Сергей Братков: «Тема гадости становится главной»

Русско-украинский классик фотографии о том, как изменились люди за последние десять лет

Имена:  Сергей Братков

Этим летом в Фотомузее в швейцарском городе Винтертуре — одном из крупнейших фотомузеев мира — проходит ретроспектива живущего в Москве фотографа Сергея Браткова (р. 1960). Этот факт означает, что Братков — большая фигура мирового искусства, и не только фотографии: из русских художников ретроспективы за границей были, пожалуй, пока только у Кабакова. Братков — жесткий и эксцентричный портретист постсоветской реальности. ЕКАТЕРИНА ДЕГОТЬ спросила у него, как изменились люди — в России, но и не только – за последние десять лет.

— Ты много раз подчеркивал, что ты художник, а не фотограф. А что конкретно это означает? Ты по-другому снимаешь, по-другому печатаешь?

— Ну, можно было бы, допустим, сказать, что я хочу из фотографии сделать картину. Но на самом деле — скорее скульптуру, которая обладает формой, объемом, массой. Это ближе всего к фотографии, мне кажется. А снимаю я действительно по-другому. Ведь традиционно фотография эмоциональна, а любительская — особенно. Например, крестный ход когда снимают, обычно можно видеть, как священник несет на руках ребенка, тот к нему прильнул и т.п. Вот что люди пытаются ловить, именно в эти моменты им и кажется, что получилась «художественная фотография». И любители, и глянцевые фотографы так думают. Я же преднамеренно снимаю не эмоционально, и композицию строю тоже по-другому — например, я почти никогда не использую центральное построение. Кроме того, в традиционном восприятии фотографии очень важны свет и тень как строительный элемент, а для меня это вообще не важно. Поэтому нашим, московским, фотографам мои снимки просто неинтересны.



Потом, форматы я использую необычные, часто огромные, важен становится вопрос инсталляции на стенах — фотография действительно становится скульптурой, особенно если это лайтбокс. Я уже делал лайтбоксы, встроенные в стену, или в форме креста и полосы («плюс — минус»), или встроенные в бочку. Сейчас в Винтертуре у меня была ретроспектива, набор разных серий, и каждая была решена по-своему. Москва, например, как длинная линия, такая амбразура, когда ты подсматриваешь за людьми... Омоновец, в воде лежащий раскинув руки (Христос такой), на 12 метров был растянут...

Ну и, конечно, глянцевое фото реализует представления фотографа о красоте, они обычно сладкие...

— О да, а ты у нас любишь всякую гадость поснимать...

— Так тема гадости, трэша, наверно, главной сейчас становится, потому что кругом мусор. Я недавно разговаривал с космонавтом Гречко, а он, знаешь, сторонник теории инопланетных цивилизаций. Так у него такая версия: инопланетяне побывали случайно на Земле, очаровались, восприняли ее как курорт, создали биоробота человека, который ухаживал бы за этим курортом как садовник, холил и лелеял. Потом улетели и обещали вернуться, а люди не справились и превратили Землю в неухоженный такой крымский санаторий. Поэтому грозит скоро конец света.

— Что тебе интересно снимать, при виде чего ты прямо зажигаешься?

— Ну конечно, делаешь работы все время о самом себе, поэтому мне интересны простые люди, которые меня всю жизнь окружали, когда я грузил шампанское на заводе и крыши крыл рубероидом... Но вообще это, скорее всего, будет моя последняя выставка с портретной героической частью. Потому что герои кончились.

— Да, я прочитала твое интервью, в котором ты говоришь, что раньше рабочие были настоящие герои, а теперь приезжаешь на завод, они там получают нормальную зарплату, — и ничего в них героического нет. Получается, герой — это тот, кто не на зарплате. И мы все в советское время были, выходит, герои!



— Я бы сказал так: в советское время мы имели дело с персонажами. Вот партработник, вот инженер, вот художник Кабаков, который сам первым понял эту персонажность. Потом в перестройку и в девяностые люди позволили себе быть героями. А сейчас это время закончилось — мы видим повсюду клерков, которые одинаково одеваются, одинаковую музыку слушают... Опять время персонажей. Причем эти персонажи уже ближе к компьютеру, их надо изображать в новых технологиях.

— О, это гениально: искусство будущего — это анимация, потому что мы все уже стали игрушками. А все-таки: сейчас стало интереснее снимать или неинтереснее?

— Сейчас, можно сказать, евроремонт завершился в отношениях между людьми... Но молодежь стало легче снимать, они более открытые, доступные.

— Они интересны как визуальный объект?

— Да я не знаю, не снимаю я их.

— А что снимал последнее?

— Ночью, болельщиков. Я группы вообще сейчас снимаю. Коллективное тело. Во время футбола так получилось, что я и в Германии был, и в России. В Берлине собрались болельщики, заправляли ликованием молодые люди, выглядели они немного как наци, но мне не было страшно, я близко подошел. А на Манежной после победы над голландцами было страшно, летели бутылки... У нас массы пока дикие.

