Так говорит Чтак

Валерий Чтак требует уважения к художнику, а плохих кураторов предлагает ссылать в Сибирь

Имена:  Валерий Чтак

Валерий Чтак не любит, когда к нему обращаются на «вы». Не знаю, понравится ли ему, что я назвал его Валерием. Но начинать «Валерой» как-то чересчур фамильярно.

Впрочем, я его понимаю. Обращение на «вы» — всегда расстояние между собеседниками. В случае с Чтаком создание этого расстояния было бы чем-то очень искусственным. Как к чуть старшему парню из своего подъезда подойти с вопросом: «Не были бы вы так любезны поделиться сигареткой?» Комично даже, если всерьез. Настолько он свой в доску.

Мастерская Чтака находится на «Винзаводе». В центре московского искусства, можно сказать. При том что сам Чтак в центре московского искусства не сказать чтобы находился. Да и не очень туда рвется. И правильно. Нечего туда рваться. Центр сам должен рваться к художнику.

Мастерская Чтака увешана работами. С пола до потолка. И даже на полу и на потолке. Всюду работы. Два ключевых образа — череп и звезда Давида. И слова. Много-много слов в работах. Или работы из слов. На славянских языках в основном. Что мое внимание и привлекло. Все-таки интерес к такой экзотике, как, скажем, польский или сербский, сегодня встретишь редко.

«Говоришь на языках этих?» Валера смущенно улыбается: «Я говорю только на английском свободно. Это долго объяснять. Ты проверь, есть ли место на диктофоне. А то когда я говорю, часто не хватает». — «Ну, часов десять есть». Смеется. Хватит.

«Искусством я стал заниматься в группе «Радек», и тогда у меня было довольно мало персональных идей. Но когда я принялся за дело самостоятельно, то с самого начала знал, что меня интересует текст. Меня вдохновлял Баския. Думаю, это довольно очевидно.
Мне, как любому русскому подростку, всегда нравился английский язык. Потому что кажется, что по-английски можно сказать очень круто все. Society sucks! — это же охрененно глубокая фраза! Пишешь там имена клевые. Допустим, Ike. И думаешь, что это, блин, круто...
А потом ты растешь и понимаешь, что каждый неудачник считает своим долгом написать песню на английском языке, сочинить стихотворение на английском. Споткнулся человек, обязательно должен сказать: «Oh, Jesus!» Это и моя проблема, никак не могу от этой привычки дурацкой избавиться. С этим приходится мириться, хотя я понимаю, что это откровенное мудачество.
И в какой-то момент я понял, что английский — это хреновая опция. Его не стоит использовать. Но буквы же очень красивые! Кириллица тоже красивая, конечно, грузинские буквы — тоже, но латиница все-таки красивее, с этим можно играть как-то так здорово. И тогда я стал использовать французский, и все встало на свои места. По-французски фраза «Конец искусства, но не конец хип-хопа» — La fin de l’art, mais pas la fin du hip-hop — звучит совсем не так, как по-английски! По-французски все о’кей, французский — не такой модный язык. Потом я стал использовать славянские языки, применяющие латиницу: польский, сербский.
В этом есть такой понт, конечно, но поскольку сейчас я использую все языки, которые мне нравятся, на картине, то это не так чувствуется. Может быть текст Smrt je mavet — «Смерть это смерть», где Smrt je — это сербский, mavet — это иврит. Иногда открываю словарь, что-то знаю, что-то беру из «Википедии», из интернета. У меня вот есть журнал польский, Sztuka. Оттуда я взял цитату Раушенберга, и получилось очень красиво: цитата вроде из Раушенберга, но на польском. Иногда я прошу своих друзей перевести фразу с русского на французский. Английским я принципиально не пользуюсь, но иногда это тяжело.
Русский тоже есть, русского полно, но все картины, где я использую русский, почему-то куда-то уходят. Есть вещи, которые невозможно перевести на другие языки. Например, «Весь тираж этого плаката был уничтожен». То, чем я занимаюсь, это скорее филология».

Если понимать филологию широко — как изучение текста, — то Чтак, безусловно, прав. Только он скорее изучает воздействие непонятного текста на зрителя-читателя. Впрочем, и здесь не все так одномерно.

