«Золотое Руно» в Третьяковке

«Золотое Руно» (1906–1909) – богатейший русский журнал одной из русских «эпох застоя» и реакции. Самый знаменитый журнал русского символизма, издававшийся частным меценатом Николаем Рябушинским. Самый шикарный по полиграфии и, как бы мы сказали сегодня, по пиару. Что в этом проекте актуально сейчас? На выставке в Третьяковской галерее Екатерина Дёготь поговорила с профессором университета Южной Калифорнии Джоном Болтом

– Выставка посвящена периоду русского символизма. Сколько я себя помню, он был всегда очень моден в кругах советских искусствоведов и интеллигенции вообще. Однако мне трудно себе представить, чтобы в Европе так же любили какого-нибудь Фелисьена Ропса или Арнольда Беклина, как у нас – Борисова-Мусатова и Рериха. Скорее у них культовыми фигурами являются художники авангарда... Но у нас все принято отсчитывать от Серебряного века, танцевать от символистской печки. До сих пор. Почему это так?


– Сложный вопрос. Первый ответ – потому что в России не было импрессионизма. А в Европе он уже успел к тому времени и развиться, и даже завершиться! И уже создал поле новой культуры. А в России символизм начала ХХ века – все-таки ужасно новое явление, самый первый modern art в России. До этого – только салон и передвижники. Во всем мире именно с символизма начинается все – и абстракция, скажем, и сюрреализм, но у вас это было особенно многоплановое движение с огромным набором потенциальных возможностей. Я не очень люблю обобщения, но если нужно отличить русский символизм от западного, то, как вы прекрасно знаете, главное в том, что русские символисты полагали, что искусство – это не только эстетика, картина на стене, предмет и украшение. Для них это было жизнетворчество, философия, своего рода Библия, по которой можно и нужно жить. Насколько мне известно, такого подхода к символизму во Франции, Бельгии, Германии не было. Рождались такие идеи, у Одилона Редона например, но в основном символизм был про красивые вещи, как и французский ар нуво... Все это было двухмерно, а в России – четырехмерно, понимаете... Это первое. А вот почему в 70-е и 80-е все это было уже модно – ответ очень простой. Брежневская жизнь была, как вы помните, очень серая. Темная. Я всегда вспоминаю Советский Союз каким-то полутемным. А символизм – вдруг эти прекрасные полотна, стихи... Неудивительно, что это привлекало тогда. А вот почему до сих пор живет? Мне очень трудно понять, почему символизм именно сегодня возвращается.


– И авангард при этом в России далеко не так популярен... Выставка, кстати, имеет подзаголовок «У истоков русского авангарда», но, по-моему, скорее представляет некую буржуазную основу, от которой авангард пытался оттолкнуться, откреститься. Может быть, в современной России любовь к буржуазному символизму имеет классовые причины? Каков был вообще социальный смысл символизма? Чье это было увлечение – аристократии или буржуазии?


– Конечно, это был купеческий вкус. Крупного бизнеса, как бы мы сейчас сказали. Символизм поддерживали крупные купцы – «Золотое Руно» издавал, как известно, меценат Николай Рябушинский, но были и другие – Гиршманы, Оливы (многие из них изображены на портретах Серова, Сомова. – ЕД). Обычно это были богатые семейные пары, которые собирали и, как бы мы сейчас сказали, спонсировали художников, а также финансировали издание журналов. Все это начинается с «Мира искусства», Мамонтова.


– А какая мотивация вела этих купцов?


– Это очень хорошо описано у Андрея Белого. В своих мемуарах он спрашивает: почему все эти купчихи собирали наше искусство, зачем они ходили на наши чтения стихов? (Он имеет в виду «Общество свободной эстетики» в Москве.) И отвечает: для них это было пикантно. В сегодняшней терминологии – гламурно. И это было для них искусство. Эти выскочки, новый класс – им нужно было определиться, и мы знаем, что иногда новый класс может определиться как раз через коллекции нового искусства. Такого, которое не было бы слишком уж радикально, все еще было бы красиво, но все же было бы именно новым.


