Письмо из Донецка: искусство среди роз

ЕКАТЕРИНА ДЁГОТЬ ничего не пыталась понять, а просто смотрела и слушала

Год назад, когда я ехала на такси из киевского аэропорта Борисполь в город, примерно на полпути я увидела большой черный джип. Он двигался навстречу нам, по нашей же полосе. Не то чтобы очень быстро он двигался, нет, скорее медленно. Но по нашей полосе. А полосы там почти на всем пути от Киева до аэропорта разделены высокой стеной. Было не совсем ясно, откуда он взялся, этот летучий голландец без руля и ветрил.

«Это донецкие», — сказал водитель, ловко увернувшись.

До сих пор это были мои единственные впечатления от Донецка. И вот я приехала в этот прекрасный город.

В Донецке очень широкие зеленые проспекты и большие пространства, в которых чувствуется что-то неуловимо советское. В зданиях советское уловимо: в основном они, как мне показалось, 1950-х годов, некоторые с роскошными белотелыми колоннами, этим вторичным половым признаком административной власти с культурными претензиями. Впрочем, нечто зеркальное а-ля Дубай есть тоже — признак административной власти с претензиями финансовыми.

Тайну неуловимой советскости донецкого пейзажа мне позже раскрыл художник Сергей Братков: в этом городе мало уличной рекламы и почти нет никаких ларьков. Так решила местная власть. Донецк, кстати говоря, не просто город, а родина нынешнего президента Украины.

До ресторана вечером мы решили пройтись пешком. Мои спутницы, с определенным опытом жизни в Донецке, остановились на переходе на красный свет, хотя вокруг было пустынно. Машин на дальнем горизонте видно не было. На мой удивленный взгляд они сказали, что боятся. Когда вдали замаячили огни кого-то по-бизоньи широколобого, стало ясно, чего они боялись. Черный джип пулей пронесся мимо, и тихая гладь безлюдного воскресного вечера вновь сомкнулась за ним.

Ранним воскресным вечером дончане по-европейски сидят дома и готовятся к новой трудовой неделе. Это стало ясно, когда мы дошли до ресторана. В ресторане не было почти никого и, как вскоре выяснилось, почти ничего. Люба Михайлова, получив несколько отказов, попросила гречневой каши. Ей принесли, каша оказалась вчерашняя, если не того хуже. Люба есть не стала. Извинившись, официантка сказала, что кухня уже ушла домой.

Люба Михайлова и есть тот человек, благодаря которому я оказалась в Донецке. Любовь Михайлова — владелец всей, по-моему, коксохимической промышленности Украины и, наверное, миллионер, хотя я не знаю точно. Она не родственница ни харьковского художника Бориса Михайлова, ни его жены Виты, собственная фамилия которой тоже Михайлова. Любовь Михайлова — дочь своего отца Ивана Николаевича Михайлова. По невероятному совпадению, коими так полна сказочная постсоветская действительность, Иван Николаевич был директором завода по производству изоляционных материалов, совладелицей которого (наряду с многочисленными другими активами) теперь является его дочь. Завод только что закрылся, и Любовь Михайлова превращает его в «платформу культурных инициатив».

Иван Николаевич очень расстроен тем непонятным для него обстоятельством, что его завод, который всегда выполнял план по минераловате, ныне, хоть и мог бы продолжать этот план выполнять, отчего-то должен превратиться в музей. На открытии «Изоляции» его утешали тем, что новая жизнь завода — это не отмена прошлого, а его продолжение в новой форме, что культура и современное искусство — это и есть новая ипостась промышленного производства. Глава Буденновского района вообще сказал, что приход искусства на завод — это все равно как изгнание торгующих из храма.

Тут, правда, получалась какая-то гоголевская путаница. Ведь как раз появление рынка, то есть торгующих, положило конец заводу. Но по сути, так думают многие: труд есть ад, а культура — храм. Куда ходят по воскресеньям? В церковь. Ну, и еще можно на выставку современного искусства.

