Арт-марксист Иван Бражкин

Художник Иван Бражкин – одновременно творческий рабочий, о котором мечтали коммунисты, панк и предприниматель

Имена:  Иван Бражкин

Место работы

Никакой мастерской у художника Бражкина, разумеется, нет. Легче всего с ним встретиться в книжном магазине, где он курирует отдел архитектуры, дизайна и искусства. Там же можно увидеть одну из его последних работ: дверь украшена планом пожарной эвакуации, с красивыми цветными значками и динамичными линиями. Покупатели с развитым вкусом обращают внимание и спрашивают, кто в наше время рисует такие стильные планы эвакуаций.

Еще он предлагал поместить в витрину магазина надувных кукол из секс-шопа с самыми актуальными книгами сезона в руках, но коллеги сочли это излишне радикальным и преждевременным. В проекте Арсения Жиляева «Трудовая книжка» на «Фабрике» Иван подробно рассказывает в картинках и плакатах историю своего места работы.

Чайная ризома

Он всегда носит с собой ноутбук, в котором вся его творческая биография в картинках. К ним ежедневно добавляются новые:

«Я в “Пейнте” назло буржуям рисую. Чтобы продать было нельзя».

Между прочим, первая, совместная с отцом (художником Авдеем Тер-Оганьяном. — OS), художественная работа Бражкина состоялась в цюрихском «Кабаре Вольтер», том самом. Ивану исполнилось пятнадцать, и отец подарил ему плеер. Они гуляли по Праге, одновременно слушали музыку через два наушника, и тут на Ивана снизошло вдохновение. Подтолкнула эта «синхронизация звука». Через пару недель в «Кабаре Вольтер» было устроено CD-party: два диджея, отец и сын, раздают пришедшей веселиться толпе наушники, начинаются танцы. Ты входишь в зал и видишь людей, танцующих в едином ритме и в абсолютной тишине. Ты пока что не с ними. Твой выбор — присоединиться или нет. Первая официальная Silent Disko, состоялась, кстати, только через три года на фестивале в Гластонбери, так что Бражкин, наверное, может претендовать на авторское право.

Одна из его последних работ, представлявшая российское искусство на венской арт-ярмарке, — «Протестное караоке». Ты выбираешь себе в меню митинг по вкусу и скандируешь в микрофон лозунги, повинуясь бегущей строке на экране. Воистину, марксизм теряет привлекательность, когда становится одной из идеологий, — и сохраняет силу, пока остается критикой любых идеологий, как в таких вот проектах.

Читать текст полностью «Сейчас я использую наемный труд», — смеется Бражкин. Для новой выставки в «Гараже» он заказал рабочим сделать по своему эскизу парковую скульптуру в виде бомжа — как альтернативу привычному садовому гномику.

Еще один из не воплощенных пока Бражкиным, но занимающих его воображение проектов — «Чайный гриб»:

«Это же была ризома, один большой чайный гриб длился сквозь весь СССР».

Он мечтает вырастить его огромным, в ванной или даже в бассейне, позвать интеллигентов разных поколений и всех угощать получившимся напитком, пусть те, кто постарше, поют (под воздействием гриба) бардовскую песню и делятся воспоминаниями о временах застоя….

Трэш и другие вкусы

©  Евгений Гурко / OpenSpace.ru

Иван Бражкин

До знакомства я чаще всего слышал о Бражкине слова «буйный» и «психопат». Ему действительно ничего не стоит громко поссориться с охранником в музее, разойдясь с ним в понимании автономии искусства, или ездить в метро в черной маске «радикала» («силовика»?). Самая заметная из черт Бражкина — это панк-ситуационистская слабость к трэшу, о котором он загадочно говорит:

«Трэш — это сжатие информации».

