«ЭТО ВСЕ СПЛОШНАЯ ПОЛИТИКА»

Свои мнения у Гоши Острецова оказались достаточно критичными.

«То, что Свиблова будет показывать, — чистая политика. Она показывает Молодкина — это вообще непонятно кто, не представляющий никаких традиций, никак-ни-к-чему. Будет Паша Пепперштейн с живописью, которая, по-моему, его позорит. Он график, не умеет работать с красками и не знает, что такое цвет».

Все спокойно, без раздражения. Мы сидим в полуподвальном помещении старого московского дома в 1-м Колобовском переулке. Это в центре, недалеко от сада «Эрмитаж», среди старых обшарпанных домов, к счастью, еще не снесенных правительством самого лучшего города на Земле. В мастерской две комнаты. В обеих весело. В одной веселье обеспечивается людьми: слышны голоса, смех… В другой — работами Гоши. Правда, сегодня это не очередные постановления «Нового правительства», не выпрыгнувшие из комиксов и тут же застывшие в скульптуре вооруженные зайцы, не здоровенные грибы. По стенам мастерской стоят готовые к экспозиции работы новой выставки: красочные жирафы, ласкающиеся друг к другу, английский бульдог с зажатой в зубах погремушкой, попугай ара на ветках кислотных цветов, примостившийся под ним покемон... Неожиданно. «Это я выставку делаю в «Триумфе»... Детскую. Прошлая довольно жесткая была, вот решил мягкую сделать. Тем более ребенок у меня маленький. Как искусство я это больше выставлять нигде не буду, это так всё…».

— Я так понимаю, что она (Свиблова. — OS) решила, что в третий раз ее куратором не выберут и надо собрать всех более или менее нормальных художников, чтоб никого уже больше не осталось.

Что до аврала, в котором сейчас работают многие, — да в том числе и я, так как хоть приглашен я был раньше, но утвержден тоже недавно, — то это, к сожалению, нормально. Так все наши работают. Тратится много денег, Свиблова делает выставки Ястржембского, а нормальной организации нет.

Меня она пригласила довольно давно. Увидела мою работу в La Maison Rouge в Париже, она ей понравилась. Решила пригласить.

Я принес ей какое-то количество проектов, шесть или семь. Все она тут же забраковала. Я уже просто не знал, что делать. Нашел какой-то рисунок, который сделал десять лет назад. Она говорит: «Да, давай». Два дня делал эскизы, принес. Она приходит вечером: опять не то.

И вот мы с ней сидим, думаем, долго думаем. Два ночи уже. И тут я вспоминаю одно свое старое впечатление от некогда виденной мастерской и говорю: пусть это будет такая инсталляция: руины, перекрытия, а в глубине этих руин сидит художник и работает. Она оживилась, говорит: «Да, искусство побеждает, очень хорошо». Решили эту работу делать.

Она уже почти готова: главное, что механическая кукла художника уже изготовлена. Это будет как бы такой автопортрет в развалинах. На самом деле для меня тоже важная работа. Символическая, что ли.

Я работы, к сожалению, не видел. Но я твердо верю в то, что она может быть очень хороша. Может быть такой, каких в современном искусстве не хватает, — несущей четкое и ясное сообщение, не перекладывающей ответственность за свою интерпретацию на критика. Верю, что она может не превратиться в инструмент интеллектуальной самореализации и социализации интеллектуалов. Быть лишенной подчеркнутой элитарности.

Этим же хорош проект Шеховцова. Фонтан же Кориной хорош другим — он самодостаточен в первую очередь как объект, как странное сочетание материалов и форм. Чрезмерное рассуждение о которых может лишить зрителя удовольствия их созерцать.


— Главное, чтоб на выставке работы друг друга не убили. Вы, Журавлев, Шеховцов...

— А Шеховцов тут при чем? Он что, тоже будет участвовать в биеннале? У Свибловой? Вот это для меня новость...

Убьют. Это принцип всех наших кураторов. Кроме Ерофеева. Они не экспозиционеры. Свиблова нанимала Юру Аввакумова, который завесил всю стену поддонами, которые вообще убивают любое искусство. Зато архитектурная задумка.