«Польский — единственный язык, который не нужно оправдывать, потому что на польском говорила моя прабабушка. Ее звали Мириам Абрахамовна». — «Из польских евреев?» — «Из польских татар. Это долго объяснять, но так или иначе, у меня есть польские корни. Что-то скорее такое бастардное. Но тем не менее моя прабабушка родилась в Польше. В Первую мировую войну ей пришлось эмигрировать. Она даже по-татарски не говорила».

Во всем облике Чтака есть что-то несколько живое, энергичное, подростковое — в хорошем смысле слова. То, что в той или иной степени присуще многим бывшим радекам. Закатанные штаны, спортивные ботинки. И все поведение непретенциозное, в нем нет желания казаться умнее или креативнее, чем ты есть на самом деле. Конечно, можно было бы эту непретенциозность интерпретировать как позу, но мне сдается, что это не тот случай.

-Что стилистически вписывалось в образ, но казалось провокационным, это бейсболка. Черная, с белой звездой Давида.

«С еврейством — это другая история. Ты видишь, в какой кепке я сижу. Сам сделал. Но я только здесь в ней сижу, на улицу не выхожу. Я не самоубийца».

Смеется. Ну да. Художника, в том или ином виде эксплицирующего еврейство, сообщество пусть даже и покритикует, но поймет. Но на улицах такого человека поймут вряд ли, и хорошо, если только покритикуют. А то и побьют.

«Это отдельная история. Я сначала врал, потом говорил правду, потом снова врал, всегда по-разному, а сейчас мне надоело об этом говорить. Кому какая, на хрен, разница, есть у меня еврейские корни или нет!? Я еврей! Хочешь в моей биографии ковыряться — ковыряйся, но я вот тебе говорю: я еврей.
У Довлатова есть такой анекдот: он ехал в троллейбусе, его остановил контролер. Как-то они договорились, контролер его спросил: как тебя зовут? Тот говорит: «Меня зовут Абрам Кацеленбоген». Чувак ему поверил и отпустил его. И Довлатов дальше резюмирует: можешь ли ты себе представить, что какой-то здравомыслящий человек, если он не еврей, может назвать себя Кацеленбогеном?
Здравомыслящий человек не будет себя евреем называть. Если ты называешь себя евреем, если ты здравомыслящий человек, то ты, скорее всего, еврей. Другое дело, что я педалирую эту тему еврейскую, особенно в мастерской. Ведь мастерская — это убежище своего рода.
Я ощущаю себя евреем в полной мере. Но мне надоело на этот вопрос отвечать.
Это как когда ты фамилию меняешь. Я вот официально поменял фамилию на псевдоним. И, к сожалению, я не научился врать с самого начала. И теперь нормальная легенда не сложится. Надо было сразу что-нибудь придумать: допустим, что взял фамилию жены или еще что-нибудь... Думаю, в следующий раз поеду в Европу, и там более убедительное что-нибудь расскажу. А здесь не успел вовремя. Но есть еще масса возможностей создать вокруг себя мифологию». {-page-}

Не вышло ли время мифологий? Тем более учитывая сегодняшнее положение современного художника? Ведь, несмотря на то что к актуальному искусству общество начало проявлять интерес, фигура художника все равно до сих пор остается периферийной. Есть ли пространство для мифа, если даже в пределах цеха художники часто не знают имен друг друга, не говоря уже об интересе к личностям?

Впрочем, это пространство всегда есть. Если художник подключает к творчеству еще и биографический миф, тем более меняет фамилию на псевдоним (что лично мне не кажется целесообразным, ну да ладно), отождествляя, сливая воедино автора и персонажа, — проект жизни и проект искусства становятся для него нераздельными или почти нераздельными. А в таком случае ни количество публики, ни ее способность понять происходящее не играют определяющей роли. Как и в случае с искусством.

«Меньше всего, — я говорю это с усилием, потому что на самом деле это не так, но как декларация принципа это должно звучать так, — меньше всего меня интересует, поймут ли люди, что происходит в инсталляции или нет. На самом деле меня это, конечно, интересует. Потому что, когда говорят: «А, смысл работы — в том-то!» — я говорю: «Нет, ни фига, он в этом!» И понимаю, что человек не врубается. Это неприятно иногда.
Но я свою задачу выполнил. Художник всегда решает свои задачи. Зритель приходит на выставку со своим багажом знаний, он иногда вообще случайно туда попадает. Не должен же я под всех подстраиваться. Я часто использую и русский язык. Но от того, что он всем тут, в Москве, понятен, работа понятнее не становится».

