Дело Ерофеева и Самодурова. Что делать и кто виноват?

ЕКАТЕРИНА ДЁГОТЬ о фигурантах, обвинителях и сочувствующих в самом громком культурно-политическом скандале года, а также об ответственности художника перед обществом и о том, почему она решила написать этот текст, несмотря на предостережения друзей

Мой друг, правозащитник со стажем, уговаривает меня не писать этот текст. «Что бы ты ни написала, это будет только на руку прокурору», — говорит он.

Мой друг не верит ни в публичную дискуссию, ни в общественное мнение. Он исходит из того, что свободы слова в современной России нет и что все сказанное публично можно истолковать и использовать только против человека. И никогда — в его пользу.

Да, сложно писать, когда людям угрожает тюрьма. Но я все-таки пока отказываюсь признать, что этика в нашей стране перестала действовать, а работает только моральный шантаж. Я все еще верю в возможность высказывания.

Хотя бы о том, что все сложнее, чем кажется.

ОСКОРБЛЕННЫЕ

7 марта 2007 года в Музее и общественном центре имени Сахарова открылась выставка «Запретное искусство-2006». Куратор выставки, искусствовед Андрей Ерофеев собрал на ней работы, снятые с выставок в Третьяковской галерее в 2006 году. Всякий раз речь шла об устном требовании директора или зама «а вот это убрать», и в основе запрета лежал, конечно, страх. После разгрома выставки «Осторожно, религия» в том же сахаровском Центре в 2003 году, когда с погромщиков, религиозных фанатиков из праворадикальных кругов РПЦ, обвинения были сняты, а директор музея Сахарова, напротив, осужден за разжигание религиозной розни, всякий директор трясется от страха.

В этом-то и был смысл приговора, формально мягкого (штраф): создать прецедент и устрашить.

Чтобы сделать видимыми не только работы, но и этот страх, Ерофеев показал экспонаты так, что на них можно было смотреть только через дырочки в фальшстенах.

Что самое интересное, почти половина работ, которые сочли опасными, была сделана еще в советское время и представляла собой критику тогдашней власти при помощи сравнения коммунистической идеологии с религией. Какие точно работы были на выставке, пусть следствие выясняет само. Но это могла быть, например, классическая работа покойного Михаила Рошаля «Дадим угля сверх плана», где этот лозунг написан на стилизованной иконе. Уж, конечно, не икону Рошаль высмеивал в 1972 году. Вроде бы также кое-где присутствовала ненормативная лексика. Например, есть такая работа со стреляющей «Авророй» и словом «х*як!». Предоставляю читателю самому решать, представителя какой религии это слово призвано было оскорбить.

Далее произошло примерно то же, что и в 2003 году, но без погрома. Ультраправые организации «Народный собор», «Народная защита», Союз православных граждан, Движение против нелегальной эмиграции, заручившись поддержкой фундаменталистского крыла православной бюрократии, обратились в прокуратуру, утверждая, что русский народ оскорбили и провоцируют.

Была проведена экспертиза, причем, как и в случае с «Осторожно, религия», экспертами выбраны не специалисты, а ангажированные правым крылом РПЦ люди с шовинистическими взглядами, утверждающие, что «русская ментальность неразрывно связана с православием». Экспертом по современному искусству выступила, как и тогда, научный сотрудник Центра изучения истории религии (!) Н.Т. Энеева. В искусствоведческих кругах она неизвестна, но я встречала ее в 1987 году. Тогда она, помню, очень стремилась в эти круги современного искусства попасть, но то ли ей это не удалось, то ли ее с тех пор полностью поглотила православная вера.

ЭКСПЕРТЫ

Энеева утверждает, что выставка направлена «на дискредитацию традиционных культурных и духовных ценностей основного населения именно Российской Федерации». Эксперт воздержалась от употребления фашистского термина «титульная нация», но смысла это не меняет. Эта откровенность насчет русских — новая. Остальное все как в экспертизе 2003 года. По-прежнему утверждаются некие особые права православной церкви на общекультурные символы иудеохристианского происхождения. По-прежнему любой коллаж сакрального с несакральным расценивается как святотатство. Про старую работу Александра Косолапова «Икона-икра», в которой пустой оклад от иконы заполнен фотографией черной икры, написано, что она особо оскорбительна потому, что икра взята черная (то есть грязная).

