Звездочетов об Осмоловском: объекты для одномерного человека

В новой рубрике один художник оценивает выставку другого — принципиально важную для современного искусства. Будет жестко, взвешенно и абсолютно субъективно

Имена:  Анатолий Осмоловский · Константин Звездочетов

ЕКАТЕРИНА ДЁГОТЬ поговорила с художником КОНСТАНТИНОМ ЗВЕЗДОЧЕТОВЫМ на выставке Анатолия Осмоловского «Поклонение» в галерее pop/off/art.

— У нас сегодня «гамбургский счет». Призываю тебя оценить искусство товарища нелицеприятно, справедливо и очень конкретно. Как сделано, что недоделано… Про это только художник художнику может сказать — критики давно ничем таким не занимаются. При этом нам известен весь путь Осмоловского — от раннего героического акционизма, когда он залезал на плечо памятника Маяковскому, до современного его галерейного периода, в котором он создает, как совершенно справедливо написано вот тут на этикетках, «отдельные объекты».

— Мне Осмоловский очень симпатичен. Но я знаю двух Осмоловских. Один — замечательный художник с очень хорошим пластическим чувством. Может быть, он сам руками ничего в искусстве и не делает, но важно, как он расставляет вещи. Он умеет их остроумно подавать. Возьмем, например, его знаменитую работу «После постмодернизма остается только орать» — фото на мольбертах рядом с роялем. Или другой его проект («Клаустрофобия анархии»), в котором трехметровая статуя Терминатора упиралась в потолок, а в ногах валялись несколько алюминиевых голов Джоконды с усами. Жалко, что никто не видел эту работу, она в Стамбуле была показана. Видно, что человек обладает очень хорошим пространственным воображением. Очевидно, боюсь употреблять это слово, у него есть талант! Но есть другой Толя Осмоловский, который занимается псевдореволюционной трескотней, имеющей мало отношения к его творчеству нормального буржуазного художника.

— То есть ты его акционистские опыты не ценишь? Они же продолжали, можно сказать, твою линию?

— Ценю, но это был юношеский период. Это все равно что мне все время вспоминать, что я был «Мухомором». Он очень быстро это все прекратил и начал делать вещи дизайнистые и буржуазные. Псевдореволюционный акционизм с показыванием жопы хорош в прыщавом молодом возрасте, когда хочется обратить на себя внимание, а потом наступает пустота — ну вот, все, тебя приняли, но тебе надо что-то делать дальше. И первое, что приходит в голову, — это создать новую религию. Ведь человек, который показывает жопу, — у него тоже мессианские настроения. Типа «я-то знаю»…

— То есть ты не считаешь, что Осмоловский (так полагают некоторые) ренегат, который лет пять назад предал свое революционное прошлое и начал делать сначала красивые, а теперь еще и полусакральные штучки, — ты считаешь, что он просто всегда был именно такой, как сейчас.

— Да. Ничего революционного, кроме декоративной «Баррикады», он не создал. Да и революционность ее декоративная. Он вообще появился как раз в момент крайнего «обуржуаживания» и сам все время формировал систему галерей. Он же еще в 1990-е годы стал, например, куратором самой буржуазной в то время галереи «Риджина».

— Ты считаешь, он вжился в эту буржуазность?

— Да нет, это они в него вжились. Мне вот недавно сказали хорошее слово: трендситтер! Он стал трендситтером. Он, конечно, пытается как-то рулить ситуацией, но с самого начала действует в совершенно стагнированной, закристаллизованной структуре современного искусства, какая она есть сейчас. И даже создал ее.

— Но он все-таки утверждает, что в его искусстве произошел качественный перелом. Сейчас речь идет уже о прямой сакрализации художественных объектов. Современное искусство пыталось создать альтернативу религии. И, видимо, с точки зрения Осмоловского, эта позиция потерпела крах.

— Я тоже так считаю.

— Потому-то мне и интересно тебя спросить. Ты ведь тоже делал некие «алтари» …

— Я больше склонен считать искусство не религией, а ремеслом. Плясунцов, циркачей и акробатов, так сказать. Но, зная Толика, я думаю, что он вряд ли делал все это своими руками…

— Для тебя это недостаток?