Выставку Чтака я видел только одну, довольно давно, году в 2005-м. Когда «АРТСтрелка» еще была на пике популярности. Тогда там недолгое время работала «галерея-витрина» Давида Тер-Оганьяна — собственно, небольшая витринка под стеклом, где прошло несколько приятных выставок, в основном друзей Давида. Выставка Чтака «Весь тираж этого плаката был уничтожен» — из немногого, что с той витринки запомнилось: какая-то странная комиксовая картинка: человек с гранатой. Образ яркий, но, будучи помещен в витрину, выглядел он особенно странно.

«Ничего себе, ты ее видел? Это была моя первая персональная выставка. Причем я все время забываю о ней говорить, потому что она была очень маленькая. Но о ней вспоминают знакомые, да и незнакомые тоже...
Хорошая была работа. Это был первый и последний раз, когда я выставил что-то, что было срисовано. Я срисовал картинку из каталога Polski plakat filmowy. Там был нарисован вьетнамец с гранатой. Или китаец. Не важно. Афиша какого-то фильма. И я его просто срисовал. А мне говорят до сих пор: отличная была выставка. При этом часто, кроме нее, ничего не увидев. Приятно.
Вот, кстати, у тебя сейчас под ногами работа...»

Под ногами у меня и правда была работа: большой череп, окруженный пустыми комиксовыми «пузырями». Где-то метр на два. На масле было множество следов от ботинок. Первым — инстинктивным — движением было встать. Все-таки неловко по работе топтаться. Только в следующую секунду дошло, что это задумка.

«Я сначала на стены хотел вешать, но для этого нужно было их закреплять, все снимать, что там висит уже, это долго... Я на пол положил сначала так, а потом понял: да это же круто, когда следы остаются. И оставил так. Вот в Paperworks выставлять сейчас буду...»

Снимать со стен действительно пришлось бы многое: не только работы, но и множество мелких картинок, распечаток, фотографии: братья Чепмен, Бойс, парень на скейт-борде, восьмисвечник, УЗИ с эмбрионом... Наверное, стоило бы знать контекст, чтоб понять все. Я не знал. Но выглядит стенка эффектно.

«Это моя Wall of fame… Ну да, в речи я использую английский. Ничего не поделаешь. Это как с матом. Я много ругаюсь матом — благодаря Авдею Тер-Оганьяну. И часто, когда нахожусь вне своего круга, я замечаю, что людей это несколько напрягает. А это ведь иногда очень красиво звучит, емко, смачно так... Это только сказать можно, в печати всей этой силы не передашь.
Что до искусства — тут симпатий своих я не скрываю. Это Баския, Бойс и Монастырский. Бойс — top of the top. Я всегда привожу разные списки, но Бойс всегда на первом месте. Это главный художник в истории вселенной. Раушенберг еще, Розенквист...
С одной стороны, понятно, откуда ветер дует, но с другой — это же Чтак!»

«А Авдей, Осмоловский?» — «Ты думаешь, я когда-нибудь тебе признаюсь, что я наследую своим учителям? Да никогда. Я сам по себе. Осмоловский — крутой чувак, но я, блин, сам по себе! Ничего себе — похожи на Авдея твои мысли! Еще чего! Ты б еще сказал, что Авдей меня всему научил!»

Смеется.

Опыт радеков, особенно после фильма «Вечеринки без трусов» — осмысления истории группы, сделанной непосредственными участниками, — целиком позитивным назвать сложно. Но все же Анатолию Осмоловскому и Авдею Тер-Оганьяну можно еще раз выразить уважение — за усилие, за попытку создать некий образовательный проект в области современного искусства и остаться уважаемыми своими учениками. Что важно и чего не скажешь об Иосифе Бакштейне, чей Институт проблем современного искусства постоянно критикуют как изнутри, так и снаружи — в первую очередь за нечетко формулируемые задачи и безразличие преподавателей к студентам.

«Я свой проект художественный называю «неплохая вторичная работа». Это вторично? Ну да. 2009 год на дворе! Ты думаешь, что в 2009 году есть возможность при таком чудовищном потоке информации нарисовать «Черный квадрат»?! Ни фига, чувак, не получится. А сделать неплохой вторичный проект вполне можно. На мой взгляд».

