Критик перед лицом насилия

ЕКАТЕРИНА ДЁГОТЬ о «зоопарке авангарда», о том, какова должна быть политика защиты художников, и о том, существуют ли «левые критики»

Имена:  Олег Мавромати

О политизации

Моя статья про Олега Мавромати вызвала сильные реакции, и некоторые похвалы огорчили меня больше, чем ненависть и угрозы. Не всякий союзник мне нужен – и уж точно не тот, кто полагает, что у художника нет права на акции, идущие против общественной морали: нет, у него есть такое право. И также не тот, кто считает, что если Олег Мавромати не подходит на роль политического борца, то эта роль дискредитирована в принципе: нет, она возможна. И не тот, кто злорадствует из-за того, что художник «мерзок, как мы». Да, я представила своего героя в качестве слабого человека из плоти и крови, – но это, мне кажется, не оскорбление, а путь к сочувствию. Кто из нас не Мавромати? Осмоловский пишет, что, с одной стороны, имеется «амбициозный, страдающий от невнимания художник», а с другой – «благополучный критик-сноб, работающий в "буржуазном" издании», но в нашем кругу трудно найти человека не амбициозного и не страдающего от невнимания, в то время как со стороны все мы кажемся благополучными снобами – кто из богатой страны, а кто из не такой богатой, зато безвизовой. Вся эта история показывает, насколько быстро эта система ломается.

Перед Олегом Мавромати я должна извиниться за неточности – вероятно, перспектива получения болгарского гражданства более долгая, чем мне представляется. И да, в тот софийский вечер я действительно развернула перед ним целую идеолого-эстетическую программу представления его в качестве религиозного диссидента и христианского еретика. Но потом, уже дома, прочитала его интервью, где он говорит, что к церкви относится лояльно, а также с удивлением узнала, что вся эта акция была вообще не акцией, а сценой из художественного фильма, где действовал не Мавромати, а его персонаж. И это заставило меня думать, что я поторопилась с интерпретацией и что автор на самом деле никакой интерпретации не хочет – и его можно понять, поскольку еще неизвестно, как все повернется, и всякая интерпретация может оказаться невыгодна и даже опасна.

Я также не считаю, что Олегу Мавромати не нужно помогать. Если кто-то может воздействовать на Болгарию, чтобы та дала ему статус политического беженца, – я очень рада. Чем можно ему помочь в Москве, мне пока непонятно, это зависит от юридической стороны дела, за которой хотелось бы следить. Для того чтобы изменить ситуацию с преследованием художников в целом, необходимо исследование феномена православного фундаментализма в целом. Задача эта трудная и интеллектуально, и практически. Пока не нашлись журналисты, готовые рисковать головой. Будем думать на эту тему.

Однако я определенно хочу защитить свое право писать грустный литературный текст о болгарском вине, о сложности жизни и о несовершенстве ее агентов, по сути дела – рассказ, а не петицию в защиту или приговор в исполнение. Я уже предвижу упреки в том, что так писать нельзя, когда человеку, возможно, угрожает тюрьма. Но будущие результаты наших и чужих действий и текстов нам неведомы, и к этому стоит отнестись с должным смирением.

Предвижу также упреки в том, что литературный подход здесь выступает как «правый», подобный позиции «чистого художника». На это скажу, что это будет метафора, а склонность к политическим метафорам в современном арт-мире России связана исключительно с тем, что возможности выражения реальной политической воли ничтожны. Мне, например, тяжело читать форум Grundrisse из-за того, что там происходит не дискуссия, а грубый обмен взаимными политическими оскорблениями, – создается впечатление, что участники яростно разминаются в тренажерном зале, как те запертые в своих автомобилях американцы, у которых нет возможности ни шагу пройтись пешком.

Мы все находимся в ситуации скрытого или открытого морального шантажа, когда работу нельзя оценить, а о художнике написать, потому что они поставлены за грань нормы – либо силой власти, либо волей самого художника. Из-за отсутствия свободных выборов мы все мыслим примитивно. Художники совершают акции с элементами насилия – на что они имеют право; но насилие этих акций направлено не только, скажем, на милицейские машины, но и на нас всех, кому морально выкручивают руки, не давая оценить проект.

Насилие в мире неуничтожимо, и это нужно принять. Но его нужно видеть, ему нужно оказывать интеллектуальное сопротивление. В частности, я настаиваю на праве автора – не будем говорить «критика», это слишком цеховой термин, но на праве того, кто называется writer, автор, – видеть и слышать нюансы и писать о событиях и людях с более сложной точки зрения, нежели точка зрения пользы для чего бы то ни было.

