором…

{-page-}

 

Львовский: А над ним есть белое сияние, которое рассудит и решит по справедливости.

Давыдова: А это неважно. Машина власти продолжит работать. И машина эта отвратительна. Я как раз вижу в этом фильме попытку сделать интеллигентское кино в новых исторических условиях. И месседж Дуни состоит отнюдь не в том, чтобы возвысить власть. Он состоит в том, чтобы сообщить нам, что интеллигентные люди не перевелись. И иногда им удается переманить на свою сторону даже прожженного циника из властных структур.

Степанова: Именно. То есть: в новых исторических условиях, чтобы выжить, интеллигентному человеку надо переманить на свою сторону циника из властных структур. Иначе сказка не сказывается. Фильм, умный, остроумный, точный в деталях, имеет внутреннюю задачу: эту власть легитимировать в наших глазах. И делает это очень грамотно. И не надо ее для этого возвышать, все равно никто не поверит. Надо просто дать понять, что мы от нее, а она от нас, никуда не денемся. Так и будем сидеть в одном огороде, шипеть друг на друга и обниматься…

Дёготь: Да, и что они тоже люди…

Давыдова: Но ведь так оно и есть.

Дёготь: Ну, значит, ты согласна с Дуней просто.

Давыдова: А они не тоже люди, что ли?

Дёготь: Нет. (Смеются)

Бирюкова: Мне кажется, если смотреть с позиции какого-никакого искусства, то, действительно, вся эта история, когда белый свет и финал, она уже вообще никакого отношения к нему не имеет, это просто чтобы как-то закончить сюжет. Ну, что нас реально цепляет? Все ваши интерпретации, замешанные на том, она хвалит власть или не хвалит, они основаны на этой довольно деревянной финальной фабуле. Речь идет о каком-никаком произведении искусства, и мы должны отдавать себе отчет, что у режиссера что-то получилось, а что-то не получилось. В некоторых случаях она просто не знала, чем закончить и как связать концы с концами. Может быть, хотела как-то так закончить, чтобы актер Бондарчук переиграл актрису Раппопорт.

Морев: Не надо делать Дуню глупее, чем она есть.

Ратгауз: Если сценарист делает главным героем крупного государственного чиновника, — а это ход совершенно не банальный, — он должен с этой заявкой разбираться. И поэтому, конечно, не случайно, что его личная судьба решается с точки зрения его профессии, в высоком кабинете.

Давыдова: Миша, если только по финалам судить о пьесах, скажем, «Тартюф» и «Ревизор», то выяснится, что обе они написаны исключительно для того, чтобы воспеть монархию: в одном случае — российскую, в другом — французскую. Но кроме этой идеи в означенных пьесах содержится еще много всего.

Степанова: Да, но, в каком-то смысле, разницы нет: и «Тартюф», и «Ревизор», и фильм Смирновой рисуют нам статическую ситуацию…

Ратгауз: Абсолютизма.

Степанова: Абсолютизма, если хочешь. Ситуацию, где конфликт неразрешим без вмешательства высшей инстанции. У которой есть фамилия, имя и отчество.

Давыдова: Чтобы понять, кто симпатичнее режиссеру фильма, нужно исходить не из того, кого она выбрала героем, а из того, в какой момент этот герой становится нам симпатичен. Так вот, герой фильма становится симпатичен лишь тогда, когда начинает принимать — хотя бы частично — интеллигентские законы. Только тогда он как бы очеловечивается, вочеловечивается. И наоборот, мы не видим, чтобы Ксения Раппопорт стала более симпатичной или более человечной, приняв точку зрения героя Бондарчука. Она ее там вообще не принимает. Поэтому я глубоко убеждена, что на самом деле по внутренней какой-то задаче — может быть, она была скорректирована внешним обстоятельствами, но это побочно — так вот, по главной внутренней задаче Дуня пыталась снять кино про то, что интеллигенция — да, со всеми ее недостатками и иронично преподанная — все ж таки является еще носителем духовных ценностей. А власть — это мерзавцы, из которых один… как-то переродился. Но примирение (впрочем, временное, судя по финалу) происходит тут все же на интеллигентской платформе.