Чтак привлекает тем, что, с одной стороны, позиционирует себя прежде всего как художника, с другой же — постоянно держит от этой позиции некую дистанцию. То есть серьезно воспринимает то, чем занимается, но не придает ни процессу, ни себе в нем чересчур высокого значения. Не только критикует других, но признает и свои недостатки. Что редкость. Тем более среди молодых людей. {-page-}

Пошел сильный ливень. Дождь было слышно, но видно не было — окна у Валеры в мастерской заклеены.

«Почему так?» — «А социофобия? Есть же известная поговорка: если у вас паранойя, это не значит, что за вами не следят. Мало ли».

«В галереях «Винзавода» бываешь?» — «Не часто. Я не очень внимательно слежу за тем, что происходит. Даже у меня под носом. Не знаю, что в «Гельмане» происходит или в XL. Я в основном хожу на выставки своих друзей. Мои друзья — хорошие художники. Иногда я не попадаю на выставки своих друзей. И это очень прискорбно».

«А кто друзья?» — «Радеки бывшие. Кроме них? Ну, скажем, Теселкин Дима. Я с ним как-то познакомился, и в процессе общения выяснилось, что он такой, каких мало. Сейчас редко бывает, чтобы художник врубал по-настоящему. Художник — это чувствующий человек все-таки. Хотя сейчас об этом уже забывают».

Ну, забывают не все. Чувствующих и среди молодых авторов найти можно: Андрей Кузькин, Дмитрий Забавин, Арсений Жиляев... Не говоря уже о старших поколениях, где исключения — те, кто поддался рынку, но таких, если вдуматься, не так много. Забывает об этом в первую очередь система искусства: кураторы, галеристы, спонсоры. И это неправильно.

«Вот, например, я был свидетелем разговора одного нашего известного куратора с художником. Это кобздец. Дело не в том, что куратор хамит. Оставим человеку решать проблемы так, как он считает это нужным. Но он считает, что художник не способен сам сделать объект — от его идеи до предметного воплощения. Что художник не в состоянии быть самостоятельным. Это, в конце концов, не такое уж и заблуждение. Но чтобы это исправить, он подключает свои креативные амбиции. Он не аккуратно направляет автора в нужную сторону, а говорит: «То, что ты делаешь — полная херня. Ты никогда не сделаешь это сам, потому что ты полный идиот, это очевидно. Давай сядем, подумаем, придумаем, я тебе дам денег, ты, главное, ничего не делай сам... Это не так делается, нет, НЕТ, НЕ ТАК!»
Есть разные институции, люди, не будем переходить на имена. Все они наверняка знают свое дело. Но они, как правило, не уважают художников. Художники тонкие люди, их нельзя брать и посылать на хер.
Все эти институции ведут себя так, как будто художник их должен обслуживать, а ведь на самом деле они должны обслуживать художника. Должно быть по-другому: «Ты, Дмитрий Теселкин, такой отличный художник, пожалуйста, сделай свою работу так, как ты хочешь». Нет ведь, на «Инновации» Теселкин сделал из конструктора большого осьминога, щупальца которого чуть-чуть попадали на территорию других работ. Ему сказали обрезать щупальца, получилась полная херня. Кто крутой — Теселкин или тот, кто ему сказал это? Конечно, Теселкин. Он сделал отличную работу, его кто-то потащил на премию. И там же обрубили.
Я, кстати, рад, что на «Инновацию» так и не попал, хотя меня туда пытались выдвинуть. Ты же художник, зачем тебе премия? По-моему, весь этот институт премий ерунда какая-то.
Самый плохой художник круче и важнее, чем самый крутой куратор. Любой футболист круче футбольного судьи. А у нас получается наоборот.
Я видел это только в России. Все институции, с которыми я работал в Европе, — это невероятный культ художника. В Москве я могу услышать от куратора: а ты уверен, что ты успеешь? Да это оскорбление для художника! Конечно, я успею. Я художник, я этим занимаюсь уже сколько-то лет. И с этой привычкой ты приезжаешь на Запад в какую-то галерею и там привычно говоришь: я вчера бухал с друзьями, давно не виделись, извините, сегодня ничего не сделал, но я успею... а они говорят: Take your time! Здесь это вообще непредставимо! Там же, даже если ты сделал плохую работу, значит, думают они, так было задумано. С другой стороны, это дезориентирует: они тебя пригласили, они потратили деньги, они всегда тебе будут аплодировать.
В ЦДХ ты не можешь пройти на открытие выставки, в которой участвуешь, потому что какой-то мудак-охранник тебя не пускает, а на Западе стоит сказать, что ты художник, и все тебе сразу дадут дорогу. Хотя там другие проблемы: не платят кэшем.
Это все проблемы уровня что делать с бюрократией, что делать с коррупцией. Эти вещи, к сожалению, лежат глубоко в нас. Это в крови. Когда твой друг работает в магазине телефонов и готов сделать тебе скидку, ты на это пойдешь. Это и есть коррупция.
Но я думаю, что однажды это изменится. Однажды художники начнут качать свои права. Или просто сменится поколение кураторов».