Главой новой арт-институции является Настя Буцко, по совместительству музыкальный колумнист OPENSPACE.RU, немецкая журналистка и моя хорошая знакомая. Она очень позитивная, она умеет вполне естественно сказать фразу «я в Донецке человек новый» (я бы ни за что не смогла), и я абсолютно уверена, что у нее и на этом поприще все получится. Тем более что это очень в духе времени — заполнять культурой ту пустоту, что образовалась на месте остановившегося производства. Эта мысль очень понятна людям — туда, где был тяжкий труд, придет культурный досуг, к тому же окруженный ореолом больших денег (про современное искусство всем известно прежде всего то, что оно дорого стоит). Настя Буцко, давно живя в Германии, конечно, знает, что современное искусство там окружено совершенно другим ореолом — ореолом служения обществу (заслуженным или нет — другой вопрос). Но она также знает, что в постсоветском мире широкие массы не очень ценят, когда им социально служат, и вообще не любят ничего общественного, а любят частное. Может быть, так было всегда. Это хорошо понимаешь, когда видишь в Донецком музее прежде знакомую лишь по репродукциям великолепную картину Лактионова «Переезд на новую квартиру» (1952), этот гимн ненасытному советскому консюмеризму, — гимн столь гротескный, что он кажется каким-то поп-артом. Следовало бы сделать эту картину рекламой агентства real estate, но в Донецке вместо рекламы висят портреты ветеранов.

По городу меня возила другая симпатичная, скромная и заботливая молодая женщина, по имени Юля. К моему удивлению, Юля оказалась директором завода в Горловке. О своем производстве она говорила тоже заботливо и со вздохами (там есть проблемы), а еще она, оглянувшись, шепотом рассказала мне про «кόпанки». Кόпанки — это нелегальные частные шахты, которые находятся на задних дворах чьих-то домов, практически дыры в земле, внутри которых горбатятся нелегалы, включая женщин и детей, и чаще всего там и умирают. Когда они умирают, их тут же заливают в бетон. Все про такое слышали, но мало кто видел. Или не хочет видеть. Но, собственно, даже в легальных частных шахтах (а других сейчас и нет) добыча ведется кустарным открытым способом.

* * *

В Донецк я приехала в первую очередь на конференцию, на которой предполагалось говорить о «конвертации ценностей прошлого». К началу я из-за позднего рейса опоздала и вошла, когда выступал второй докладчик — архитектор из Парижа. Она уже заканчивала презентацию своих проектов общественных центров, ей задавали вопросы. «Как вы думаете, как можно совместить интересы бизнеса и интересы общества?» — спросил один из слушателей. Она не ответила — не поняла вопроса. После нее выступал некий бюрократ из Голландии, руководитель организации, ведающей использованием промышленных зданий; он со значением произнес: «Если вы приглашаете людей на свою площадку, вы приглашаете их вместе с их проблемами».

Но я все думала про эти интересы бизнеса и общества. Когда я вышла выступать, я и начала с того, что надеюсь на наличие в зале людей, которые, как я, думают, что вообще-то интересы бизнеса должны совпадать с интересами общества и что общество должно этого требовать. Потом я еще рассказала про Уральскую биеннале; про город Екатеринбург; про лживость нового дизайна и стиля жизни «креативных людей»; про то, как ломается хребет быта, построенного на производстве; про то, как современное искусство пытается этот слом прикрыть и задекорировать. И про то, что приход искусства на заводы не то чтобы сталкивается с проблемами — он сам, визит этот, есть проблема.

Евробюрократ сидел, проглотивши аршин. Француженка-архитектор сказала, что понимает мою точку зрения, но она старается повсюду видеть позитив, поэтому даже если ей приходится строить шопинг-центр, она пытается рассматривать его как своего рода общественное пространство — хотя, конечно… В первом ряду уже давно кипел и булькал некий кругленький человечек в розовой майке и ярко-оранжевых очках, явно художник. Он сказал, что родился в Чехословакии, но эмигрировал оттуда в 1968 году. Художник возмутился тем, что я настолько judgemental, напомнил мне, что у меня за плечами тоталитаризм, и привел в качестве позитивного контрпримера Осипа Мандельштама, который не был judgemental, несмотря на то что его вообще убили, в отличие от меня. Я не стала ввязываться в спор о Мандельштаме.

