Письмо из Донецка: искусство среди роз

ЕКАТЕРИНА ДЁГОТЬ ничего не пыталась понять, а просто смотрела и слушала

Год назад, когда я ехала на такси из киевского аэропорта Борисполь в город, примерно на полпути я увидела большой черный джип. Он двигался навстречу нам, по нашей же полосе. Не то чтобы очень быстро он двигался, нет, скорее медленно. Но по нашей полосе. А полосы там почти на всем пути от Киева до аэропорта разделены высокой стеной. Было не совсем ясно, откуда он взялся, этот летучий голландец без руля и ветрил.

«Это донецкие», — сказал водитель, ловко увернувшись.

До сих пор это были мои единственные впечатления от Донецка. И вот я приехала в этот прекрасный город.

В Донецке очень широкие зеленые проспекты и большие пространства, в которых чувствуется что-то неуловимо советское. В зданиях советское уловимо: в основном они, как мне показалось, 1950-х годов, некоторые с роскошными белотелыми колоннами, этим вторичным половым признаком административной власти с культурными претензиями. Впрочем, нечто зеркальное а-ля Дубай есть тоже — признак административной власти с претензиями финансовыми.

Тайну неуловимой советскости донецкого пейзажа мне позже раскрыл художник Сергей Братков: в этом городе мало уличной рекламы и почти нет никаких ларьков. Так решила местная власть. Донецк, кстати говоря, не просто город, а родина нынешнего президента Украины.

До ресторана вечером мы решили пройтись пешком. Мои спутницы, с определенным опытом жизни в Донецке, остановились на переходе на красный свет, хотя вокруг было пустынно. Машин на дальнем горизонте видно не было. На мой удивленный взгляд они сказали, что боятся. Когда вдали замаячили огни кого-то по-бизоньи широколобого, стало ясно, чего они боялись. Черный джип пулей пронесся мимо, и тихая гладь безлюдного воскресного вечера вновь сомкнулась за ним.

Ранним воскресным вечером дончане по-европейски сидят дома и готовятся к новой трудовой неделе. Это стало ясно, когда мы дошли до ресторана. В ресторане не было почти никого и, как вскоре выяснилось, почти ничего. Люба Михайлова, получив несколько отказов, попросила гречневой каши. Ей принесли, каша оказалась вчерашняя, если не того хуже. Люба есть не стала. Извинившись, официантка сказала, что кухня уже ушла домой.

Люба Михайлова и есть тот человек, благодаря которому я оказалась в Донецке. Любовь Михайлова — владелец всей, по-моему, коксохимической промышленности Украины и, наверное, миллионер, хотя я не знаю точно. Она не родственница ни харьковского художника Бориса Михайлова, ни его жены Виты, собственная фамилия которой тоже Михайлова. Любовь Михайлова — дочь своего отца Ивана Николаевича Михайлова. По невероятному совпадению, коими так полна сказочная постсоветская действительность, Иван Николаевич был директором завода по производству изоляционных материалов, совладелицей которого (наряду с многочисленными другими активами) теперь является его дочь. Завод только что закрылся, и Любовь Михайлова превращает его в «платформу культурных инициатив».

Иван Николаевич очень расстроен тем непонятным для него обстоятельством, что его завод, который всегда выполнял план по минераловате, ныне, хоть и мог бы продолжать этот план выполнять, отчего-то должен превратиться в музей. На открытии «Изоляции» его утешали тем, что новая жизнь завода — это не отмена прошлого, а его продолжение в новой форме, что культура и современное искусство — это и есть новая ипостась промышленного производства. Глава Буденновского района вообще сказал, что приход искусства на завод — это все равно как изгнание торгующих из храма.

Тут, правда, получалась какая-то гоголевская путаница. Ведь как раз появление рынка, то есть торгующих, положило конец заводу. Но по сути, так думают многие: труд есть ад, а культура — храм. Куда ходят по воскресеньям? В церковь. Ну, и еще можно на выставку современного искусства.

Главой новой арт-институции является Настя Буцко, по совместительству музыкальный колумнист OPENSPACE.RU, немецкая журналистка и моя хорошая знакомая. Она очень позитивная, она умеет вполне естественно сказать фразу «я в Донецке человек новый» (я бы ни за что не смогла), и я абсолютно уверена, что у нее и на этом поприще все получится. Тем более что это очень в духе времени — заполнять культурой ту пустоту, что образовалась на месте остановившегося производства. Эта мысль очень понятна людям — туда, где был тяжкий труд, придет культурный досуг, к тому же окруженный ореолом больших денег (про современное искусство всем известно прежде всего то, что оно дорого стоит). Настя Буцко, давно живя в Германии, конечно, знает, что современное искусство там окружено совершенно другим ореолом — ореолом служения обществу (заслуженным или нет — другой вопрос). Но она также знает, что в постсоветском мире широкие массы не очень ценят, когда им социально служат, и вообще не любят ничего общественного, а любят частное. Может быть, так было всегда. Это хорошо понимаешь, когда видишь в Донецком музее прежде знакомую лишь по репродукциям великолепную картину Лактионова «Переезд на новую квартиру» (1952), этот гимн ненасытному советскому консюмеризму, — гимн столь гротескный, что он кажется каким-то поп-артом. Следовало бы сделать эту картину рекламой агентства real estate, но в Донецке вместо рекламы висят портреты ветеранов.