С энтузиазмом грибника он выискивает в сети песни блатных девчонок из группы «Воровайки» и почти насильственно знакомит друзей с хитом «ЖБК» в исполнении Пашкета. Его завораживают иеговистские комиксы о подробностях конца света и ютьюбовское видео про то, как гопники следят из машины за собакой, насилующей замерзший труп другой собаки. Еще для вдохновения он слушает Ноггано, «Касту» и вообще «ростовскую волну», потому что:

«Хип-хоп — это низовая самоорганизация. Меня смущает только, что уличный хип-хоп слишком лоялен к наркотикам. Это ложное понимание радикализма. Когда я их слушаю, то говорю себе спасибо за то, что уехал из Ростова».

Когда Бражкин уехал в начале нулевых, еще не закончив школу, то сам немедленно создал группу. Называлась она на всяком выступлении по-новому, а самый удачный концерт состоялся прямо на балконе его квартиры в Марьине (четвертый этаж панельной хрущевки). Поклонники собрались во дворе. Пела группа так:

«Заебали мудаки, в колокол ебошить!»

Ну и дальше там совсем подстатейно, про патриархию — кончается на «угондошить».

«Ну, прежде всего это была реакция на православную травлю моего отца», — немного смущается сегодня повзрослевший Бражкин.

Есть у него, конечно, и другие, не столь предъявляемые музыкальные вкусы: блюзы, редкая этническая музыка, джаз:

«Ты знаешь последний альбом Колтрейна, где он трубит на своей дудке, как раненый слон?»

По-настоящему невыносимым, вызывающим немедленную и бурную аллергию для Бражкина является все «крепко сделанное» и «добротно-среднее» вроде группы «Несчастный случай» или романов Дмитрия Быкова; все пущенное по рельсам «нормализации креативности» и относящееся к фетишам «демократического поколения», которое лет на десять — пятнадцать его старше.

Идеология

©  Иван Бражкин

Иван Бражкин. Позор мещанским гнидам. 2010

Бражкин не зря ходил на собрания троцкистской группы «Вперед» и даже платил членские взносы. «Антисоветчик» для него ругательство, а критиковать советский строй он видит смысл только с марксистских позиций — как тотальную партийную инсталляцию социализма, устроенную вместо реальной власти трудящихся. Учитывая слабость Бражкина к народному трэшу, возникает журналистский соблазн и его «троцкизм» объяснить через все тот же культ максимальной неадекватности. Но не тут-то было, как только речь заходит о критической теории, он обнаруживает редкую натасканность по Виктору Сержу, Калиникосу, Беньямину, Лукачу, Грамши и т.п.

Иван уважает «старых мастеров», имея в виду концептуалистов. Но предпочитает группу «Мухоморы» и «Чемпионов мира», а не «Коллективные действия». Кабакова же и вовсе записывает в «колбасные эмигранты», да и про Гройса говорит: «От него больше вреда, чем пользы».

Как и концептуалистам, ему нравится порой «иллюстрировать саму оптику». Враждебную оптику, разумеется. Его новый проект «Протоколы» — буквальное исполнение в картинках самых абсурдных милицейских описаний причин задержаний, травм и поведения задержанных.

Своими идеологическими ориентирами он называет журнал October и Розалинду Краусс, ученицу Клемента Гринберга, которого та критиковала за элитарность. October до сих пор является семейным чтением у Бражкина с супругой — арт-критиком Дарьей Атлас.

«Ну еще Воронский, Богданов, Толик Осмоловский на меня повлияли».

Но нынешнего Осмоловского, посещающего Селигер, Бражкин не одобряет и считает такие контакты вредными для искусства.

Базовая банальность, от которой он отталкивается в своих работах, состоит в том, что воспроизводство наших классовых отношений происходит в форме идеологического подчинения, имеющего тысячи повседневных вариантов. Со времен «Черного квадрата» искусство публично и сознательно обнажает особенности изменения производственных отношений своего времени — как вторичная, свидетельствующая система с постоянно дискутируемой и меняющейся нормой обратной связи. Эта фатальная связь с породившей его классовой матрицей сообщает искусству политический драматизм. Отношения классовой доминации и сопротивления фрактально содержатся в поле, называемом «искусством», и потому никогда не прекращается борьба за переопределение: чем здесь и сейчас для художника является «искусство»? Чем оно от «неискусства» отличается? Чем он хотел бы сделать его в результате своих усилий?