Бывший чех также сказал, что настоящий художник свободен от политики, что не надо везде видеть идеологию и что нельзя так просто отметать Дэмиена Херста (я, кажется, позволила себе помянуть это имя), потому что он находится в самом центре истеблишмента, а это очень важно — быть в центре истеблишмента. В этой фигуре аргументации я узнала нечто московское.

Потом был довольно бурный круглый стол, на котором выступали журналисты и культурные деятели из Киева и Донецка. Было видно, что обсуждаются застарелые проблемы. Звучали слова «Пинчук» и «Херст». Киевский журналист говорил, что нужно формировать среду, а не просто импортировать культуру, но что, с другой стороны, нельзя осуждать Пинчука за Херста, потому что иначе Украина замкнется в себе.

«Да мы хотим Херста, хотим! — закричал бородатый мужчина в зале. — У нас тут хоть что-нибудь, да было бы!»

Потом выступила моя хорошая знакомая Анн Дюрюфле, которая одно время была французским культурным атташе в Москве, а теперь занимает ту же должность в Киеве. Она настаивала на том, что такие амбициозные проекты не могут проходить без диалога с государством, и очень сетовала на то, что на Украине все верят только в частные деньги. Она даже пыталась убедить собравшихся, что работать с властью — это интересно.

Не знаю, как в деньги, но во власть тут никто не верил и работать с ней не собирался. Ни одного Марата Гельмана в этом зале не нашлось. Тот же журналист сказал, что власть для культуры ничего не делает, потому что чувствует, что она временная и решает свои задачи.

{-page-}
      

Тут прямо передо мной с места сердито вскочила девушка в черном брючном костюме с плечами. Она отрекомендовалась представительницей власти.

«Почему вы говорите, что власть ничего не делает? А посетили ли вы Дворец культуры и праздники ко Дню города? — спросила Девушка Власть. — Вы были на фестивале «Песня без границ»? Вы видели Парк кованых фигур? Там есть кованые розы! Вы хоть в одном городе мира видели кованые розы?»

Я потом увидела, что проект реконструированного здания для «Изоляции» тоже украшен какими-то розами, хоть и осторожно. Розы, видимо, являются каким-то местным символом.

«Мы способствуем популяризации Донецка как туристического танцевального города», — сказала Девушка Власть. Это меня чрезвычайно поразило. Я представила себе город, в котором все туристы движутся танцевальными па, и даже подумала, что ослышалась. Но никто из присутствующих не удивился. (Юля-директор потом сказала мне, что действительно в Донецке все с детства учатся танцам, для девочек это вообще считается обязательным, да и для мальчиков почти в той же степени.)

Ведущие закрыли собрание. Уже вслед уходящему президиуму кто-то закричал: «А музыка планируется? Давать дорогу самородкам?..»

* * *

За многолюдным ужином в ресторане бюрократ и оранжевый художник пожелали видеть меня рядом с собой. Смирившись, я настроилась на давно освоенный мною жанр «лекция для иностранцев об особенностях русской кухни и, главное, выпивки». Следовало развить тему в ее украинском варианте. Сало, соленья и зелень уже стояли на столе, водку еще несли (подавали хреновуху). Объяснив, что представляют собой фиолетовые листики и длинные зеленые трубочки, я отказалась от предложенного сала, пошутив, что это против моих принципов — есть сало без водки.

«Мы уже достаточно слышали про ваши принципы сегодня на конференции, — сказал бюрократ. — За столом можете и помолчать».

Это было ого-го. Впервые моя политическая критика оказалась столь мгновенно действенной. Разящей, так сказать, наповал. Заставить евробюрократа потерять самообладание и опуститься (или подняться?) до уровня среднерусского хама — этим можно было гордиться.

Но, с другой стороны, разговор как-то на глазах утрачивал смысл. Я повернула свой стул на девяносто градусов и всецело обратилась к бывшему чеху в оранжевых очках. Он, оказывается, уже давно горел желанием мне кое-что рассказать.

Дело было в начале семидесятых, когда он уже стал счастливым гражданином свободной Великобритании. Он летел из Японии в Лондон. Он рассказал мне зачем, но я прослушала, поскольку было ясно, что главное впереди. Из-за непогоды самолет совершил незапланированную посадку в Москве, в мрачном, темном, заснеженном аэропорту Шереметьево. Всех пассажиров отвели в какой-то холодный «обезьянник» с голой лампочкой под потолком и посадили на лавку.

