Курт Кобейн в башне из слоновой кости

ЕКАТЕРИНА ДЁГОТЬ неожиданно для себя столкнулась с современным портретным искусством

Кризис в Нью-Йорке чувствуется, но как-то косвенно. В доме, где я живу у друзей, закрылись некоторые антикварные магазины и пафосные дизайн-бюро, зато открылась лавка йоговской экипировки. Грядет опрощение.

Зато кризис сильно чувствуется на фоне искусства — его недавних неумеренных претензий. Посмотришь вдруг на здание Нового музея современного искусства (декабрь 2007 года) — и кольнет, что называется, свежая потеря. Не скоро, не скоро будем мы снова строить подобные громады, в самой эстетике которых проглядывает намек на то, что там, как в сейфе швейцарского банка, спрятано нечто очень дорогое. Современное искусство то есть.

Новый музей современного искусства — New Museum of Contemporary Art — называет себя в официальных релизах «бесстрашной институцией», но со стороны, честно говоря, это так не выглядит. Шесть белых кубов без окон, со сдвигом поставленные друг на друга в виде высокой башни, скорее говорят о желании крепко забаррикадироваться — то ли от обывателей соседнего Чайнатауна, то ли от посетителей модных бутиков соседней же Mott Street, которые понимают в искусстве не больше. Подняться в кубы можно только на лифте, между кубами — очень узкие, на одного нетолстого человека, лестницы, вырубленные в толще стены. Увидев такую, я с некоторой тревогой подумала о пожарной безопасности, о которой, поверьте мне, я обычно не думаю.

Но дискурсивная безопасность важнее пожарной. В таком музее не страшно показывать бесстрашное. Здесь никто не скажет «я сам так нарисую». Здесь все для новых, продвинутых людей. Неслучайно это здание так похоже на «планиты землянитов» Малевича. Здесь даже в кафе отпускается бесстрашная, современная new food — какие-то биосандвичи и соки из пророщенной пшеницы. Здесь действует бесстрашная, современная «Ризома» — организация, посвященная продвижению искусства новых (и, конечно, бесстрашных) медиа.

Когда я поднялась-таки на лифте, выяснилось, что бесстрашным искусством на текущий момент является художница Элизабет Пейтон (вот интервью с ней). Это меня несколько удивило. Это противоречило «Ризоме».
Элизабет Пейтон пишет маленькие, примерно 30 х 40 см, портреты. Нет, в самом деле: изображения конкретных людей. С натуры (часто). В реалистическом стиле (всегда).
Этот стиль в МОСХе в 1960-е годы считался бы умеренно прогрессивным. В том смысле, что кое-что недорисовано: не все пуговицы на рубашке, не все ресницы. Только некоторые. Остальные зритель может домыслить сам, то есть такое искусство «заставляет думать».

Но в МОСХе все-таки, наверное, сочли бы, что это уровень примерно первого курса Суриковского института. У меня было ощущение, что я на студенческой выставке. Кругом учебные задания: мой бойфренд в синей рубашке, мой брат в желтой, а вот мои девические кумиры Курт Кобейн и принцы Уильям и Гарри (с фотографии). Кобейном-то Элизабет Пейтон впервые и прославилась в середине девяностых и с тех пор стала одним из самых продаваемых и самых дорогих художников мира — как бы ни были малы и ничтожны ее произведения. Но ведь и сами мы малы и ничтожны, не правда ли? Куратором выставки Элизабет Пейтон выступила моя знакомая Лора Хоптман, которую я знаю как типичную манхэттенскую прогрессистку и снобку. Но ведь и она поддалась рынку и популизму…

Тут меня осенило: а ведь я такое название — New Museum of Contemporary Art — уже знаю. И я в нем была, только в старом здании в Сохо. Когда я поняла, что это одно и то же учреждение, у меня просто (как пишут в романах) волосы на голове зашевелились от ужаса. Как при встрече с вампиром, который выглядит как твой старый знакомый, а в глаза посмотришь — он мертв.

Старый New Museum of Contemporary Art — это было боевое антибуржуазное учреждение, расположенное в некоей, типа, квартире, где, как войдешь, сразу тебе путь преграждали ряды стульев, потому что люди все время собирались там горячо обсуждать что-то художественное и протестное. На стенах висели, как сейчас помню, какие-то бумажки и фотографии, то есть нечто концептуальное, хотя порой и очень известное. И уж, конечно, там и духа не было никакой живописи, никакого портрета, не говоря уже о чем-то дорогом. Это просто невозможно было себе представить. Это же было место для современного искусства, а не для какого-то кича. Там должно было царить новаторство, творчество, а уж точно не срисовывание, не повторение пройденного.

Ну, с музеем-то ясно, что произошло: сменился директор, и не один… Но вот что произошло с самим современным искусством? Что произошло с понятием нового, которое так торжественно провозглашается в New Museum?

Ответ на этот вопрос открылся мне в последнем зале, который посвящен ранним работам Пейтон. В начале карьеры она перерисовывала картинки из истории искусства. Портрет Людвига Баварского, леонардовскую «Даму с горностаем». Так вот, проходя мимо последней, я услышала, как одна посетительница сказала подруге, что эта картина very beautiful.

Дама с горностаем была срисована плохо: в середине 90-х у Пейтон был еще своего рода концептуальный подход, и она (я надеюсь, по крайней мере) рисовала плохо намеренно — как девочки в школе. И я подумала, не без чувства превосходства по отношению к посетительнице: вот эти американцы, никакой школы реалистического искусства у них нет, в институтах с натуры рисовать не учат, и они просто забыли, что значит хорошо нарисовать, все для них на одно лицо.

Но потом у меня закралось ужасное подозрение. А вдруг эта дама не знает, что тут перерисована картина Леонардо? Ведь находится эта картина в каком-то Кракове, в глубинке Европы. Может, дама эту картину никогда не видела и переживает этот поворот головы, эту поглаживающую руку впервые — в исполнении Элизабет Пейтон? Ну пусть в плохом исполнении, но другого-то ведь она не видела?

Итак, Элизабет Пейтон исполняет картину Леонардо как средней руки пианист — сонату Шопена… Вообще-то именно на этом аргументе — что художник не исполнитель, а композитор — и был основан отход искусства от рисования с натуры. Так и родилось «современное искусство»: мы не рабы, рабы не мы. Никакого повторения, только новое. И вот эта установка (если не сказать иллюзия) действует в современном искусстве по сей день. А на самом деле все давно уже иначе…

То, что это иллюзия, доказывает пример другого современного искусства: кинематографа, где существует такое понятие, как ремейк. Кино предназначено для зрителя, который живет одним днем и совершенно не помнит, что фильм «Кинг-Конг» уже был снят, причем не раз. Именно поэтому это по-настоящему современное искусство, построенное на глубоком забытьи относительно истории и всего остального.

Сontemporary art давно уже в массе своей представляет собой нечто аналогичное. Будущее отброшено, прошлое забыто, осталось только бескомпромиссное, бесстрашное пережевывание сандвичей настоящего. «Ризома», Элизабет Пейтон и кафе New Food тут совершенно заодно.


Последние материалы рубрики:
Дневник VIP на ярмарке Frieze. Заключительный выпуск, 21.10.2008
Дневник VIP на ярмарке Frieze. Выпуск третий, 20.10.2008
Дневник VIP на ярмарке Frieze. Выпуск второй, 16.10.2008
Дневник VIP на ярмарке Frieze. Выпуск первый, 15.10.2008
Розенталь, Спивак и все остальные Ильи Кабаковы, 27.08.2008