Есть и новое. В ответ на напрашивающийся аргумент, что эта «Икона-икра» критикует фарцовку, а не религию, Энеева пишет, что «понятие религии в любом случае выступает здесь как негативное». Следовательно, это для религии оскорбительно. Впрочем, она считает, что «искусство есть (...) область человеческой деятельности по культивированию духовных ценностей», поэтому для нее оскорбительным является любое критическое суждение в искусстве. Что и говорить, опасное это дело — суждение! «Культивирование» куда лучше.

Вот и эксперт-психолог В.И. Слободчиков утверждает, что выставка провоцирует у зрителя такую ужасную вещь, как «осмысление увиденного с угрозой потери жизненных ориентиров». Осмысления, разумеется, допустить нельзя. Эксперту кажется, что посетители выставки подверглись «сильнейшему, экстремальному воздействию на психику, несущему прямую угрозу целостности личности и разрушения сложившейся у нее картины мира», что «причинило им невыносимые нравственные страдания и вызвало стресс». Остается добавить, что эксперт является специалистом по психологии детей дошкольного возраста и явно уравнивает зрителей с этой категорией граждан.

На основании этих экспертиз 15 мая этого года директор Музея и общественного центра имени Сахарова Юрий Самодуров и заведующий Отделом новейших течений Третьяковской галереи Андрей Ерофеев привлечены к уголовной ответственности по статье 282 УК РФ. Таганская прокуратура утверждает, что они совершили публичные действия, направленные на возбуждение ненависти и вражды, на унижение достоинства группы лиц по признакам отношения к религии. В ближайшее время старший следователь следственного отдела по Таганскому району юрист 1 класса Е.Е. Коробков передаст дело в суд. Профессор Московской духовной академии диакон Андрей Кураев требует для подсудимых «запрета на профессию» (именно так!). {-page-}


РАСТЕРЯННЫЕ

Как утверждают опытные юристы, в обвинении много нестыковок — на основании таких же удалось развалить аналогичное дело против галериста Марата Гельмана в прошлом году. Однако дело против Ерофеева и Самодурова, похоже, шьется очень настойчиво, и состав преступления наверняка будет найден.

Для человека внимательного нет ни малейшего сомнения, что современное искусство является здесь лишь ширмой и за всем этим стоят ультраправые политические силы, заинтересованные в уничтожении музея Сахарова. Будь выставка устроена в другом месте, она, возможно, не привлекла бы такого внимания. На выставки в коммерческих галереях или Арт-Москву патриоты смотрят в основном сквозь пальцы, слегка побаиваясь территории ярко выраженной частной собственности. Но музей Сахарова — это бельмо на глазу. В 2003 году к Самодурову приходили представители «управления наружной рекламы» и требовали снять несогласованный «рекламный щит» с текстом «Прекратить войну в Чечне!», который висел тогда на музее. Самодуров не согласился, через несколько месяцев произошел разгром «Осторожно, религия». Сейчас щит уже не висит, но музей все равно мозолит глаза. В нем проходят собрания разных общественных групп, сюда ходят иностранцы, по инерции еще приводят школьные экскурсии, это какой-то перестроечный рудимент.

Кстати говоря, когда я вместе со всеми переживала перестройку и вместе со всеми не верила в нее, я выдвигала критерии перемен, и эти бастионы падали один за другим, — чтобы разрешили менять валюту, выезжать за границу, чтоб был прямой эфир на телевидении, в Третьяковке повесили бы «Черный квадрат», а в библиотеках открыли спецхран. Но один критерий — «чтобы в школах стали изучать историю диссидентского движения» — надо сказать, не осуществлен до сих пор. Хотя я пишу эти строки в здании на Проспекте академика Сахарова.