Иван собирается участвовать в новом, посвященном судьбе КПСС проекте Евгения Фикса «19 миллионов», художественно «остранив» историю своего деда:

«Он был большевистским агитатором в 1918 году на Кубани; на митингах и публичных диспутах выходил и без запинки рассказывал про “три источника, три составных части марксизма”. Недовольные в него стреляли. После ранения он притих и только пенсионером, уже после войны, ходил в городской парк, надев свой лучший пиджак, чтобы тряхнуть стариной. Дед все же любил публичность. Кто-то в том парке на баяне играл, кто-то пел любимую арию из оперетты, а дед выходил к микрофону и как по писаному излагал три источника, все у него в семье знали их как “Отче наш”».

Видно, что эта наследственность вызывает у Бражкина смешанные чувства. Анекдотичность и пресловутая «совковость», с одной стороны, но, с другой — Бражкин и сам марксист, всерьез интересующийся современной теорией культурной гегемонии, от Альтюссера до Джеймисона, и подчеркивающий верность великим событиям прошлого. «Никто не знает, что я коммунист», — написано по-английски на его красной майке, в которой он ходит на работу в левацкий магазин.

Подростковый анархизм

©  Евгений Гурко / OpenSpace.ru

Иван Бражкин

С двенадцати лет Иван тусовался с «Радеками». В старших классах начинал как поэт, читал в мегафон свои стихи в литературных кафе, взрывал между рифмами петарды, но быстро разочаровался в современных поэтах из-за их салонности, камерности и, главное, аполитичности.

«Это был такой ментальный эксгибиционизм анархистского толка».

Сейчас к своему юношескому анархизму и к анархизму вообще Бражкин относится строго. Богемных представлений о революции он не любит и часто повторяет:

«Я не понимаю, как возможна революция без партии».

В начале нулевых Марат Гельман поддержал его потомственную антиклерикальность. Бражкин тогда коллажировал охранников с лицами нерукотворного спаса и православные храмы, разобранные на детали как детский конструктор. Выставлял все это в галерее «Франция». Тогда же он придумал неологизм «Ментопоп», впоследствии удачно использованный Войной.

Первые деньги за свое искусство он получил в 2005 году с продажи принтов «Мент повесился».

Это настоящая династия: папа публично рубил иконы; брат оставлял в супермаркетах стильно склеенные «бомбы», обязывающие наткнувшегося подумать о смысле жизни и причинах прихода сюда; сам Бражкин тоже что-то «разжигал» и провоцировал.

Была у него, например, такая работа: скомканные повестки, пришедшие из военкомата, которыми художник вытер задницу. Над этим грязным оригами подвешен за ногу и беспомощно извивается купленный в метро игрушечный автоматчик. Интересно, что при этом Бражкин не сторонник профессиональной и наемной армии:

«Пока армия не состоит из наемников и воинский призыв является всеобщим, она хотя бы виртуально сохраняет свою народность».

В середине нулевых Бражкин выдумывал ярко-гламурные наклейки от прыщей и выставлял слово «вонь», сложенное из грязных носков. Вырезал из обывательского ковра лозунг «Смерть мещанским гнидам!». Так и представляешь его врывающимся с ножом в дом к типизированным владельцам ковра, чтобы начертать на этом конформистском знамени свое огненное слово в соответствии с тогдашним радековским лозунгом: «Ковры на пол, искусство — на стены!»