«Она совсем не может быть одна», — сказал художник Павел, сидевший напротив меня. Сказал в 2010 году, а не в 1972-м. Он, наверное, давно уже про это говорил, но я не слышала. Вокруг меня все как-то перемешалось. «Воет и воет, бедная. Далматинка, очень красивая. Мы теперь поэтому почти никуда уезжать не можем. Трудно ее с собой за границу брать, да даже и в Одессу, на машине. Вот я и не езжу никуда, дома сижу. За границей не бываю, выставки не смотрю. Да оно и к лучшему, картины пишу. Она такая хорошая, собака моя. Я жизни своей без нее не представляю».

Документы всех случайно залетевших в Шереметьево внимательно инспектировал КГБ. КГБ был весь сплошь женского пола, в похожей на несгораемый шкаф темно-серой форме, в штанах, валенках и ушанках. Начальница была самая лютая. Она была в серой же пилотке, на которой поблескивало что-то красное. И она каким-то образом узнала, что сидевший перед ней гражданин Британии — на самом деле гнусный предатель и перебежчик из Чехословакии. Наверное, им там всё в КГБ было известно. Или прочитала в паспорте, где он родился. Или просто у него была чешская фамилия. Во всяком случае, чешское «л», сладкое и влажное, у него есть до сих пор.

«И цветы у меня есть, — сказал художник Павел напротив. — Разводим цветы с женой. Она так полюбила, невероятно».

Чех не спасовал перед злобной кагэбисткой. Он сказал ей что-то высокомерное — по-русски, наверное, со своим этим мокрым «л». Наверное, еще умел тогда по-русски говорить. Что именно он ей сказал, я не расслышала. Рассказ начал плыть в моей голове, приобретая собственную динамику. Оранжевый англо-чех почему-то слился в моем представлении с Иосифом Бродским и заговорил — тогда, в 1972 году, — стихами, и закинул гордо голову, и усмехнулся иронично, и красиво сложил свои, еще тогда не существовавшие, морщины. Кагэбистка нахмурилась и велела ему — англо-чеху или Бродскому — пройти на выход, из-под единственной лампочки куда-то в темноту и неизвестность.

«Ты, конечно, была права сегодня в своей лекции, — сказал художник Павел, обращаясь как бы даже не совсем ко мне. — Я тоже часто об этом думаю, как все несправедливо при капитализме. Мы не ожидали. Но я, знаешь, для себя решил, что я как художник свободнее всего, когда работаю с частным заказчиком. Вот как ни странно. Потому что государство, общество… культуры у нас в Украине нет. А так — я делаю, что хочу. Так что я в общем-то доволен. Да, я доволен».

Кагэбистка привела чеха в какое-то другое административное помещение, тоже мрачное, тоже с выкрашенными салатовой краской стенами. Там стояли письменный стол и дерматиновые стулья с банкетками. А может быть, этого мне чех не рассказывал. Такой я представила себе эту комнату. Кагэбистка заперла дверь на ключ, повернулась к чеху и одним движением сняла пилотку. Золотые волосы рассыпались по ее плечам (это он мне точно сказал, именно такими словами, сопроводив их еще и жестом), и она превратилась в богиню. А потом она занялась с ним любовью.
«Я доволен. Мне, знаешь, частная жизнь теперь важна, — продолжал художник Павел параллельно с этой фантазией в духе Джеймса Бонда. — А искусство — это ведь часть жизни, а не то, ради чего надо отказываться от чего-то другого. По крайней мере, я так теперь думаю. Я тоже раньше хотел, как ты, быть трибуном, чего-то решать, донести до кого-то… А сейчас уже нет».

Размякший от воспоминаний и хреновухи чехобританец еще рассказал мне, что через несколько лет, в Лондоне, получил от той богини открытку. И что на открытке той было написано, что она все помнит, и был отпечаток красного помадного поцелуя.