Но я сейчас об искусстве и его роли во всей этой истории. Если все так, а я убеждена в этом, то могут ли другие кураторы в дальнейшем избежать обвинений? Как вообще теперь быть, если желающих пооскорбляться теперь найдется много? Как быть, когда такое происходит не только у нас, но и в Европе (история с датскими карикатурами еще всем памятна)?

Я задала этот вопрос нескольким устроителям выставочных проектов. Большинство из них убеждены, что им лично ничто не угрожает, поскольку они не музей Сахарова, Путину глаза не мозолили и вообще вне политики. Те, у кого место активно посещаемое, в сомнениях. Арт-директор «Винзавода» Анна Зайцева собирается внимательно изучить букву закона — что считается порнографией, а что нет. Она даже готова пойти на то, чтобы в крайнем случае поставить милиционера проверять по паспорту возраст посетителей. Что касается религиозной проблематики, тут она в полной растерянности: конфессия в паспорте не указывается.

Некоторые считают, что их защищают деньги — не возможность откупиться, а коммерческий характер институции: широкие массы по дорогим галереям не шарятся.

Очень многие думают, что их уберегут связи. Директор Музея архитектуры Давид Саркисян (у которого проходят выставки отнюдь не только по архитектуре) полагает, что «обо всем можно договориться», если только сделать это заранее. Действительно, каналы достижения договоренностей более или менее известны, адрес электронной почты отца Всеволода Чаплина отнюдь не тайна, и уроки «управляемой оппозиции» в нашей стране хорошо усвоены, в том числе самим арт-сообществом. На этих правилах, например, основывает свою деятельность Марат Гельман.

Более того, сам Юрий Самодуров убежден, что такая «договоренность», только постфактум, в тот, первый раз, решила его судьбу и не дала отправить его в тюрьму. Он верит, что его дело было на столе у Путина.{-page-}


САМОДУРОВ



Юрий Самодуров говорит очень мягко, слегка самоуничижительно. Он повторяет: «я ведь не диссидент, я не сидел», «я не революционер», «я не искусствовед, я в этом не разбираюсь». Его, геолога по образованию, в конце 1980-х полностью захватила общественная деятельность. Похоже, именно ему первому пришла в голову идея создания институции для увековечения памяти жертв сталинских репрессий — у него она носила название «Крипторий».

Сейчас трудно вспомнить, но в 1987 году, когда власть еще отрицала масштаб содеянного, для отстаивания этой идеи требовалась большая смелость. Смелость придавало то, что Самодуров видел свой проект не политическим, а исключительно культурным. Архив — музей — библиотека, повторяет он как заклинание. Он мыслил себе нечто вроде музея холокоста, не зная этого слова. Он хотел, чтобы это был национальный проект. Это превратилось в идею фикс.

Идею поддержали творческие союзы, в общественный совет вошли Сахаров, Адамович, Карякин, Ульянов, Ельцин и многие другие. Самодуров был среди инициаторов основания «Мемориала», но хлопнул дверью уже на учредительной конференции в январе 1989 года. В «Мемориал» пришли люди со своими политическими интересами, они хотели перемен в стране, о первоначальной миссии речи не было. Самодуров считал, что «Мемориал» правозащитной деятельностью заниматься не должен (сейчас он считает, что был не прав). Обстановка накалилась, какая-то дама отчего-то обозвала его кагэбэшником, и он понял, что больше не может. «Для меня «Мемориал» — это было все. Я вообще такой монолит. Но человеческий облик мне был дороже. А я понял, что последние полгода только и делал, что просчитывал, кто за меня проголосует. — И с пораженческой улыбкой добавляет: — Наверное, я им всем надоел». И тут же, как ребенок, радуется, что в 1999-м его позвали на собрание «Мемориала», «все-таки первому дали слово...». Та история ему до сих пор важнее и реальнее теперешней.

В начале 1990-х Самодуров познакомился с Еленой Боннэр и вскоре нашел другую площадку для исполнения миссии: он стал директором нового Музея и общественного центра имени Сахарова. В 1992 году депутаты Таганского района выделили небольшое здание напротив дома, где жил академик. В 1996 году открылся музей.