О логике авангарда и логике либерального порядка

Нет никаких сомнений, что российское художественное сообщество не встает единодушно на защиту Мавромати. Почему? За границей меня часто об этом спрашивали. Более того, сейчас открывается перспектива нового судебного процесса: арестованы активисты группы «Война». Уже жду вопросов, почему сообщество не протестует и не требует их немедленного освобождения на том основании, что они художники.

Авдей Тер-Оганьян из своего далека думает, что все тут так или иначе коррумпированы и причина в этом. Однако я считаю, что причина скорее в том, что наша арт-среда как раз еще недостаточно профессионально коррумпирована, чтобы встать на защиту корпоративных интересов. Даже люди, которые, скажем так, коррумпированы скорее международной общественностью, чем местным контекстом (а у нас есть такие – и художники, и кураторы), и которым было бы выгодно представить себя защитниками угнетенных, чувствуют глубокое внутреннее противоречие с собственными убеждениями и в итоге сделать это так, как им предлагается, просто не могут.

Постараюсь объяснить.

Обычно ожидается, что художники и кураторы будут защищать искусство на платформе свободы (само)выражения. Это звучит прекрасно, тем более что либеральная идеология, основанная на понятии свобод, каждого видит в качестве художника, проявляющего свою самобытность. Тем не менее сами художники – во всем мире – почему-то испытывают от этого неловкость. Например, Мавромати прекрасно почувствовал, что если его представлять в качестве искреннего христианского еретика, то это – по крайней мере пока в искусстве не произошли серьезные изменения – сделало бы его «наивным художником» и поставило вне искусства вообще.

Дело в том, что современное искусство ведет свое происхождение от авангарда, который логику самовыражения как раз резко отвергает. Малевич требовал, чтобы произошло «изгнание природы, любви и искренности из пределов творчества». Кулик бегал на четвереньках и кусался не потому, что его к этому искренне влекло.

Кроме того, так говорить было бы юридически опасно: если художника обвиняют в изображении голых детей, как это сейчас часто бывает, то адвокату не стоит утверждать, что его подзащитный чувствовал к этому сюжету «непреодолимую творческую тягу». Скорее он может говорить, что художник хотел «привлечь внимание к теме», то есть совершил жест критический, рефлексивный, а не искренний.

В таком случае искусство предлагается защищать на основе свободы слова. Но для этого нужно представить произведение в виде политического мнения – в США, например, только в этом случае оно подпадет под первую поправку к Конституции. В последние годы во всем мире возникло массовое художественное движение «критического искусства», которое как раз ответило на эту ситуацию: художники делают сознательно политические работы. Однако это тоже не помогает, так как законодательство теперь – во всем мире – в первую очередь учитывает права тех, кого чужая свобода слова может оскорбить (свобода слова говорящего оказывается второстепенной по отношению к свободе самовыражения всех остальных). Чтобы избежать таких обвинений, а также потому, что они считают, что смысл их работы тем самым обедняется, многие художники буквальное политическое измерение своего творчества отрицают. Так поступали практически все русские участники выставок «Осторожно, религия!» и аналогичных случаев.

В таком случае арт-сообщество начинает настаивать на том, что у художников должна быть «просто свобода» (не политическая и не свобода самовыражения) бегать голым, распинать себя на кресте, изображать голых детей, рисовать Христа с бутылкой кока-колы, переворачивать машины и т.п., если это объявляется произведением искусства. Свобода провокации, которую – с точки зрения арт-мира – должно быть запрещено ограничивать.

Это довольно парадоксальная ситуация. Провокативные художественные акции возникли в контексте авангарда – футуризма и дадаизма, а те многое унаследовали от анархистов. Анархистам и авангардистам, однако, не пришло бы в голову требовать закона, который защищал бы их право нарушать закон: это парадокс нашего времени, которое пытается вписать логику авангардной трансгрессии в систему либеральных буржуазных институций. Современный арт-мир и его институции – которые всегда стоят на страже искусства и художника и никогда не защищают права зрителя – есть попытка воплощения идеи искусства как легитимной зоны трансгрессии. Можно сказать, зоопарка авангарда. Художник на Западе (ну, скажем так, за границами России) чувствует себя в первую очередь членом хорошо обеспеченной и уважаемой корпорации «со связями» и лишь во вторую – гражданином страны с общими для всех правами.

Специфика России в том, что искусство у нас долгое время, а на памяти нынешних поколений всегда, существовало только в логике авангарда и никогда – в логике либеральных институций. У нас пока толком нет «зоопарка авангарда», несмотря даже на ГЦСИ на Зоологической улице, который первый мог бы претендовать на это. Ни во времена неофициального искусства 1970-х, ни в 1990-е (не будем даже брать Малевича) искусство не было признано ни властью, ни обществом. Автономия искусства была предметом ежедневной битвы, предметом завоевания, а не гарантией.