— Нет, просто есть разные люди. Есть те, кто увлекается чистым деланием, а есть более концептуальный подход. А здесь он сам не делал, и это очень видно. Это промышленное производство. Визуально очень напоминает календари инков из доколумбовой Америки, но только уже в варианте фэнтези. Сувениры. Я должен честно сказать: это чудовищная профанация, это очень поверхностно.

— По отношению к духовному?

— Ну про это я уж не говорю — по отношению к искусству. Взят только верхний слой, очень похоже на дизайн, все хорошо, все очень интерьерно. Это понятно, что современное искусство все сейчас такое, но этим можно задержать внимание только на минуту, не больше. Хотя эти ноздреватые вещи, тактильность их, поначалу цепляют. В том поле, в котором мы с тобой пасемся, это не ценится, но у него это есть изначально — я же говорю, талант.

— Так, значит, он нашел место для проявления этого таланта, чего не мог найти в акционизме?

— На таком акционизме долго не протянешь. Надо же не только Барта и Делеза читать, а иметь свой мыслительный процесс. Это, может, для вашего брата искусствоведа нормально, но художник должен… нет, это глупое слово, никому он ничего не должен... в художнике подозревается автор. Пусть это будет даже кривоватая идея, но она должна быть своеобразная, понимаешь? А я боюсь, что — я прошу прощения — тут все довольно примитивно. Я так говорю, потому что я очень хорошо к Толе отношусь, я переживаю за него.

— Вот еще что: когда ты обращался к сакральным сюжетам, это всегда носило характер нарратива, повествования. И единственное, от чего Осмоловский резко отказывается, — это как раз от этого повествования, которое составляло, можно сказать, основу русского искусства. До какой-то степени это повествование было в его первых объектах — они были страшно фигуративные. Розовый лаваш, черные орехи, золотые танки… Такой поп-арт. А это уже даже не хлеб, а какие-то куски пробки с абстрактными знаками. Это уже не изобразительное искусство. Это какой-то Кунеллис прямо.

— Итальянское arte povera было в свое время революционным течением, потому что они предлагали фитюльки какие-то, уголь, глину, и почему за них нужно было платить деньги, народ не понимал.

— Да, но сейчас-то такие материалы — это, наоборот, экологично и дорого. Это вовсе не природа, а культура.

— Ну вот в том-то и дело.

— И мне эти объекты напоминают об интерьере ресторана.

— Я думаю, африканского.

— Мне кажется, с биооттенком. Экологического.

— Да, может быть, это вегетарианский ресторан.

— Очень простой, но очень дорогой. Гречка...

— Но с авокадо. Фьюжн! {-page-}


— А вот еще доски. Я трогаю, пока смотрительница не видит… очень приятно.

— Нет, тактильно это офигенно! Напоминает древние пайзцы — то, что монголо-татарские ханы давали своим вассалам, то есть нашим русским князьям на царствование. Такие позолоченные дощечки. На них рисунки — может быть, это черепа. Художники потом много такого делали — такие, знаешь, «сюрики». Я насмотрелся в 70-е годы. Такой люди делали типа провинциальный «аван[h]ард». С фрикативным «г». В Одессе много делали «сюриков». И это очень похоже.

— А что за этим стояло?

— Тогда — желание приобщиться к мировой цивилизации. И сейчас тоже. И, я думаю, у Толика действительно есть основания считать себя восточноевропейским автором. Мы же все ездили в Прибалтику, «Ригас модес», янтарь, чеканка… Нам было приятно попить кофе после двенадцати на фоне такого вот дизайна. В результате Толя в это влип, хоть, может, и не хотел. Но грех современного искусства в том, что оно не может даже ту энергию (уж хотя бы энергию, не говоря уже о мыслях), которую где-то взяло, донести до зрителя. Мы знаем Толика и пытаемся сейчас по-доброму все это раскусить, но если зритель пришел холодным...

— …то он холодным и уйдет.

— Абсолютно. Фигня, какашки.

— Но красивые.

— Кому красивые, кому нет. У всех разная тактильность, вот в чем дело. Но мы же по гамбургскому счету, да? Толик — один из тяжеловесов нашей сборной, и с него надо и спрашивать как с тяжеловеса, а не как с ученика. Хотя он для меня все равно немножко все еще подопечный. Поэтому я так резко и говорю, потому что я неравнодушен к его судьбе. И вообще ему надо поменьше трепаться. Лучше честная работа. У нас, слава Богу, есть разделение труда, есть кому поговорить. Эта его дидактика выглядит лицемерно и раздражает.