Это было не то, чего Самодуров хотел. Не тот масштаб, не национальный проект. Но все-таки он начал придумывать выставки-лаборатории, «Музей СССР», экспозицию про историю политических репрессий. Жалеет, что не получилось создать раздел «Конформизм». И мне жаль, интересно было бы посмотреть.

Еще музей занимался общественной деятельностью. Самодуров поддерживал движение чеченской интеллигенции «Лам», пытался найти для своего центра социальную базу, но все это шло не слишком успешно. Он вообще не из общительных людей, не из тех, кто способен поднять, повести за собой. Но он — тонкий благодарный зритель и полон бесконечного уважения к искусству. При этом воспитан он на передвижниках и долго считал, что Кандинский и иже с ним просто выпендриваются. Но однажды попал в Центр Помпиду и прочитал в авангарде послание о демократии и свободе. С тех пор он присягает современному искусству и готов принять за него любую кару. Он просто не может струсить.

Среди правозащитников вокруг музея Сахарова нет убежденности в том, что Самодуров все делает правильно. Елена Боннэр, например, была против этой выставки. Многие не понимают, зачем вообще он связался с искусством.

Действительно, у правозащитников есть более неотложные дела. В России повседневно нарушаются права человека, и право смотреть провокативные произведения современного искусства, возможно, не самое важное из этих нарушенных прав. Возможно, Общественный центр имени Сахарова мог бы попробовать стать центром тех рассеянных социально-протестных настроений, которые у нас есть. Хотя бы среди обманутых дольщиков и эксплуатируемых дворников, среди битых жен и забитых подполковников (есть и такие). Хотя бы на уровне микрорайона. Я лично думаю, что это было бы самым правильным развитием идей Сахарова.

Но для Самодурова огромной важностью обладают именно символы свободы, и прежде всего искусство. В этом смысле Самодуров — типичный советский интеллигент. «Архив — музей — библиотека» — это наши «почты — телеграфы — вокзалы».

Но оправдывает ли современное искусство эти его ожидания?{-page-}


ЕРОФЕЕВ



Когда Самодуров делал первые шаги на открывшемся общественном поприще, выпускник МГУ Андрей Ерофеев столь же самозабвенно посвятил себя собиранию остатков нонконформистского искусства. Он буквально откапывал работы из гор мусора, уговаривал подарить или дать на время — в ожидании, когда государственный музей сможет что-то купить. Некоторые художники до сих пор обижены на эти его «приемчики», но нужно признать, что именно его, и только его стараниями русское подпольное искусство 1960—1980-х годов не пропало, а оказалось в государственном хранилище. Ему удалось организовать Отдел новейших течений в Музее декоративно-прикладного искусства в Царицыно (подальше от центрального начальства), где коллекция много лет и жила, пока в 2001 году не перешла вместе со своим создателем в Третьяковскую галерею.

Андрей Ерофеев — необычайно упрямый человек, известный своим демонстративно несгибаемым нравом и публичными схватками с начальством. Сын посла СССР в Париже и младший брат известного писателя Виктора Ерофеева, он с юности был крепко социально защищен, против чего, возможно, и протестует. Теперь старший брат старается подружиться со всей возможной властью, а младший усвоил модель социального протеста, которая является для него единственно достойной формой поведения.

У Андрея Ерофеева очень ясная картина мира. С его точки зрения, задача художника — искать и прощупывать болевые точки общества и нарушать табу. Государство же обязано терпеть искусство, потому что именно этим последнее воспитывает общество.

При этом художник никогда не должен переходить к прямому жесту насилия, тогда исчезает условность — профессиональный признак искусства. А задача художника по отношению к социуму состоит в том, чтобы, условно говоря, «ставить памятники», создавать визуальные эмблемы для ценностей, которые общество само отслоить не в состоянии.