— У тебя много откровенно постановочных фотографий, когда ты снимаешь не только человека, но и его представление о себе, как он себя показывает. А кого интереснее снимать — того, кто позирует, или того, кто не знает о съемке?

— Когда люди тебя не видят, это ближе к охоте. И ощущение как на охоте, то есть главный результат — твое самоутверждение как профессионала. Тем более потом ты отбираешь из всего материала что хочешь. Когда модели, тут другое — тут идет твое самоутверждение как актера, который может убедить людей, и как режиссера. Это другая сторона твоей художественной личности, и это уже во многом театр.

— Что бы ты посоветовал молодому человеку, который снимает просто для себя, но хотел бы куда-то двигаться?

— Про сексуальность, я думаю, снимать. Это интересная тема, а хорошей съемки нет. Или вот как я для себя решил: я живу далеко от центра, в районе Лосиного острова, специально хотел уйти из цивилизации — велосипед, лыжи, прелесть окраинности. Так я выхожу когда картошку покупать на базар, беру с собой фотоаппарат, и у меня задача — отснять жителей своего района. Надо придать своей съемке какой-то смысл, это главное.

— Не приходилось ли тебе сталкиваться с тем, что тебе где-то не разрешают снимать? Например, в холле большого офисного центра, где находится наша редакция, почему-то снимать нельзя, хотя это отнюдь не Госдума.



— Ну, у меня, конечно, большой опыт. Надо просто убедить себя, что на тебе шапка- невидимка. А камера — это твое табельное оружие, как у милиционера. Но вообще у нас еще можно снимать на улице и не бояться, что человек, который случайно попал в твой кадр, подаст в суд. Теперь ведь на Западе полагается у всех брать подписки, что они не возражали, когда вы их снимали. Все фотографы очень этим напуганы.

— То есть теперь Картье-Брессон не мог бы снимать?

— Конечно, нет. Любой человек может сказать: а на каком основании вы меня снимаете? Борис Михайлов живет в Берлине, он уже член Союза германских фотографов, у него справка, как в советское время, что он имеет право снимать на улице. Но он все равно вынужден обманывать людей и говорить: я вообще-то снимаю троллейбус. А у нас зато теперь стало можно снимать в метро, по крайней мере смотрят сквозь пальцы на это, все привыкли к иностранцам, уставившимся в потолок. Да и Москва отличается от периферии, я тут недавно оказался на матче, когда играли две британские команды, так милиция была настолько лояльна (дали указание), что я стал напротив шеренги милиционеров, вытянул руку и снимался на их фоне. И ничего, они даже смеялись. Вообще, если сейчас читать газеты и знать, когда у нас национальный праздник типа Дня Конституции, то можно идти и снимать сразу, потому что в такие дни дается указание относиться к публике лояльно.

— То есть в советское время в такие дни было, как раньше говорили, «усиление», а теперь, наоборот, идет «послабление».

— Совершенно точно.





— А теперь ты будешь двигаться куда — в сторону видео?

— Страшно меняться, но герои-то кончились... Я сейчас должен сделать большую выставку у Пинчука (в Киеве в новом Центре современного искусства. — Е.Д.) — полная свобода, но он желает видеть совершенно новую выставку. Срок нереальный — 31 января. Такой вызов... Но я накопил большой архив, а в 80-е и в конце 90-х многое не напечатал, некогда было... Сейчас я могу это использовать для коллажей. Или вот еще я слепил несколько макетов скульптур, в которые вставлены фотографии. Когда-то, в самом начале, у меня были, помнишь, шкафы с фотографиями, фото в цементе... Я теперь к этому возвращаюсь.

— Интересно, что Вольфганг Тильманс, крупнейший немецкий фотограф, тоже сейчас движется в сторону скульптуры из фото — делает такие абстрактные фотографии, изгибает их как объект и выставляет в стеклянных боксах. Что это, уход от иллюзии в сторону чего-то более ощутимого?

— Да, это общая тенденция. В начале тысячелетия у Тильманса тоже герои, такие молодые, крутые, гомосексуальные. Нулевые годы — это было время надежд, а потом наступила скука, ничего эти годы нового не дали, постепенно герой уходит, снимать человека становится скучно, ничего нового о нем не скажешь. И на смену героям идет абстракция. После фигуративной живописи 90-х стало много сейчас абстракции.

— То есть мы, может быть, зря думаем, что за абстракцией начала ХХ века стояли какие-то теории. Может быть, Кандинский просто впал в мизантропию, и ему люди надоели.

— Ну да, как и в Америке в 50-е годы была абстрактная живопись, потому что героев не было, а потом наступили 60-е, пришли астронавты, и пошел поп-арт... Но сейчас время героев опять прошло.

Выставка Сергея Браткова «Время героев» открыта в Фотомузее Винтертура до 24 августа