Главный режиссер филармонии

Накануне творческого вечера Никиты Михалкова, состоявшегося в Петербурге, появились слухи о его возможном участии в президентских выборах. ИВАН ЧУВИЛЯЕВ сходил на концерт и уточнил информацию

Имена:  Никита Михалков

​Музыкальный критик Максим Семеляк как-то предположил, что Никита Михалков, сформируй он концертную программу из «Мохнатого шмеля», «Я шагаю по Москве» и пары других хитов, вполне мог бы составить конкуренцию Земфире, Шевчуку, Шнурову и «Дискотеке 80-х». Собирал бы стадионы. Творческий вечер в Филармонии им. Шостаковича, анонсированный сильно заранее и заранее же продленный до двух дней вместо одного, соблазнял именно этой перспективой: услышать, как Никита Сергеевич вживую поет про шмеля вместе со своими любимыми цыганами.

Формат мероприятия предугадать было затруднительно: могли быть песни и пляски или заигрывание с публикой; могла быть проповедь. Все, что угодно, могло быть. То, что получилось в результате, предельно адекватно Михалкову в его нынешнем состоянии. Полноценный портрет — не режиссера и не актера: вернее всего определять его как «персонаж». Если угодно, мем. Наберите в YouTube слово «Михалков» — вылезет несметное количество перлов, верхний слой — знаменитый удар ботинком по лицу и история про кусок гашиша. Вслед за ним на сильном отдалении в подобном статусе плетутся разве что Михаил Боярский и Людмила Гурченко: им достаются обожание ироничной молодежи и сольники в хипстерских клубах. Михалкову такого по статусу не положено — бери выше. Филармония и проповедь. Вспоминается принцип, по которому Александр Невзоров когда-то делал «600 секунд»: «попик-трупик-филармония» — то есть в каждой передаче должно быть что-то духовненькое, мерзенькое и культурненькое. Именно по этому принципу, сам того не зная, Никита Сергеевич и построил свое выступление.

Интерес к событию, которое правильнее всего было бы называть именно проповедью, подогрели слухи о том, что режиссер собирается баллотироваться в президенты и уже распространяет предвыборные листовки. По этому поводу сам он на концерте высказался бегло: дескать, это всё враги, которые хвостами стул трогают.

Зал был действительно забит до отказа: в основном люди вполне филармонического вида и театральные старушки. Может, еще пара-тройка девушек на шпильках. В отличие от Боярского и Гурченко, которые собирают публику на «чисто поржать», к Михалкову явно пришли поклонники и единомышленники, полностью разделяющие презрение режиссера к тем, кто трогает стул хвостом. Стоит в скобках заметить, что зал этот вовсе не такой уж высоколобо-симфонический: не так давно тут с таким же «творческим вечером» выступал Шевчук; тот, правда, в основном пел. Теперь, что называется, симметричный ответ.

Формат прояснился еще до выхода главного героя, по реквизиту — экран на заднем плане и позолоченное кресло, столик на авансцене из того же гарнитура. Обкатанный советским телевидением жанр «Встреча со зрителями» плюс видеофрагменты.

Появившись на сцене, Михалков тут же начал демонстрировать свой главный талант — шоумена. Всплеснул руками, изобразил падение в обморок, схватился за голову, после чего произнес краткий спич о том, какая честь для него выступать в «прославленном зале», да и еще при таком стечении публики. И что он-де растерялся и не знает, как себя вести. После чего перешел к монологу, посвященному исключительно второй части «Утомленных солнцем» — «Цитадели». Ничего нового: классические пассажи про продажных критиков и тупых блогеров; история про «Спасение рядового Райана», просмотр которого сподвиг режиссера на съемки «УС-2», и заверения, что этот фильм правда великий — хотя бы потому, что снимался восемь лет.

