— Практически все ваши сюжеты — о разного масштаба катастрофах: поезд останавливается, самолет падает, семья распадается. Очевидно, в какой-то момент вы должны были написать — и снять — кино о главной катастрофе в СССР.

— Давно хотелось сделать фильм-метафору по поводу чернобыльских событий — не исследование «под документ», не блокбастер, не картину о том, кто какую кнопку не так нажал — это до сих пор покрыто тьмой. Более всего меня интересовало, как человек от катастрофы не убегает, но наоборот: не может сдвинуться с места, живет бездумно, увлекаясь мелочами жизни, которые становятся ему все дороже и дороже, притягивают все больше и больше. Когда бывает невыносимо, я живу силой простых вещей. Когда путы жизни становятся невыносимыми, вместо того чтобы угасать, она только прощально расцветает.

Так и в фильме. Маленький, почти ничтожный человек, узнав по долгу партийной службы о том, что произошло ночью, в страхе схватил за руку ту, которую никогда б не схватил в нормальной жизни, и попытался убежать. Но она сломала каблук, пришлось покупать ей туфли. А потом он попал к друзьям, с которыми раньше играл в оркестре, и они выясняли отношения. Он ревновал, пил, бежал, чтобы достать дефицитный в те годы алкоголь. А потом остался, и его затащили на катер — ехать не куда-то вдаль от катастрофы, но в самое ее пекло.

— Тем не менее перед съемками метафоричного кино вы изучали источники. Прототип у героя был?

— Перед тем как прыгнуть, обе ноги должны стоять на чем-то твердом. Я отталкивался от пяти огромных фолиантов документального материала — воспоминаний людей, которые находились тогда в Припяти. В том числе музыканта, который играл на свадьбах. Правда, он в отличие от героя взял гитару, двоих детей, сел в автобус и эвакуировался. А были такие, которые загорали, купались, играли…

— И ничего не замечали.

— А когда замечали, это их не пугало: загар прилипал к телу, как в Сочи; выглядели они замечательно. К тому же был повод свободно и раскованно выпить под это дело, не навлекая большого гнева близких, — дезактивация. Драпали на самом деле только сотрудники станции и партийные начальники.

— Это же русская утопия как она есть: жизнь обретает смысл только рядом с перспективой смерти.

— Не знаю, русская ли это ментальность. Мне кажется, это самоощущение любого нормального человека. Это общее, но для нас, соглашусь, особенно близкое, поскольку мы многое переживали в нашей истории, постоянно находились в критических ситуациях. Я, к счастью, не испытал особенных житейских передряг; это у предыдущего поколения много чего было. Мы же, семидесятники, жили бессобытийно. Все события происходили внутри нас.

— В роли беглеца Антон Шагин, до того замеченный в «Стилягах» и «Тисках» Валерия Тодоровского. Как он вам?

— Больше всего меня умиляют режиссеры, нахваливающие актеров: «Ах, это замечательная работа!» Получается, и фильм замечательный. Не берусь судить. Но когда мы встретились с Антоном, он, прочтя сценарий, сказал: «Не уверен, что смогу. Надо нажать в себе какие-то особые кнопки». Меня это очень приободрило. Мне кажется, в нашей картине он совсем другой.

Это большой русский артист — мне его сегодня сравнить не с кем, давно не встречался с такими одаренными людьми. Я много с кем работал, но большинства из них уже нет в живых: Олега Борисова, Олега Янковского. После таких вершин трудно иметь дело с молодыми артистами, которые и живут, и снимаются по-другому. Играют только внешне, изображают, хлопочут. Как в очень плохих американских фильмах, все наружу; от этого очень устаешь. У Антона этого нет — он повсюду ходит с книжками Володина и Вампилова, что нынче редкость.

— У него и фактура какая-то не сегодняшняя, это и по «Стилягам» заметно.

— Да, но мы с ним договаривались, что это не живой и юный, а страдающий человек в усах. Которому, например, трудно бегать, поскольку пьянство сломило его жизнь. Он, может, и пошел-то на партийную работу, чтоб не спиться в своем оркестре, на халяве да на чёсе. В общем, не спортсмен. Все скрипит, печень болит, но бежать-то надо. И это кросс к самому себе.

— Это второй ваш режиссерский опыт. Каким образом вы отбираете себе сценарии — из числа собственных?

— Конечно, сценарий «В субботу» я писал для себя, потому что тут особенно важна интерпретация. Я ставил режиссеру слишком сложные задачи. Если сам знаешь, что тут нужен крупный план, там затылок, а вон там вообще не нужно ничего, другому человеку твои объяснения будут непонятны и бессмысленны. Эту историю, так же как и «Отрыв», можно расшифровать только так, как она зашифрована. Я эту картину во многом сделал, когда ее писал, потому писал тяжело и долго: делал двойную работу.

— После «Отрыва» я все фильмы по вашим сценариям как бы пересмотрела заново — и поняла, как бы вы их сделали сами. Вадим Абдрашитов, а потом и Алексей Учитель, и Андрей Прошкин образную систему интерпретировали по-своему. Какое у вас отношение к тому, что они делали из ваших сюжетов на экране?

— Дни работы с Вадимом — счастливые дни, часть моей жизни. По фильму в два года — и, пересматривая каждый, вспоминаешь, что в жизни происходило в тот момент. А вот это в Пущино было, а это в Протвино… И ничего, кроме благодарности судьбе, что она тогда свела меня с Абдрашитовым, у меня нет. Не представляю, как бы мы прорвались, если б нас не было двое и мы не косили под творческую интеллигенцию, молодых кинематографистов, с которыми начальству надо находить общий язык.

— Он ваши сценарии тем не менее заземлял. Без него они выходят в какую-то иную плоскость. Были реалистические, а стали магическо-реалистические, нет?

— Насчет деталей можете не сомневаться: все они реальны, нереального я не допускаю, я с этим борюсь. С одной стороны, реальность, с другой — некий сдвиг, но так, чтоб не уйти в волшебный образ. Задача — остаться на грани, которая, я надеюсь, всегда была: в том же «Параде планет» есть много необычного, но каждый раз все-таки подтвержденного жизнью. Просто придумывать — это как печатать километры ассигнаций без золотого запаса. Что, кстати, многие и делают. Моя главная задача — платить за жизнь в твердой валюте.

— В картине «В субботу», насколько я знаю, сам взрыв реактора нарисован на компьютере. Сразу вместо реализма, о котором вы говорите, представляется какой-то блокбастер.

— Взрыва там нет, есть горящий реактор в кадре. Идет пожар, сочится дым, и люди, стоящие на так называемом «мосту смерти» (поскольку ветер дул в их сторону, и они все погибли потом), глазеют на зарево. Этот спецэффект должен быть очень реальным. Страшно горящим, но в то же время деликатно горящим. Чтоб не было too much. Потому что когда слишком, то не страшно вообще. Когда больше угадываешь, чувствуешь, страх гораздо лучше доходит до тебя.

Фильм Александра Миндадзе «В субботу» выйдет на экраны следующей весной

Ссылки

• Андрей Плахов. Миндадзе в «розовый период», 11.11.2009
• Александр Миндадзе: «Возможно, нам вновь понадобится эзопов язык. Тогда-то мы и расцветем», 11.08.2009