Аукционы старых мастеров

Кончись нефть, и русское искусство сдуется по ценам в двести раз, а Хальс всегда будет славен, пока небо не свернется в свиток, конечно

Имена:  Андреа Мантенья · Франс Хальс

Часто приходится мне брести вечером где-нибудь по бульвару Распай или по Сен-Жермену, и, как всякий нормальный странник, я люблю заглядывать в окна. Оно хорошо и на Оксфорд-стрит, и в Бельгравии. И даже на каком-нибудь Курфюрстендамме оно бывает замечательно, когда свет вечерний уже соскальзывает за горизонт, когда наливаются вампирской кровью светофоры и тормозные огни машин, а в комнатах зажигают свет. И вот тебе лепнина, вот мебель, вот хозяйка прелестная или не очень, не видно, мелькнула в глубине, а вот овальное пятно света выхватывает на стене картину в золоченой раме, мирную и темноватую: старые мастера это, Иеремия, ушедший век, покой и уют несказанный. И вот сейчас тебе, пожалуйста, девятого числа можно было купить этих старых мастеров на аукционе, скажем, Sotheby’s, а иным днем на Christie’s, а еще можно на многих и многих аукционах, на Фишере в Люцерне и Dorotheum в Вене, в Дании и в Стокгольме. Да что там — в Аргентине и Лапландии тоже можно! Купил, повесил на стену, посмотрел, и медленный, песочный ход голландского времени войдет в твои стены, и лица со старых портретов, полные несказанного благородства, и умиротворенные омары с натюрмортов де Хема, и шаловливые конькобежцы Аверкампа, суетные гавани Берстратена, солнечные площади Беркхейде, занудные садики Ван дер Хейдена и прелестные забулдыги Корнелиса Бега — все твои, и нет больше ни кровавых огней за окном, ни рева последних труб полицейских машин, и солнце никогда не сядет ни у Класа Берхема, ни у Адама Пинакера.

Но вопрос мой к вам, а ваш ко мне — где покупать? У кого и как? Рынок старых мастеров причудлив и в одну строку не укладывается. Картина, скажем, Якоба Рейсдаля может стоить шестьдесят тысяч. А может шестьсот, а может — больше миллиона. Цены зависят непонятно от чего: большой Рубенс стоит шестьсот тысяч, а другой — сорок миллионов. А эскизик маленький — полтора миллиона. И вообще, откуда такая тьма картин старых, не поддельные ли? А то как-то их много. И глядит нувориш неуверенно в витрину дорогой галереи, и никак не понять, отчего же это здесь картина стоит впятеро дороже, чем на аукционе? Потому что Лондон? А в Вене как она будет идти, впятеро меньше? Ох, не будет мне славы, не будет мне добра, пойду я и куплю за двадцать тысяч — она такая же, как за двести. А рама даже получше будет.

Ну, это вариант для небогатых. А, скажем, у меня ужасно много денег, просто как три Абрамовича, ну, три с половиной — тогда что? Тогда вертится вокруг меня какой-нибудь неблагоприятный штымп и говорит: не покупайте, дяденька, старых мастеров. Все хорошие давно в музеях. Все уже раскуплено, и цены залегли на медленный консервативный рост. А покупайте современное искусство — цены растут! Модно! Круто! Прикольно! И современно, главное.

Да. Но искусство ведь этого всего не ведает. Современности, ее много, она лезет в глаза автомобильным ревом, взлетает с беспредельных аэропортов, она на стадионах и на рок-концертах. В рекламе — кино — телевизоре — подробности письмом. В интернете. Только вот музыка, она все же у Иоганна Себастьяна получше будет, а у Rammstein посовременнее. Ну, музыка бесплотна, ее не покупать, скажете вы, а картинку как купить? Вот Гуггенхейм какую славу на современном сделал и какой домик знаменитый отгрохал, и мы так хотим! И зазвенят о нас кимвалы многоглаголивой прессы, и вот с каждой статьей и с каждым репортажем мои Бэконы и Фрейды дороже, и имя мое все звонче, и доблесть моя денежная сверкает на солнце, как трубы пожарной роты!