«А продуктивно работает кто-нибудь?» — «Мне жалко людей, которые живут в провинции. Там же ничего не происходит. Что-то делать — денег нет. Поэтому мне нравится то, что делает Гельман в Перми. Приезжает чувак из Москвы и взрывает мозг всем. Сначала никому не нравится, постепенно люди начинают врубаться, появляются художники... А Гельман еще никого не везет в Москву, он всех везет в Пермь. И человек начинает делать что-то для себя, на месте, он знает, что вот в своей Перми он будет крутым, знаменитым.
Надо придумать такую ссылку провинившимся кураторам: их нужно посылать в провинцию: провинился куратор — вперед, в Стерлитамак! Занимайся работой, поднимай искусство, хами художникам, которые пока не врубаются даже в то, что такое современное искусство. Но они есть! Они всегда есть. В Нижнем Тагиле кто-то недавно диплом по перформансу защитил. Вот туда, в Нижний Тагил, в Уфу. Подростки чтоб не бухали. Расскажи им про «ЗаиБИ», «Что делать?» и «Радек». Пусть граффити рисуют. Хорошо у тебя получится — переведем тебя поближе к Москве. В Тверь. Или в Дубну.
Здесь художник часто чувствует себя виноватым. А ведь галеристы должны обслуживать художников.
Елена Селина в каком-то интервью какой-то бесплатной газете начала оскорблять Кирилла Преображенского. Я когда это читал, я охренел. Кто такая Елена Селина? Галерист. Чем занимается галерея? Репрезентирует художника. И Елена Селина начала говорить, что на каком-то открытии ее раздражает, что к ней подходят художники, например Кирилл Преображенский. Да это же ее художник! Где-то речь зашла про валенки, она должна говорить: «О, а есть такой художник Кирилл Преображенский. Он как раз сделал новый проект, он не связан с валенками, но это не так важно. Он отличный художник, рекомендую вам его покупать». Что делает Лена Селина? Она говорит: Кирилл Преображенский ко мне пристает с выставкой. Как так? Это неэтично. Это хамство.
Мне хамят в магазине, в РOНО, в детском саду воспитательницы... А тут я прихожу на работу, и мне хамят люди, которых кормит мой труд. Потому что — что будет делать Селина без Преображенского, Булдакова, Дементьевой? Что она будет делать?
Если художник имеет право поступать неэтично, как вот я сейчас, то галерист — не имеет. А теперь не исключено, что Селина на меня обидится и не возьмет меня на суперкрутую выставку. Всех возьмут в будущее, а меня нет».

Возможно ли будущее при таком потоке информации? Не вышло ли время будущего? Вопрос праздный. Конца света ждут довольно давно, так что и готовиться к нему как-то уже обленились. Как пели «Запрещенные барабанщики», «тогда придется каждому ответить за свой базар». Ответит Чтак? Ответит. Обладая ясным пониманием того, что он делает, своих проблем и преимуществ, проблем и преимуществ системы, в которой он существует. Без наносной интеллектуальности и серьезности, чрезмерного ощущения собственной значимости. Спокойно и весело делая свое дело — свой неплохой вторичный проект.

«А ты говорил, полчаса посидим. Я люблю интервью давать. Я люблю гнать. Мне нравится гнать. Это круто».


Выставка Валерия Чтака «Скажи: “Шибболет”» открыта в галерее Paperworks на «АРТСтрелке» по 27 июня


Другие материалы Дмитрия Тимофеева:
Сергей Шеховцов, Ирина Корина, Гоша Острецов: работа кипит, 07.05.2009
Андрей Кузькин, от которого чего-то ждут, 15.04.2009
Д&В три на четыре, куском. АЕС+Ф семиметровые, с хвостиком, 03.04.2009