Это все Михалков очень ловко увязал со второй частью монолога, явно увлекавшей его гораздо больше. От войны он перешел к современности, оперируя, кажется, очень симпатичным ему понятием «потеря национального иммунитета». В том смысле, что, случись война сейчас, ее бы проиграли на третий день, ибо мы забыли корни, а не опираясь на них, не помня о Деникине, философе Ильине и Б. Тосье, ни войны не выиграть, ни ДнепроГЭС не построить. Разбавил эту патетику Никита Сергеич своей «формулой русского человека»: «Русским может быть только тот, у кого чего-то нет. Причем так нет, что нет — и хрен с ним» (см. Василия Шукшина: «Никогда хорошо не жили — не хрен начинать»).

Покончив со своим пятнадцатиминутным монологом, режиссер перешел к другому выигрышному жанру: ответам на записки из зала. Принимали вопросы крепкие бодигарды, стоявшие у сцены, и складывали в тазик. Михалков записки из тазика зачерпывал и зачитывал.

Характерно, что вопросов о кино почти не было: кто-то спросил, что он думает о Пореченкове («Я бы его с радостью снял, но нету для него роли»); девушка из ложи поинтересовалась, как попасть к нему в фильм. Тут Михалков оживился, попросил барышню показаться и выдал фирменную импровизацию: о, ну оставьте телефон, вы ничего, да, симпатичная, пришлите портфолио.

Остальные спрашивали всё больше о жизни. Какие книги советуете прочесть? («Библию».) Какие ваши самые теплые воспоминания о Петербурге? («Они непубличные, их вообще никому, наверное, рассказывать нельзя».) Наконец, «расскажите какую-нибудь забавную историю» (в ответ прозвучала лично автором этих строк раз двадцать слышанная байка про двух девочек, которые увидели пятиминутный финал съемок «Рабы любви» и решили, что так кино и снимают).

Больше удивило то, как легко Михалков с любого, даже самого невинного вопроса съезжал в манифестацию «просвещенного консерватизма». Пугающе легко. Удивило также зашкаливающее количество вопросов про «православие, самодержавие, народность». Про церкви, могилы философов, русские святыни, эмиграцию (кажется, он и сам был уже не рад, во всяком случае, делал вид: «У меня ощущение, что я среди эмигрантов первой волны»).

В качестве небольшой передышки (и это было единственное важное событие вечера, если не считать отказа от президентских поползновений) Михалков показал минут пятнадцать из «Цитадели». Два эпизода: в одном Надя оказывается глухонемой после контузии и простреливает ногу жирному водителю полуторки, после чего Анна Михалкова рожает в кабине того же грузовика младенца, зачатого от фашиста, под бомбежкой, а солдаты нарекают его Иосифом Виссарионычем. Во втором — грудь актрисы Толстогановой, голый Олег Меньшиков и его объяснение с Котовым, после которого комдив получает пакет с чуть ли не маршальскими погонами и мешочек орденов в придачу.

Дальше все продолжилось в том же духе, записки пошли, правда, немного «острее» — ровно настолько, чтобы за вечер Михалков полностью пересказал свой манифест, не забыв ни одного пункта.

Как вы оцениваете раскол в Союзе кинематографистов? (Естественно, никакого раскола нет — есть кучка скандалистов.) Как вы относитесь к тому, что, когда говорим «Медведев», подразумеваем «Путин»? Есть ли шансы у российской оппозиции? («Замечательно отношусь»; не нужно никакой оппозиции — она только раскачивает лодку. И вообще — что это за оппозиция такая: «Боря Немцов — я его десять лет назад научил не носить белые носки с черным костюмом. А теперь он борец, сидел!») Будет ли в России революция? (Тут все напрягаются: «Она вполне возможна, и ей можно противопоставить только…» Что? Правильно, просвещенный консерватизм.)

В какой-то момент вопреки декларациям «творческая встреча» и правда начала напоминать предвыборную. Явно почувствовав это, Михалков засобирался, пошутив, что сейчас все, наверное, уснут. Из колонок зазвучала песня (дуэт с Расторгуевым про зарю), и лидер просвещенного консерватизма, человек-мем, спустился к своему народу — собирать цветы, пожинать лавры.

«Шмеля» не спел. И правильно — уже не его, конечно, уровень.