Определенно и безгневно скажу вам, идя вниз по бульвару Распай: ничего вы не понимаете в жизни. Девятого числа на Sotheby’s продавался небольшой Франс Хальс, «Портрет Виллема Ван Хейтхейзена». Сидит человек на стуле, раскачивается, и крутит в руках то ли хлыст, то ли трость, и еще ногу закинул на ногу, и колорит зеленоватый, только бахрома стула пестренькая, и вид недоуменный — то ли спросить нас что хочет, то ли нет. Маленькая вещь, 47 на 36 сантиметров. Уже продано за семь миллионов фунтов, заметим, поезд ушел. Но в самой маленькой книжке о Хальсе она есть! Нет меры ее славе, и она, эта вещь — середина Хальса. Его золотое ядрышко. Вся трепетная недостоверность мгновения бытия, все чудо мига существования — вот оно, на холсте. И трепет давно ушедшего интервала времени, в который можно было всмотреться, закинуть ногу, качнуться на стуле — это однократное вздрагивание жизни, вот оно.


Купить такую картинку хорошо было бы Эрмитажу, Лувру, Рейксмузеуму в Амстердаме, «Метрополитену» — и вам, богатенькие вы мои современники, не протянувшие к ней ни руки, ни имени своего! За последние двадцать лет можно от больших денег было бы собрать, ну хоть в Москве даже, маленькую коллекцию в сорок вещей, которая изменила бы облик, даже масштаб нашего коллекционирования! Ну государство у нас такое, что не дождешься, чтобы оно на что-то дельное тратило по капле хоть со стакана нефти. Покупают по указке, покупают Ростроповича коллекцию и Лобанова-Ростовского. Ростроповича коллекция на виолончели не играет так, как он, и его имя картины лучше не делает: есть несколько вещей неплохих, но так — это домашние игрушки. А вместо коллекции Лобанова-Ростовского нужно было бы за те же деньги выстроить новое экспозиционное здание для театрального музея имени Бахрушина, где собрание того же профиля, но лучше во много раз. А ты купи три, четыре вещи такого качества, и перед тобою откроются такие двери, где твоим немытым миллионам пока еще не приходилось бывать.

Нет. Будем открывать частные музеи икон — три намечаются. Хотя в Третьяковке тысячи не выставлены, тысячи в ГИМе, тысячи в Русском музее и в Вологде. Будем говорить о собирании национального достояния. Да люди вы или нет? Кончись нефть, и ваше русское искусство сдуется по ценам в двести раз, потому что ни Крачковский, ни Шишкин не есть часть мировой культуры, а Хальс этот — он всегда будет славен, пока небо не свернется в свиток, конечно. Мало вам его? На том же аукционе Брейгель Бархатный, 25 на 37 сантиметров, многофигурный, сказочной сохранности, и был в княжеских собраниях, и был в Мюнхенской пинакотеке почти сто лет! И вот он, сельская кермесса, эмалевый, уютный, нежный! Баснословный! Но нет, упустили вы его, продан он за незначительные три с небольшим миллиона фунтов. Ну ничего, не хнычьте, вам тоже осталось — покупайте на дешевых аукционах «Круг Брейгеля», «Ян Брейгель Младший» или workshop of или follower of — и наслаждайтесь. Пока что это вам по уровню.

Ух, жарко стало даже мне, душно на Сен-Жермен старому еврею сегодня. Но закричу в безумии и печали: вместо хаотичного собирания картинок и столиков, дворцов и мраморов, яхт десятипалубных и трехпалубных самолетов с красотками, вместо спортивных трасс — ну сделайте вы десять точных ударов и измените облик мира, в котором вы родились! И что там слава Третьякова или Мамонтова — ваша будет всемирной. И мы устроим вам даже маленький ход назад во времени — я договорюсь, у меня там родственники есть, и вы купите в 2003 году последнюю великую картину Андреа Мантенья, итальянского художника Возрождения, картину «Сошествие во Ад», которая лучше всей итальянской коллекции 15 века в Эрмитаже. За 25 миллионов — это немного! И Вермеера, предпоследнего в частных руках, в позапрошлом, кажется, году купите — только начните. Я устрою — я за ходы обратно комиссионных не беру.

А вы говорите, Гуггенхейм. Вот недалеко от Гуггенхейма есть великолепный особняк, выходящий в Central Park — собрание Фрик. Денежный был человек, тоже по углю да стали, но старые мастера собрания Фрик куда более знамениты, чем однодневки Соломона Гуггенхейма. Там есть портрет Рембрандта, он написал себя самого в тяжелом, как царская риза, халате — какое там у него лицо! Когда он писал меня в еврейском квартале, я помню, его лицо было именно таким, он видел себя, как никто, — и меня он видел, и, значит, я в его глазах есть. И там есть Генри Клей Фрик. А вас нет пока в его глазах — ну неужели не хочется войти в наше сообщество, господа? Будьте же с нами, будьте как люди, пожалуйста.