Художники и кураторы продолжают жить в этой логике, интуитивно ощущая ее как более честную, с чем я полностью согласна. Они не могут найти в себе силы защищать искусство только потому, что это искусство: сама институция искусства как безопасной зоны вызывает у них вопросы. Мы знаем, что бывают такие художественные жесты, которые состоят именно в том, чтобы попасть в участок: это то завершение акции, которое позволяет сказать, что она состоялась. Так было в случае с ранними акциями Кулика, со знаменитой акцией Бренера с картиной Малевича – я те проекты как раз очень ценю. Искусство – не стакан кефира, чтобы воплощать пользу и добро.

В таком случае встает вопрос: что делать и на основании какой платформы защищать художников? Могу высказать свое мнение.

Сейчас в Польше разгорелся скандал вокруг работ художника Кшиштофа Кушея, который изображает священников-педофилов и которого самого обвинили в педофилии (спасибо Алексею Радинскому за ссылку на польский онлайн-журнал Krytyka Polityczna). Картина Кушея называется «Чудотворный образ Богоматери из Елени-Гуры, где рыскал католический священник-педофил Рышард Ш» и представляет собой изображение голой девочки и священника с крестом – на грани острой провокации. Что интересно, польский журналист Ярослав Липшиц, который возмущен преследованием автора, делает упор вовсе не на то, что обвиняемый – художник и ему позволено больше других, а на то, что закон о педофилии, как и закон о терроризме, в принципе используется для подавления инакомыслия и ограничения свободы слова.

Я считаю, что мы все должны – политически и юридически – атаковать скорее сами законы, чем конкретные случаи их применения. Мы должны выступать в принципе против того, что ограничения свободы слова, связанные с «прямым нанесением вреда» (о чем говорил Джон Стюарт Милль), после 1985 года сменились ограничениями в связи с потенциальным «оскорблением чувств» (термин американского юриста Джоэля Файнберга). Это опасная формулировка, которая стала препятствием для свободы слова и должна быть пересмотрена. Мы должны защищать не свободу искусства, а свободу критики.

О левой теории

Я должна также ответить на ряд чисто личных хуков и апперкотов. Большинство из них промазали: Анатолий Осмоловский заблуждается, считая, что у меня есть претензия быть «левым теоретиком». О левых чуть ниже, пока про теорию: в отличие от некоторых моих коллег-кураторов, написавших за свою жизнь одну теоретическую статью, и некоторых же художников, написавших только манифесты своего творчества, я никогда в жизни не называла себя теоретиком, и горизонты мои куда скромнее. Теоретические построения (чужие) интересуют меня лишь в своей относительности, в историческом развитии от прошлого к актуальности, они не представляются мне раз и навсегда данным «базисом». И мне совсем не близко то, что под словом «теория» в современной России стала пониматься вовсе не критическая междисциплинарная деятельность, а квазирелигиозное прокламирование истин: для кого-то это Деррида, для кого-то теперь Клемент Гринберг или Никлас Луман, а для кого-то, боюсь, и Маркс (хотя с ним этот фокус проходит гораздо труднее). Иногда мне начинает казаться, что поиск Святого Грааля «теории» в современных художественных кругах в России превращается в поиск окончательной «национальной идеи». Теория должна была бы увеличивать количество вопросов, а не уменьшать их.

Для себя я, впрочем, делаю вывод такой: мы на OPENSPACE.RU должны больше писать о чисто художественной теории, ставя ее в определенный контекст. Вы можете рассчитывать на это.

Что касается левизны, то об этом мне давно хотелось высказаться, – спасибо, Толя, за повод. Это понятие оказывается фетишизировано точно так же, как и понятие теории. Я призывала бы вернуться к строгому пониманию этого слова, поставив его в политическую плоскость: левый – это человек соответствующих убеждений, выражающий это в своем электоральном действии. Человек, выражающий это в социальном и политическом действии, является левым активистом.

Но проблема нашей страны, как известно, в том, что голосование за левых (КПРФ не в счет, естественно) с самого начала свободных выборов так и не было возможно и продолжает оставаться невозможным (даже если признать, что и в США, и в Европе левым не всегда есть за кого голосовать). За исключением небольшой группы людей, занимающихся реальной низовой политической борьбой (а не ее художественной имитацией), левизна у нас относится к области чистого, не подкрепленного действиями и сильно эстетизированного убеждения, даже можно сказать – вкуса, стиля или художественного направления. Во многом речь идет о том, что людям просто эстетически комфортно в компании друг друга (в чем я, кстати говоря, не вижу ничего плохого и сама разделяю этот вкус). Но когда возникает понятие «левого писателя» или «левого художника» (по отношению к людям, не являющимся активными членами политических движений) – это, как мне кажется, аберрация, не полезная ни для эстетики, ни для политики. Во всяком случае, если кто-либо когда-либо слышал из моих уст фразу «я – левая», прошу рассказать мне об этом.