Почему при всем при том мне совершенно не кажется, с точки зрения сугубо социальной, это кино удачным? Потому что я вообще не люблю интеллигентское кино, продолжением которого, собственно, этот фильм для меня и является. Противопоставление носителей старых добрых и возвышенных русских традиций какому-то нехорошему настоящему — это сквозная тема интеллигентского кино. Там всегда люди, сумевшие укорениться в новой жизни, морально проигрывают людям, которые живут представлениями полуторавековой давности о чести, о достоинстве. Но мне кажется, что эта оппозиция давно устарела. За нее бессмысленно цепляться. Куда важнее осознать, что главная проблема и нашей культуры, и нашего общества в целом состоит в абсолютном неумении жить в настоящем и в постоянном желании жить в каком-то волшебном, мифологизированном прошлом.

Дёготь: Именно таково мнение про интеллигенцию героя этого фильма.

Давыдова: Наше общество все время живет ретроспективно направленным идеалом, который для одних помещается в эпохе застоя, для других — в сталинской эпохе, для кого-то — в монархической России, для кого-то — вообще в допетровской Руси. Это не только проблема интеллигенции. Это проблема всей страны. И то, что, снимая интеллигентское кино, Дуня, подозреваю, сама того не желая, сняла — в каком-то смысле пародию на него, показательно. Старые оппозиции не работают. Они сейчас попросту смешны.

Львовский: На самом деле в фильме сталкиваются такие два временных пласта. Социальная реальность интеллигенции — особенно как она представлена в фильме — это натура уходящая, растворяющаяся. Там, где была интеллигенция, будут «критически мыслящие интеллектуалы» или как это еще называется. Но это, конечно, не будет интеллигенцией, отдельным классом или, по крайней мере, четко очерченной большой стратой. Смирнова сталкивает реальность уже почти не существующую с другой — вполне себе уже существующей, представленной героем Бондарчука — такие люди есть, я их видел своими глазами.

Дёготь: Такие, как Бондарчук? Нет.

Львовский: Есть, и не только в Минкульте. А вот такие люди, как героиня Ксении Раппопорт, — это, конечно, исчезающая натура: вне зависимости от наших желаний и симпатий. И вот эти клише — да, взятые, отчасти из советского интеллигентского кино, это правда, — Смирнова сталкивает с условной «реальностью» нашего времени. Плохо ли, хорошо ли она эту реальность конструирует, правильно или неправильно, она в любом случае выглядит ярче штампованного конструкта.

Морев: У Дуни не было задачи дать объемный, противоречивый, реалистический образ интеллигенции.У нее была задача другая — дать очеловеченный, нетривиальный и как бы в этом смысле парадоксальный образ власти. Получилось очень мило, я смотрел с удовольствием и много смеялся.

Этот фильм снят человеком, который хорошо образован и хорошо — наизусть — выучил всю мифологию русской интеллигенции. Он прекрасно знает, что для человека его культурной ниши снять банальную провластную агитку самоубийственно. Поэтому Дуня берет жанр, как своего рода индульгенцию, и, прикрываясь жанром или, если угодно, укрываясь за ним, снимает довольно изощренный (ведь наше долгое обсужение — несомненный комплимент картине) фильм. Фильм, как сказали бы в проклятые 1990-е годы, «постмодернистский», где подмигивают всем — подмигивают нам, подмигивают интеллигенции, подмигивают «Единой России». И партия довольна, и аудитория аплодирует, и мы тут сидим и спорим. Работа выполнена ответственно, с пониманием всех возможных рисков в интеллигентской страте, а с другой стороны, очень технологично в смысле удовлетворения заказчика.

Львовский: Я не согласен с гипотезой Глеба. Мне кажется, что это кино в некотором роде вполне искреннее. И, если уж говорить о фигуре автора, в значительной степени кино растерянное. Итоговое высказывание имеет, как мы и говорили, неприятный политический смысл: субъектностью в конфликтных ситуациях обладает только власть. Это подкреплено, как правильно заметила Дёготь, гендерной диспозицией: власть оказывается началом не просто субъектным, а мужским, действующим. С другой стороны, я вижу намерение снять не фильм — оправдание существующего порядка, а фильм о социальном диалоге, которого я являюсь большим приверженцем — и хотел бы, кстати, как можно яснее отмежеваться от попыток дегуманизации одной из сторон такого диалога, как бы мы к этой стороне ни относились. Однако этот фильм у Авдотьи Смирновой не получился.