Академия

Потом он решил поступать в пражскую Художественную академию. Задания при поступлении были такие:

Рисование головы. Бражкин нарисовал огромный «смайлик».
Хорошее времяпровождение. Принес счет из своего любимого кафе.
Вид из окна. Тут Бражкин решился на оммаж Раушенбергу, прислав в приемную комиссию эсэмэс: «Это вид из окна, потому что я так утверждаю».
Рай. Нашел в академии вход в кладовку, заколотил его досками, сверху повесил пакетные облачка и написал по-чешски: «Рай закрыт, потому что вы не заплатили».
Его не взяли, посчитав работы слишком плоскими и публицистичными.

«Чехи — фашисты, это была дискриминация. За месяц до моего поступления отец выставил работу “Хуевые художники”, куда записал почти всех профессоров академии, к которым я поступал, и это был немаловажный фактор».

В общем, он расхотел учиться в Праге и вернулся в Россию.

Марксистский бутик и активистский мегафон

©  Иван Бражкин

Иван Бражкин. Снежинки. 2010

Там к нему обратился директор бутика с люксовыми брендами, и Бражкин взялся за оформление:

«Свитера, которые лежали рядом с моими работами, стоили больше, чем мне заплатили».

Это были портреты, собранные, как мозаика, из символов подавления, инструментов труда, логотипов и разного медийного мусора. Абстрактные «Рабочий» и «Буржуй» и конкретные: Шварценеггер — Вин Дизель — Джастин Тимберлейк — Элайджа Вуд и Ума Турман. Изначально серия называлась «Труд и потребление» и делалась для оформления левацкой газеты «Что делать?», но великолепно подошла и для пафосного бутика. Была ли это партизанская вылазка, захват пространства, пропагандистская интервенция на территорию «буржуев» или, наоборот, проявление конформизма и амортизации? 50 тысяч рублей за шесть работ. Или «арт-марксизм» — это и есть стильный дизайн современного бутика? Эпоха nobrow упраздняет устаревшие различия между критическим и потребительским, элитарным и гламурным? «Потребление» больше не является противоположностью «использования» даже для левых?

Тут снова важно, из какой точки мы хотим смотреть. Какой, с нашей точки зрения, классовый полюс должен победить и кто с кем вообще конкурирует? Двусмысленный вопрос, окончательное решение которого зависит не от художника и даже не от бутика, а от того, кто реально становится сильнее, а кто слабее из больших групп, претендующих на политическое влияние. Победителем в идеологической войне со времен Бурдье считается тот, кому достается право назначать себе противника.

«Жир» — галерея, дающая пространство активистскому искусству, возникла на творческом пути Бражкина с неизбежностью. Он выставил там мегафон, из которого постоянно звучали речи с рабочих митингов — в Пикалеве, в Междуреченске …

И все же я сомневаюсь, что Бражкин — это и есть «активистское искусство». В его работах очевидна дистанция, несовпадение между протестующим и художником, он внимательно смотрит на митинг из некоего политически необитаемого места, и работы его вряд ли могли бы иметь прямое активистское применение. Протестующий мегафон в галерее «Жир» выглядит так же, как писсуар Дюшана в Центре Помпиду. Его не хочется использовать по назначению.

Брит-панк

©  Евгений Гурко / OpenSpace.ru

Иван Бражкин

Самое интересное в политической идентичности Бражкина то, что он занимает совершенно «невозможную», утопическую позицию. Он одинаково критичен и к «коллаборационистскому», и к «либерально-хипстерскому» полюсу нынешней культурной политики. Вся его лексика, пластика и внешний вид отсылают к британской панк-традиции, вот уже лет тридцать процветающей и питающей не первое поколение богемы.

В чем был и остается пафос британского панка? Ну, помимо упразднения монархии и легализации каннабиса? В том, чтобы у трудящихся было право увольнять любого босса. Панк-утопия — это общество, в котором все начальники боялись бы своих подчиненных, а не наоборот. Это «власть большинства» в самом прямом, грубом и экономическом смысле.