Меж тем Осмоловский напрасно обвиняет меня в том, что эта тема открыта мною «внезапно». Я не имею чести быть левым теоретиком, но я вполне уверенно чувствую себя в роли историка левого искусства с довольно большим стажем. Разочаровавшись, как и многие в моем поколении, в некогда манившем нас неолиберализме, с 1995 года я не голосую, с 2000-го не работаю в газете «системной оппозиции» и с того же 2000-го посвящаю себя исследованию коммунистического искусства и советского левого социального дискурса, начиная с выставки «Память тела» и заканчивая пока что «Борьбой за знамя», «Кудымкором – локомотивом будущего» и Уральской биеннале.

В целом же, я уверена, в России вскоре исчезнут как комичные заявления типа «здесь быть левым в России "означает не уважать ни себя, ни историю своей страны"» (так про нас недавно написали), так и уморительные разборки в духе «я уже был левым, когда вы все еще Бердяева читали». Политическая ситуация в России развивается так, что практически все социально протестные силы – будь то общественные, журналистские или внутрикультурные – сегодня стремительно осознают левый характер своих позиций и перестают бояться произносить это слово. Места справа просто нет, и, как выразился Павел Пепперштейн в одном из своих рассказов, «капитализм заебал», тем более отечественный. Вся общественная и политическая деятельность «снизу» везде в Европе идет на левом фланге, у нас тоже очень скоро будет так, это нормально, и так и должно быть. Фрондирующие глянцевые журналы типа Esquire скоро прямо признаются в своих симпатиях и станут нашей gauche caviar, OPENSPACE.RU тоже в этом, естественно, обвинят. Но, по крайней мере, мы будем не «враги народа», это уже будет какой-то прогресс.

Для настоящих левых, готовых к политической борьбе, это создаст новую и, возможно, еще не освоенную ими ситуацию – приобретения поддержки за счет потери эксклюзивности. Все будет зависеть от степени левого снобизма – надеюсь, его удастся преодолеть.

P.S. Я должна извиниться, что обычно не отвечаю на комменты к старым текстам, так как они не попадают мне на глаза. Поэтому Марине Мунк, которая ошибочно полагает, что я ей не отвечу, потому что «кто она для меня такая», отвечаю, что летом не писала о деле Ерофеева, потому что летом OPENSPACE.RU не выходил. Что же касается того, что в своем тексте для журнала «Артфорум» я не упомянула о фактах преследования художников (хотя размеры текста невелики и оттуда кое-что выпало), я действительно не думаю, что главная задача этого текста – пожаловаться американскому читателю на то, как нам в России плохо; эту стадию мы давно прошли. Я считаю более важным показать, что люди в России не являются пассивными «жертвами режима» и думают и о своей собственной ответственности за происходящее. То, что происходит, – признак глубокого неблагополучия не только преследующих, но и преследуемых.

Поэтому – также отвечаю Марине – я не считаю, что проведение проекта «Запретное искусство» в сети, а не в Сахаровском центре принесло бы только больше жертв и ничего бы не решило. Я полагаю, что показ этого проекта не в качестве художественной провокации, а в качестве социального документа и политического требования (в виде открытой дискуссии или международной конференции о цензуре; показа проекта в сети, в самиздатовской книге, в уличной выставке – пусть даже там пришлось бы ограничиться, например, описаниями и текстами, чтобы избежать цензуры) лучше послужил бы задаче привлечения внимания к проблеме и создания широкой общественной платформы протеста, если такая задача вообще ставилась. Свобода искусства не является самоцелью и должна была бы стать частью защиты свободы как таковой. Если же ставилась задача чисто художественная – исследования механизмов эстетического запрета (внутри авангарда, например, который весь строится на этом), – то и выставка должна была бы быть другой. Например, куратор мог бы сам выбирать работы, а не повторять выбор цензурных инстанций.

P.P.S. На мой предыдущий текст обрушился шквал в основном анонимных оскорблений, что, я думаю, произойдет и сейчас. В мои планы не входит считать, сколько народу за, а сколько против. Однако для полноты картины было бы интересно, чтобы высказались и те, кто со мной согласен, а также, чтобы те, кто не согласен, назвали свое имя. Предлагаю от логики насилия перейти к логике аргументированного спора. Поэтому прошу преодолеть свою природную брезгливость, зарегистрироваться под своей фамилией и сказать, что вы думаете обо всем этом.