Дёготь: Насколько я знаю Дуню и ее творчество в целом, еще до всяких фильмов, она всегда исходила из того, чтобы соответствовать духу времени, для нее всегда это было очень важно. А это и есть не что иное, как социальный заказ. В Советском Союзе, кстати, социальный заказ понимался именно так: не партия от тебя требует, а самому надо догадаться и ответить духу времени. С ее точки зрения, дух времени сегодня — это то, что интеллигенция должна прекратить поливать все и вся и вести себя более конструктивно. В этом и есть месседж этого фильма.

Бояринов: Я бы в качестве финальной реплики произнес цитату из другого талантливого русского интеллигента: «Русское кино в жопе, один Бондрачук молодец».

Морев: Да, кстати, о Бондарчуке. Мы как-то упустили здесь этот очень знаковый выбор артиста на главную роль. Бондарчук — это ведь артист, который предполагает — и его кинематографический опыт эти предположения абсолютно подтверждает, что можно играть самые разноплановые роли, так сказать, не выходя из солярия. Это ему вполне удается. Бондарчук — артист, бизнесмен, герой светской хроники — как никто персонифицирует сытые путинские годы, гламур нашей новобуржуазной эпохи. И выбор Бондарчука это хороший режиссерский ход в сторону жанровой индульгенции романтической сказки, достаточно хитрый — ведь этот человек чересчур гламурен даже для «Единой России», и, таким образом, его персонаж становится так мило, по-домашнему, по-кинематографически карикатурен, поскольку степени его гламуризации реальная власть еще не достигла. Забавно, кстати, что реальный Федор Бондарчук во всех интервью режиссера ласкательно именуется «Федькой», и это, между прочим, многое говорит о масштабе действующих лиц нашего нынешнего кинематографа. Потому что при всей Дуниной ориентации на советское кино трудно представить себе советского режиссера, пусть даже комедийного, типа Рязанова, который про своих актеров говорил бы: Олежка, Сережка, Женька и так далее.

Ратгауз: Под конец три вещи. Во-первых, надо все-таки не забыть сказать, что это вообще-то ладное, хорошо сделанное и приятное для просмотра кино. Во вторых, я совершенно согласен с Львовским. Несмотря на то, что вы все хором сказали, что такие люди, как интеллигенты из этого фильма, еще существуют в реальности, они, конечно же, уже перестали быть слоем. Хотя в фильме они подаются как нечто коллективное, единое и реально существующее. И я согласен с Белковским, который в нашей дискуссии про «Интеллигенцию и коллаборацию» сказал, что никакой интеллигенции как общности в стране давно нет, а следует говорить про постинтеллигенцию, у которой есть только две свободы, которые она готова защищать, — свобода передвижения и свобода потребления. Все остальные свободы перестали иметь для нее значение. И третье. Если смотреть с точки зрения режиссуры, видно, что Смирнова не может работать с движущейся натурой. Как только люди начинают передвигаться, это большая проблема. И сцена, где в кадр врывается свадьба, технически самая беспомощная. Режиссер совершенно не знает, что делать с большим количеством людей в кадре. В лучшем случае, они должны сидеть, как в сцене забастовки, такими камнями. Это говорит, мне кажется, о том, что тип режиссуры здесь салонный. Это салонное кино, в котором герои могут стоять, но лучше всего, когда они сидят, а еще лучше, когда перед ними чашка чая. И в этом салоне, как и в реальности, сходятся очень разные люди. Которые становятся все ближе друг к другу. И пока все эти люди собрались в салоне, где-то за окном есть очень условная страна. Которая представлена тут единственной крестьянкой, которую играет, между прочим, совершенно городская женщина. За окном этого салона мелькает лубочный образ человека в платке с патиссоном.

Морев: Я добавлю пару слов к тому, что Миша очень точно сказал про салон. Очень важно, что этот фильм действительно ориентирован на советский интеллигентский салон 1970-х годов, но одновременно помещен в локус русского дворянского помещичьего салона, но не просто XIX века, а вполне определенного времени — эпохи великих реформ и, разумеется, так близкого нам типологически царствования Николая Павловича — времени формирования интеллигенции в России и кристаллизации интеллигентского мифа. Это именно то время и место, где сформировались духовные и социокультурные координаты, в которых до сих пор живет Россия — и ее интеллигенция, включая сделавших этот фильм и его обсуждающих. И в общем, я думаю, ни для тех, ни для других никаких сюрпризов ни в фильме, ни в его восприятии не было и не будет.​