В нашем обществе по-прежнему нет такой традиции, привычки, теоретических оснований. У нас не Лондон, с одной стороны, а с другой — не Латинская Америка, и потому художник остается один. В этом уязвимом одиночестве ему приходится выбирать только тип элиты, влиятельное меньшинство, которое он хотел бы развлекать. В «профсоюз художников» Бражкин верит слабо. Зато он верит в политические группы культурных работников и не готов поддерживать кого-то только за то, что этот кто-то тоже художник. Пока у нас нет общества, которое могло бы аплодировать такому самопониманию, Бражкин выглядит как зависший в воздухе парашютист, прибывший из волшебной страны европейского панк-рока. За ним не чувствуется реальной «группы», от имени и для которой он говорит и предъявляет претензии другим группам.

Но часто художник интересен как раз тем, что указывает на некую возможную, но пока не собранную общность людей. Что за группа в Европе использует как «свою» британскую панк-традицию? Это наиболее политизированная часть молодежи из среднего класса с гуманитарным образованием и левыми взглядами. То есть люди, вполне уверенные в своем будущем и испытывающие к этому предложенному системой будущему стойкое отвращение. Особый привкус этому отвращению в нашу постпрогрессивную эпоху придает общая циничная уверенность в том, что почти все (группа как целое) с этим будущим постепенно согласятся, так и не признав его пристойным. Арт-марксизм визуально оформляет это отвращение к собственному выбору.

Положение художника в 2011 году

©  Евгений Гурко / OpenSpace.ru

Иван Бражкин

Какова роль художника в общественном производстве? Он частный и романтичный предприниматель в поисках сбыта своего «товара»? Многим молодым художникам и арт-критикам такая идентичность больше не нравится. Они хотели бы включиться в судьбу общества, забыв этот опостылевший образ инноватора и гения-одиночки. Для них важна тождественность актуального искусства новым формам общественного производства в целом. Они любят поговорить о себе как о «когнитивном пролетариате», занятом на производстве идентичности. Галереи и вообще кураторские институции для них — это не «бывшие фабрики», но нынешние. Это фабрики по производству аффектов и субъективности, берущие художников на крючок. В их цехах «поколение “Винзавода”» открывает и производит само себя, создавая свою идентичность и усваивая предложенные (через потребление аффектов) связи.

«Снайпер» Бражкина — манекен в камуфляже и маске с макетом оптической винтовки — несколько недель целился в это самое поколение из разбитого окна выселенного дома по пути на «Винзавод».

Тогда получается, что художник — это эксплуатируемый работник? Когнитивный и прекаризованный пролетарий? В таком самопонимании хватает и приятного мазохизма, и претензии на гегемонию. Такое понимание дает коллективность, солидарность, чувство значимости и объективности своего положения. Считать себя эксплуатируемой жертвой, которой по определению дается меньше, чем с нее взимается, — очень приятное чувство, составляющее эмоциональную конституцию левых.

Есть и еще один вариант: современный художник и вправду похож на рабочего, но не в условиях капитализма, а на того рабочего, о котором мечтали коммунисты. Деятельность художника — прообраз не отчужденного, живого труда в будущем бесклассовом и посткапиталистическом обществе. Он занят творческой и интеллектуальной самореализацией. Он — прогрессивный диагностик и распространитель {-tsr-}полезных вирусов. Однако когда непосредственное творчество (работа воображения) заканчивается и начинается пресловутый «постпродакшн», ему приходится вновь становиться предпринимателем в поисках заказчиков и клиентов.

Бражкин ежедневно подтверждает эту аналогию своей деятельностью в левацком магазине. Снимает на собственную камеру, чтобы выложить потом в сети, мнения известных и не очень людей о тех книгах, которые они взяли в руки. А после рабочего дня ходит по окрестным переулкам и через трафарет «бомбит» стены и асфальт собственноручно изготовленным логотипом предприятия. Важное уточнение: работает он в магазине продавцом и за все эти трафареты и видеорецензии ему никто не доплачивает.​