По городу меня возила другая симпатичная, скромная и заботливая молодая женщина, по имени Юля. К моему удивлению, Юля оказалась директором завода в Горловке. О своем производстве она говорила тоже заботливо и со вздохами (там есть проблемы), а еще она, оглянувшись, шепотом рассказала мне про «кόпанки». Кόпанки — это нелегальные частные шахты, которые находятся на задних дворах чьих-то домов, практически дыры в земле, внутри которых горбатятся нелегалы, включая женщин и детей, и чаще всего там и умирают. Когда они умирают, их тут же заливают в бетон. Все про такое слышали, но мало кто видел. Или не хочет видеть. Но, собственно, даже в легальных частных шахтах (а других сейчас и нет) добыча ведется кустарным открытым способом.

* * *

В Донецк я приехала в первую очередь на конференцию, на которой предполагалось говорить о «конвертации ценностей прошлого». К началу я из-за позднего рейса опоздала и вошла, когда выступал второй докладчик — архитектор из Парижа. Она уже заканчивала презентацию своих проектов общественных центров, ей задавали вопросы. «Как вы думаете, как можно совместить интересы бизнеса и интересы общества?» — спросил один из слушателей. Она не ответила — не поняла вопроса. После нее выступал некий бюрократ из Голландии, руководитель организации, ведающей использованием промышленных зданий; он со значением произнес: «Если вы приглашаете людей на свою площадку, вы приглашаете их вместе с их проблемами».

Но я все думала про эти интересы бизнеса и общества. Когда я вышла выступать, я и начала с того, что надеюсь на наличие в зале людей, которые, как я, думают, что вообще-то интересы бизнеса должны совпадать с интересами общества и что общество должно этого требовать. Потом я еще рассказала про Уральскую биеннале; про город Екатеринбург; про лживость нового дизайна и стиля жизни «креативных людей»; про то, как ломается хребет быта, построенного на производстве; про то, как современное искусство пытается этот слом прикрыть и задекорировать. И про то, что приход искусства на заводы не то чтобы сталкивается с проблемами — он сам, визит этот, есть проблема.

Евробюрократ сидел, проглотивши аршин. Француженка-архитектор сказала, что понимает мою точку зрения, но она старается повсюду видеть позитив, поэтому даже если ей приходится строить шопинг-центр, она пытается рассматривать его как своего рода общественное пространство — хотя, конечно… В первом ряду уже давно кипел и булькал некий кругленький человечек в розовой майке и ярко-оранжевых очках, явно художник. Он сказал, что родился в Чехословакии, но эмигрировал оттуда в 1968 году. Художник возмутился тем, что я настолько judgemental, напомнил мне, что у меня за плечами тоталитаризм, и привел в качестве позитивного контрпримера Осипа Мандельштама, который не был judgemental, несмотря на то что его вообще убили, в отличие от меня. Я не стала ввязываться в спор о Мандельштаме.

Бывший чех также сказал, что настоящий художник свободен от политики, что не надо везде видеть идеологию и что нельзя так просто отметать Дэмиена Херста (я, кажется, позволила себе помянуть это имя), потому что он находится в самом центре истеблишмента, а это очень важно — быть в центре истеблишмента. В этой фигуре аргументации я узнала нечто московское.

Потом был довольно бурный круглый стол, на котором выступали журналисты и культурные деятели из Киева и Донецка. Было видно, что обсуждаются застарелые проблемы. Звучали слова «Пинчук» и «Херст». Киевский журналист говорил, что нужно формировать среду, а не просто импортировать культуру, но что, с другой стороны, нельзя осуждать Пинчука за Херста, потому что иначе Украина замкнется в себе.

«Да мы хотим Херста, хотим! — закричал бородатый мужчина в зале. — У нас тут хоть что-нибудь, да было бы!»

Потом выступила моя хорошая знакомая Анн Дюрюфле, которая одно время была французским культурным атташе в Москве, а теперь занимает ту же должность в Киеве. Она настаивала на том, что такие амбициозные проекты не могут проходить без диалога с государством, и очень сетовала на то, что на Украине все верят только в частные деньги. Она даже пыталась убедить собравшихся, что работать с властью — это интересно.

Не знаю, как в деньги, но во власть тут никто не верил и работать с ней не собирался. Ни одного Марата Гельмана в этом зале не нашлось. Тот же журналист сказал, что власть для культуры ничего не делает, потому что чувствует, что она временная и решает свои задачи.

Ссылки

• Лариса Бабий. Письмо из Донецка: реальность искусственного, 20.10.2010