Похоже, общество Ерофеев вообще оценивает не слишком-то высоко. Он предпочитает искусство, и это его порой подводит. На собрании на «Винзаводе», устроенном 29 мая для обсуждения ситуации, он хотел развесить по стенам фото обвинителей, но из потребности в художественности не занялся этой работой сам и не доверил ее журналистам, а поручил группе художников под названием «Война» (той самой, что недавно сорвала куш славы за счет попытки группового секса среди чучел). «Война», гордая столь ответственной задачей, добавила к фото матерных высказываний (как обычно у них, совершенно бессмысленных и даже чисто грамматически непонятных). Все выступавшие начали от этого открещиваться, возникла неловкость; на следующий день Ерофеев в открытом письме в своем блоге попросил прощения за то, что не смог удержать группу от хулиганской акции, а еще через день взял свои извинения назад. С его точки зрения, лучше мат, чем попытка договориться с фашистами.

При этом сам Ерофеев делает работу, которую должны были бы делать журналисты и художники. Он чуть ли не единственный, кто анализирует ситуацию. Он говорит и пишет о том, что риторика обвинения становится уже нейтральным языком, что в прессе уже можно назвать картины провокационными без всяких кавычек, что в обществе возобладала концепция современного художника как человека больного, а цензура превратилась в самоцензуру.

Он может все это сказать и сам, но ему нужен художник. Протестный художник. Поэтому Ерофеев носится с теми, кто может подойти на эту роль: с группами «Синие носы», «ПГ», и вот теперь «Войной». «Политические произведения» всех трех групп становятся все предсказуемее и включают в себя в основном фотоигры с раздеванием и имитацией совокуплений. Как написала искусствоведка Катрин Милле в своей автобиографической книжке «Сексуальная жизнь Катрин М», когда она в юности никак не могла придумать, что бы умного сказать, она обычно приступала к оральному сексу.{-page-}


ЗАЩИТНИКИ

29 мая на публичной дискуссии на «Винзаводе» выступали известные правозащитники. К моему удивлению, они тоже проявили некоторую растерянность и даже удрученность. Сергей Ковалев и Лев Пономарев много говорили о свободе искусства, которая так была важна в системе их либеральных представлений в 1970-е. Свобода художника выступала у них метафорой свободы человека вообще, живое творчество — антитезой подчинения правящей идеологии. При этом они никак не могли понять, почему же сейчас сами художники не выступают с этим аргументом единым фронтом.

Может быть, все дело в том, что художники и кураторы надеются понравиться власти и полностью заражены коммерцией?

Да, надеются, и да, заражены. Но тем не менее оказалось, что как раз таки представители государства и арт-коммерции являются самыми горячими защитниками идеи свободы. Удивительно и вместе с тем показательно, что голоса в защиту абсолютной автономии искусства поднимаются из стана бизнеса: свобода художника, то есть его свобода строго на территории искусства, без выхода в мир общества — выгодна для галериста. Например, Айдан Салахова, галерист, художник и член Общественной палаты, считает, что искусство в принципе не может быть предметом судебного разбирательства, если только художник не убил кого-то, но тогда это уже не будет искусством. «Но мы же не судим Репина за картину «Иван Грозный убивает своего сына», это же не он убил!» Она говорит очень радикально: художник имеет право высказывать абсолютно что хочет и в любой форме, и в этом смысле его права отличаются от прав людей на улице, потому что искусство есть единственная зона свободы. Более того, это даже оздоровление общественной нравственности: «Пусть он высказывается через произведение искусства, а не ходит на демонстрации».

Леонид Бажанов, директор Государственного центра современного искусства, чувствует себя в ситуации протеста как рыба в воде. Бить в набат ему вообще чрезвычайно идет. Он предупреждает, что искусство в опасности. Опасность исходит от общества, которое не готово к восприятию чего-то нового и экспериментального. Поэтому искусство ранимо и нуждается в защите как некая особая зона.

Надо сказать, что такую зону Леонид Бажанов уже до определенной степени создал у себя в ГЦСИ, куда не ступала нога человека, не входящего в круг сотни друзей. Отчего-то получается так, что туда никто не ходит. Это учреждение (которое ничего «порнографического», впрочем, не показывает) принципиально противится тому, чтобы его посещала широкая публика. Очевидно, для Бажанова внутренне необходимо противостояние массе и даже известное презрение к ее обывательским вкусам, иначе у него нет ощущения, что то, чем он занимается, — искусство. То, что здесь есть потенциальный источник конфликта, он упускает из виду.