— Он начал преподавать, потому что искусствоведы и критики этого не делают, и, наверное, в этом он прав.

— Мне кажется, он не совсем правомочен заниматься образовательной стороной. Его академический уровень не позволяет, я считаю. Если он хочет быть художником, он должен говорить другими средствами. Не получилось — попробуй еще. А то свистеть (там другое слово на самом деле) не мешки таскать. А надо таскать мешки.

— Так что бы ты ему посоветовал?

— Не знаю, вернуться к «Терминатору». Синтетическая вещь, остроумная подача материалов. Но вообще — у меня никогда не получалось кого-то убедить, никто меня не слушался — я сейчас говорю, что нужен критический реализм. Я считаю, что, так сказать, аморально делать такие вещи при том, что у нас происходит в стране и в городе. Люди как-то немилосердно уткнулись в собственные личности. Меня как человека и гражданина это бесит. Я даже обращался к выпускникам Суриковского — вас же этому учили! Нет, не хотят.

— Осмоловский мог бы делать критический реализм, ты считаешь?

— Да. Но он не любит рисовать, он мне признавался.

— Но сейчас реализм существует в форме фотографии, видео… Правда, у него отсутствует интерес к людям вокруг. У него придуманные конструкции… которые при этом часто верны, на мой взгляд.

— Они верны, потому что он схоласт. Это все «леле». Левый лепет. В 20-х годах так говорили про молодежь, я это узнаю, я сам такой же был… Но сейчас, мне кажется, больше должно быть искусства. У нас посыл идеологический, а хочется других обертонов — более нежных, что ли. Сейчас все кричат: обратите на меня внимание... А хочется шепота сокровенного, который звучит более убедительно... Авангардизм ХХ века — это когда выделяется одна вещь и возводится в абсолют, так? Так вот хотелось бы более полифоничного чего-то и синтетического. Иначе это прекрасное «мо» — и все. Раньше это не называли искусством.

— А ты считаешь, это возможно? Может, реализм теперь возможен только в театре или кино?

— Ну в театре — фигушки… Но мы же отвечаем за наш цех, и, если у нас появилась эта идея, почему бы не помечтать? Но, может, это у меня старческое. Совесть проснулась. А сейчас всё точно как у Маркузе — создан одномерный человек! Почему я злюсь на молодежь — я советский человек с двойным сознанием, а они одномерные люди с рыночной экономикой.

— Так эти объекты — работы для одномерного человека?

— Это работы самого одномерного человека. Вообще с Толиком, несмотря на весь его порыв, как раз и пришла эта одномерность в 90-е годы. Я ее воспринимал сначала очень хорошо, потому что думал, что это аутентичность. Меня раздражала постоянная рефлексия постмодернистская. А теперь я понял, что все еще проще. Лозунг наших дней: «лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным». Вот и все. Но как говорил Максим Горький , я тоже цитатником стану теперь: «человек выше сытости». Я так понимаю искусство: я циркач, и я должен свою цирковую работу выполнять хорошо. Конечно, надо уважать и нашего брата, не последний брат, но нельзя слишком много о себе мнить. Это все началось в эпоху Возрождения, когда интеллектуалы тогдашние придумали, что художник — это не только ремесленник. Бенвенуто Челлини — еще ремесленник, но уже художник — это во многом их креатура. А потом уже пошло-поехало. А сейчас, я думаю, надо нам всем снизить амбиции. В народе отношение и так либо презрительное — типа «все пьяницы», либо «о, художник». Надо немножко скромнее быть.

— Но Осмоловский, мне кажется, ровно из этого и исходит сегодня.

— А выродилось все в дизайн. За дизайн — пятерка, за содержание двойка.


Еще по теме:
Анатолий Осмоловский о природе перформанса, 9.10.2008

Другие материалы раздела:
Вернисажи недели. 16—22 февраля, 16.02.2009
Потоп в «Макдоналдсе», 16.02.2009
Диана Мачулина. Художественная школа с массажным уклоном, 11.02.2009