Иконы на Christie’s

Пора покупать девятого, другого раза до самого Страшного Суда не будет у вас. Но все дело, дети мои, в одном: что такое на этом иконном рынке хорошая вещь?

Пора покупать девятого, другого раза до самого Страшного Суда не будет у вас. Но все дело, дети мои, в одном: что такое на этом иконном рынке хорошая вещь?

Настала пора лета. И из глубины бесчисленных лет моих скажу вам, дети мои: пора нам в Лондон. У нас в северной нашей земле дожди, Альбион туманен тоже, и над Ла-Маншем трясет даже в аэробусах неприлично. Не по старым костям моим, хотя и в первом мне классе будет лететь. А пора, не отвертишься: золотая неделя русских аукционов в Лондоне, а это всегда событие первостепенное. Где, как не в Лондоне, поднимается вверх планка предельной цены на тарелочку, на картиночку, на фабержатинку? Где передовая линия аукционов на изящное? Где бои стратегического значения, от которых будущее арт-рынка зависит, спрашиваю я вас? Именно что на островах. И вот, получив по почте каталоги, лечу я и, как товарищ Брежнев, с борта самолета делаю ремарки: пролетая над дружественной такой-то, ну хоть Болгарией, шлю пламенный привет братьям по классовой борьбе. По кассовой, в данном случае.

Ну, дальше мне немножко ясно: прилечу я, и пойду в отель, лучше только чуть подале от Bond Street, что тебе Old Bond, что New. А то не могу я видеть мордашки озабоченных русских дилеров в ресторанчиках повсюду и божественный русский глагол, обычно непечатный, не хочу слышать в вестибюлях гостиниц. И распишу я себе график русской недели, и посмотрю я, с чего начать, куда пойти мне, многогрешному и обремененному знанием и памятью, и вот первым делом девятого, в понедельник, иконный будет у нас аукцион: «Иконы и произведения искусства (или артефакты, кому так легче) из православного мира».

Тут скажете вы: что делаешь ты, иудей Иеремия, на аукционе таком? И не зазорно ли тебе соваться туда, и что ты понимаешь в том? Расскажу охотно. Иконный рынок — это дело давнее и многострадальное. Со старообрядческих времен сделать под старину иконку не считалось зазорным, оно только благочестивее. И вот в девятнадцатом веке и шестнадцатый, и, боюсь я, тринадцатый и четырнадцатый бойко исполняли для Остроухова, Рябушинского, для Алексея Викуловича Морозова того же — широкий был человек, дверной проем без остатка загораживал в своем особняке в Лялином переулке. Где потом штаб анархистов был — беда, сколько помню я, а? Помню даже, что ведь я же и деньги ему на иконы одалживал.

Ну а потом известно, национализация эта. Собрания в общий котел, в Государственный Исторический музей и в Третьяковку, и продавать, продавать за границу — да оно и хорошо, ведь из церквей не продавали, а попросту жгли. Помню я деревню около Юрьева-Польского — там семь прудов было до революции, после революции оставили один нижний, но из какой-то дивизионистской упертости его перегородили дамбой на два. Ленд-арт основали, похоже. А обрешетку для дамбы сделали из икон, клети такие, землей засыпали... Помню, как иконостасы жгли на выплавку позолоты, помню рассказ про пол в туалете музея Троице-Сергиевой Лавры, в антирелигиозных целях иконами вымощенный, помню этикетки «Государственная Третьяковская галерея» на иконах, которые мне в Лондоне Петцополис показывал. И вот теперь покупаем мы их обратно. Фонды создаем. Музеев частных русской иконы, как грибов, повылазило: вот Бондаренко загнал свою коллекцию — знаем, кому, вот Михаил Абрамов, вот в Царицыне Мишель — ну, Елизаветин — выставил свои чудные по сохранности вещи. Скоро, глядишь, кроме Рублевского музея, будет у нас еще конкурирующие абрамовский и елизаветинский музеи, что хорошо описывает ситуацию.

А раньше куда смотрели? А раньше была история великого иконного контрабаса семидесятых и восьмидесятых, и великого падения русского иконного рынка. Лететь нам долго, не приставайте: расскажи, мол, Иеремия. Приставайте, не приставайте — все равно расскажу.

Иконы везли с севера и с юга. Из деревень и скитов. Везли в Москву шестидесятых и семидесятых, и государство наше — в шеоле да найдется ему достойное место — продавало само их иностранцам через контору «Новоэкспорт», на Большой Полянке в церкви Григория Неокессарийского, а другим не разрешало. Но шли они плотным контрабандным валом, срокам и тюрьмам вопреки, чрез границу, как шли и в тридцатых. И образовалось немало западных собраний, и цены стояли высоко. И вот захотели однажды на большом одном таком аукционе продать собрание некоего Хана — не путать с теперешним, из ТНК, но тоже хан еще тот. И появился русский эксперт со сложной биографией — а у кого она простая, скажите мне? — и говорит: они не настоящие. Фуфло это. Это все Грабарь и его мастерские делали в тридцатых, чтобы свое национальное наследие сохранить, а иностранцу впарить новоделы новоэкспортные. Звали этого дядю Владимир Тетерятников. Аукцион уперся рогом, в натуре: люди западные, но нравы те же, наши — за базар ответишь! И пошел суд, разбирательство, которое кончилось ни нашим, ни вашим: сказано было ученым судом, что нет на теперешнем этапе мировой истории никакой возможности отличить подлинную икону от настоящей. Ой, простите старика. Не настоящую от фальшивой. Ну, примерно.