ХУДОЖНИКИ

И Бажанов, и Салахова, и Пономарев, и Самодуров считают, что художники должны отстаивать свои права на свободу творчества. Но почему-то художники этого не делают.

Похоже, тут дело не в трусости. Просто ни один из тех, с кем я говорила, не готов был признать, что у него есть какие-то особые права, отличающие его от всех остальных людей. Ни один из художников не мог идентифицироваться с этим модернистским по своей природе аргументом о «свободе самовыражения». Неудивительно, что так могут говорить галеристы (самовыражение продается лучше всего) или госчиновники (это звучит благородно), но художники-то знают, что искусство эту идею отвергло примерно полвека назад. Никто из них давно не «самовыражается».

У современного искусства совершенно другой raison d’etre. Оно действительно (тут прав Ерофеев) понимает себя в качестве зоны трансгрессии, нарушения моральных норм, а иногда и законов (о копирайте, например), и это оправдывается критической позицией художника —вечного «санитара леса».

Однако парадокс в том, что при желании постоянно преступать закон искусство хочет быть защищено тем же законом. Но законодательная защита нарушений закона невозможна: преступление норм имеет ценность только в том случае, если оно остается трансгрессией. Проще говоря, если художник и куратор готовы за свои поступки сесть в тюрьму. Как выразился художник Викентий Нилин, «залезаешь в УК и смотришь: убить тещу — пятнадцать лет, уколоть ее иголкой в задницу — пятнадцать суток. Далее выбираешь согласно этому».

Но некоторые не заглядывают в УК. Вершину инфантильности представляет собой старая история Авдея Тер-Оганьяна, который в 1998 году вынужден был бежать из страны после того, как на ярмарке в Манеже публично уничтожил несколько дешевых бумажных икон. Авдей обычно считается «узником совести», но он всего лишь узник собственной чрезвычайно узкой художественной концепции. Смысл его акции состоял вовсе не в критике фундаментализма, религии, образа или чего угодно другого, но в своего рода пародии на жест другого художника, Александра Бренера, с которым Тер-Оганьян тогда соперничал. Авдей рубил свои бумажки, искренне надеясь, что остается на территории искусства и продолжает быть защищенным этим фактом. О том, что его жест может существовать не только в искусстве, но и в обществе, он не думал вообще. Мысль пойти на открытый процесс и там заявить о своих антиклерикальных и антифундаменталистских позициях (буде такие были) ему даже не пришла в голову.

Немецкая журналистка Керстин Хольм на мой вопрос, чем русская ситуация отличается от немецкой, сказала, что в Германии общество более свободное и менее инфантильное. Что в Германии невозможно столь средневековое, обскурантистское «преследование за критику» и непрофессиональная экспертиза, но одновременно невозможны и те безответственные подростковые жесты и пустые шутки (имелись в виду сегодняшние произведения, а не соц-арт 1970-х), которые есть лишь оборотная сторона официальной власти и которые оказывают искусству и обществу в целом медвежью услугу. {-page-}


ИНТЕРВЬЮ, ВЗЯТОЕ У СЕБЯ САМОЙ

В этой точке я вынуждена расстаться с ролью относительно объективного журналиста и перейти к роли участника процесса, который отвечает на заданный вопрос: «Как быть дальше?» Поэтому далее по пунктам: что делать куратору и художнику. Да и всем остальным — кураторам собственной жизни.

1. Точно не «быть осторожнее». Молчание не в интересах общества. «Политкорректность» служит делу правящего класса, а в нашем случае — фундаменталистских кругов РПЦ, которые хотят взять полный контроль над светской культурой и присвоить себе голос православных всего мира.

2. В своей аргументации перестать исходить из тезиса о свободе искусства. Как справедливо говорил покойник Ленин, еще заставший буржуазный строй, свобода есть лишь «замаскированная зависимость от денежного мешка». Свобода искусства любой ценой бессмысленна.