Она хороший политик, стратег, но искусство там и не ночевало.

— То есть будет более политическое мероприятие...

— Чисто политическое.

— Это печально.

— Почему печально? Это нормально. Мне очень понравилась одна выставка в Швейцарском культурном центре в Париже. Художник сделал ее совместно с антикваром: воссоздал буржуазный интерьер, где перемешал современные вещи с антиквариатом. Для меня это многое открыло: художник работает в мастерской — это живой процесс. Потом работа идет в галерею — это уже магазин: там она под лаком, правильно освещена. А потом ее покупает коллекционер, и уже совершенно непонятно, как она будет выглядеть, в каком странном контексте она окажется. Непонятно, где он ее повесит — в туалете, в комнате, во дворе. Искусство приобретает совершенно неожиданный контекст, потому что только богатый человек может себе позволить приобрести искусство. Но художник как творец к этому отношения уже не имеет.

Искусство в ситуации биеннале, конечно, становится прежде всего политикой. Свибловой надо, чтобы ей сказали, что круче ее на международном уровне никого нет. Она очень серьезно контролирует ситуацию. Безусловно, для художников это какое-то движение. Не Зураб же Церетели в павильоне, не Глазунов там. Художникам все идет в кассу.

Любое публичное выступление связано с политикой. Галеристы соблюдают политику, все очень политизировано. Художник тоже принимает участие в политике, потому что вступает в контакты с галеристом — тот ведет свою политику, вступает в контакт с критикой, с пиаром. Это все политический процесс. Искусство аполитичным быть не может.

— И каковой должна быть позиция художника в таком случае?

— Заниматься своим делом, но при этом постоянно участвовать в политике, корректируя ситуацию. Вести свою политику, быть толерантным по отношению к чужой политике — в этом и есть политика, грубо говоря. Потому что все равно выиграет тот, кто более талантлив. Ценители искусства находятся, появляются. И вообще говоря, художник должен думать не о том, что происходит в данный момент. Так что для меня эта биеннале... У меня уже была персональная выставка в Венеции, я там не раз бывал. Сам город интересен, это да, а биеннале — ну биеннале, ну и что...

В общем и целом картина получается несколько странной. С одной стороны, все по идее должны бы выступать единым фронтом. С другой — не все знают даже, с кем они участвуют, а порой узнают в последний момент и о собственном участии. С одной стороны, художники должны бы испытывать к куратору теплые чувства. С другой — комплиментов ему достается не сказать чтоб много. С одной стороны, куратор должен понимать, что художник — не машина по производству работ, чтобы «завтра утром» выдать с ходу проект в Венецию, с другой — два из семи проектов делались по три недели.

Получается, что связь между куратором и художником — только и исключительно деловая. Это связь начальник-подчиненный: куратор держит ситуацию под контролем (что верно), причем мотивы его поступков не всегда понятны снаружи (что допустимо), художники выполняют требования куратора (что тоже верно), но критикуют его действия (что допустимо).

Все вроде правильно. Но чего, на мой сторонний взгляд непрофессионала, не хватает в таких отношениях? Доверия и уважения — простого, человеческого. Чтобы куратор извлекал конструктивное из критики художников, а художники понимали мотивацию куратора. Чтобы весь процесс был каждому понятен, чтобы выставка была действительно коллективной, а не просто собранной по личным представлениям куратора. Чтобы взаимодействие было активнее. Чтоб процесс искусства не механизировался, не становился совсем холодным. Чтоб жил.

Впрочем, непонятно, насколько это возможно в сегодняшней общекультурной ситуации. Иногда чувствуешь себя утопистом.


Выставка в Российском павильоне на Венецианской биеннале откроется для публики 7 июня 2009 года

Посмотреть всю галерею


Другие материалы Дмитрия Тимофеева:
Андрей Кузькин, от которого чего-то ждут, 15.04.2009
Д&В три на четыре, куском. АЕС+Ф семиметровые, с хвостиком, 03.04.2009
Кулику не верят. Осмоловскому пишут, 05.03.2009