«Это странно, что мне тут так хорошо, — сказал Павел. — Я ведь даже не украинец вообще, ты знала? Ни капли украинской крови. Я в Питере родился. Но я тут прижился. Это трудно объяснить. Когда перестройка началась, сразу стало ясно, что в масштабе СССР ничего хорошего не будет. Невозможно такую огромную махину повернуть. А Украина… это другое дело. Тут все меньше. Тут есть какая-то надежда. Ну а вдруг что-нибудь, да получится?»

Из рукавов скользивших мимо официантов уже вылетали стаи вареников с вишнями. Дело шло к финалу. Я отправилась за соседний стол к старым друзьям, Боре и Вите Михайловым. Боря сказал мне, что уверен, что донецкая инициатива непременно продолжится. Он сказал, что Люба Михайлова ничего просто так не делает и, значит, это ей зачем-то надо.

Тут подошла Люба, мы с ней выпили и перешли на «ты». Она сказала, что не знает, зачем ей это надо. Просто многое уже в жизни сделано, а хочется чего-то другого, и еще она бывала в Венеции на биеннале уже много раз, и ей понравилось. И есть Пинчук, но разве ж он один, и подружки просят какие-то картины им продавать, для интерьера, и это можно было бы, только она не хочет, а хочет, чтоб Донецк прозвучал. И что она могла бы о чем угодно с местной властью договориться, но это ей ни к чему, никаких госучреждений она не хочет, а хочет что-то свое, частное, чтоб никто ей не мог указывать, что делать, а что нет, и делать ли вообще что-нибудь, и кого звать.

«Правильно он сказал, — вспомнила она евробюрократа, — если приглашаешь людей — приглашаешь их с их проблемами».

После вареников на наш стол приземлились отчего-то еще и дородные, мясистые голубцы. Я уже смирилась со всем на свете, в том числе и со своим поражением в битве с неолиберализмом на донецкой земле, где все частное все еще кажется более обнадеживающим, гостеприимным и просто-напросто вкусным, нежели общественное и тем более государственное. Где какое бы то ни было планирование все еще воспринимается как тяжкие оковы, а главная ценность — это свобода, только у одних есть возможность понимать этот термин экономически, а для других он остается прекрасной духовной метафорой.

«Я вас хотела поддержать, — вдруг с неожиданной горячностью сказала совсем молодая девушка, сидевшая напротив. — Тут никто ничего не понял, но я-то знаю. Я в Лондоне учусь. У меня там большие проблемы из-за того, что я читаю Негри, мне не дают диссертацию писать такую, как я хочу. Я вижу, как капитал душит людей, я вижу несправедливость, я вижу, что закон направлен против слабых, что людей эксплуатируют, и все это покрывается страшной неолиберальной ложью. Я хотела сказать, что я понимаю, о чем вы говорили».

Я очень удивилась, потому что в художественной сфере на Западе за левые взгляды никто никого не преследует, так как они есть норма, но оказалось, что девушка учится на юриста. И еще оказалось, что это Любина дочка.

Последним, с кем я говорила в этот вечер, был лондонский архитектор, автор проекта реконструкции завода. Проект очень деликатный. На эскизе почти такое же, только слегка похорошевшее здание окружено толпами гуляющих людей — несмотря на то, что находится завод, по донецким меркам, далеко, в получасе езды на автобусе, а ходит автобус редко.

Архитектор был как-то потерян. Ему дали возможность реализовать масштабную престижную задачу; ему, как я подозреваю, неплохо заплатили и окружили почетом. Но ему было явно не по себе.

«Ведь одного это мало, правда? — спрашивал он сам себя. — Одно здание тут ничего не решит. Нужно создавать инфраструктуру, нужно открываться для комьюнити. Нужно, чтобы люди сюда пришли и им было что тут делать. Нужно так много менять, и это огромная ответственность… Я не знаю, понимают они это или нет…»

Вечер подходил к концу. На горизонте над мертвыми силуэтами снулых пятиэтажек взлетела огненная роза салюта, за ней другая, за ней неиссякающий букет таких же гигантских донецких роз. Я подумала, что на Украине какой-то неизвестный мне государственный праздник, но мне объяснили, что, скорее всего, у подруги кого-то из донецких день рождения.

Ссылки

• Лариса Бабий. Письмо из Донецка: реальность искусственного, 20.10.2010