Кроме того, и это очень важно, именно фашисты настаивают на свободе искусства. Олег Кассин, сопредседатель «Народного собора» и директор «Народной защиты», в разговоре со мной уверенно сказал: художник может все, что хочет, создавать и даже показывать у себя в квартире для своих друзей, но если работы висят в публичном пространстве, даже со всеми оговорками (в музее Сахарова разместили таблички «Детям до 16-ти не рекомендуется»), то в отношении устроителей (не художников!) может и должно быть возбуждено уголовное дело.

Опасна не свобода творчества — опасен политический жест. Кураторы в первую очередь, но и художники тоже должны, наконец, понять: то, что они делают, есть жест политический. И действовать сообразно этому.

Что касается выставки «Запретное искусство», то я считаю, что ее следовало бы не показывать в музее, находящемся в опасности и не очень хорошо посещаемом, а распространять в виде бюллетеня в сети.

3. Думать не только о себе. Это не значит быть осторожнее; это значит признать, что общественная деятельность важнее искусства. Это значит понимать политический контекст события. Например, почему процессы об «оскорблении искусством» ведутся в уголовном, а не гражданском поле (хотя все может закончиться штрафом). Здесь фиксирует свою роль государство, не позволяя, чтобы его граждане решали проблемы между собой.

4. Нарушать табу, только если ты готов к последствиям. В том числе к речи на открытом процессе, способной изменить общество. Провокация плоха не тем, что провоцирует, а тем, что на этом останавливается.

Нарушать табу можно и нужно ради большой общественной цели. Если для этого нужно расстаться с искусством, с ним нужно расстаться. Так сделал Ханс Хааке в своих знаменитых исследовательских проектах, разоблачавших политику спонсоров в американских музеях: это уже чисто журналистский проект. И великая работа художника.

Даже если бы мы жили в Америке: чтобы иметь право быть защищенным Первой поправкой к Конституции, искусство должно осознавать себя как жест свободы слова, как производство смысла, как критическая деятельность.

А имитировать сексуальный акт в музее — это не критика власти. Это развлечение.

5. Художник и куратор должны найти контакт с обществом и поднять те крохи общественного протеста, которые в нем остались, а не вставать в высокомерную позу. На процессе «Осторожно, религия» меня поразила социальная пропасть между образованными и хорошо одетыми художниками и адвокатами с одной стороны, и провинциального вида прокуроршами в плохо сидящей форме — с другой. Надо сказать, художники и адвокаты эту пропасть с удовольствием подчеркивали, что было не на пользу их делу. Прокурорши же напомнили мне девушек на паспортном контроле, которые срывают на нас свою злость за то, что не имеют права ездить за границу.

Так что аргумент «наша выставка — не для массового зрителя» не работает. Выставка должна быть для массового зрителя. Она должна вложить в его руки общественное оружие.

6. Институции искусства должны не просто защищать своих членов, они должны порождать публичных интеллектуалов, выступающих и с университетской скамьи, и на страницах газеты.

А пока в науку и в музеи идут работать неудачники, которых не взяли ни в журналистику, ни в галерею, экспертами, как теперь, будут выступать цитированные выше энеевы.

7. Чтобы успешно противостоять фашизму и фундаментализму, нам всем нужно настаивать на определенной системе ценностей, и она должна быть названа и открыто сформулирована. Франция перебила всех своих королей, но ни на йоту не отступает от принципов Французской революции: равенства, светского государства, приоритета гражданства перед этнической принадлежностью. И это помогает: в любой ситуации можно хлопнуть по столу и напомнить, и никто не посмеет возразить.

Но у нас тоже все это было. И если мы не вспомним о ценностях Октябрьской революции (отделив их от террора), нам навяжут другие. Именно Октябрьская, а не Февральская революция ввела равенство полов, отмену смертной казни и, не в последнюю очередь, отделение церкви от государства – Собор, на котором после двухсот лет существования Синода было восстановлено патриаршество, состоялся в начале 1918 года. Горячими сторонниками этого отделения были отнюдь не только большевики, но и прогрессивное крыло церкви (например, отец Павел Флоренский).


8. И, наконец, обсуждать, обсуждать, обсуждать. Внутри сообщества и вне его.

Так что надеемся продолжить тему.