– А был в этом националистический момент – мы собираем именно русских художников? Или это было для них не важно?


– Интересный вопрос. Я склоняюсь к тому, чтобы сказать – нет. Частично потому, что эти же люди, скажем Гиршманы, собирали не только русское искусство, но и китайское, скажем, или западноевропейское. Рябушинский тоже собирал западное искусство, у него была колоссальная коллекция, которую он продал в 1912 году на аукционе. Вообще их взгляды на искусство были довольно широкие, и мы должны быть очень благодарны этим людям. Вольно-невольно, а они создавали для русского символизма мировой контекст. Жаль, что их уже нет в живых и мы не можем зайти к ним домой, посмотреть на стены, где висели рядом, скажем, Борисов-Мусатов и Кес Ван Донген.


– В самом деле, ведь сейчас такой коллекции нет ни одной в мире, ни в музее, ни в частном собрании...


– Да, а в начале ХХ века было именно так. Это было своего рода мировая лаборатория для художников вообще – ходить в такие дома.


– Значит, все-таки символизм – исток авангарда?


– Философски говоря, да. Например, Малевич многим обязан символизму. Известно, что он хотел выставиться на «Голубой Розе», но жюри ему отказало. Да все через это прошли – и Татлин, и Родченко даже...


– Но им всем потом казалось, что они должны вытащить себя из болота символизма – возможно, потому, что символизм воспринимался как искусство эпохи реакции. Да, в СССР символизм был отдушиной мечты, но, может быть, так же обстояло дело и 1906–1907 годах? Период был довольно мрачный в смысле общественных настроений – и тут вдруг такой вызывающе богато изданный журнал...


– Мне трудно сказать. Но если все же ответить – по-моему, это Розанов говорит «хочу покоя». На улице все так страшно, и искусство дает покой... Или Вячеслав Иванов: «все – цветы на могиле». Что-то в этом роде. Парадокс: красочное, гламурное над пропастью.


– Но надо сказать – опять я впадаю в обобщения, которые вы не любите, – в России для искусства была всегда прогрессивна эпоха реакции. Те же самые советские семидесятые годы... Период духовного застоя и в самом деле – покоя, когда можно творить и не гнаться за чем-то.


– Да, интересно. Это метафора, но когда все гниет, создается почва, на которой растут прекрасные цветы.


– Это первая выставка, посвященная такому очень важному феномену русской культуры, как журнал. Ида Марковна Гофман, куратор, нанизала все не на группу художников, а на журнал, показала, кого они публиковали из старых художников. И я сейчас понимаю: то, что в этом журнале было выделено из истории русского искусства, те фигуры и произведения – например, Ге, библейские эскизы Иванова, ранний Венецианов, – это именно те фигуры, которые выделяли мои учителя уже в советское время. Не передвижников, например, хотя я их сейчас считаю тоже важными фигурами. Таким образом, выбор Рябушинского дожил до советского времени, авторитет этого хода мысли каким-то образом передавался вплоть до профессора Сарабьянова.


– Может быть, потому, что именно в рамках этих журналов – «Золотого Руна», «Весов», «Мира искусства» – у вас рождается то, что мы сегодня называем искусствоведением. Там появляются первые русские профессиональные критики – Павел Муратов, например. До этого был какой-то Стасов, который на самом деле литературный... в общем, он... не будем лучше на эту тему. Он не критик искусства, нет. А в это время появляется много журналов – был еще такой журнал «Искусство» Николая Тароватого, предшественник «Золотого Руна», был журнал «Баян», «Свободные художества»... Но «Золотое Руно» – самый роскошный, самый богатый. Хотя вы же наверняка видели – первые номера еще на русском и французском, иллюстрации проложены рисовой бумагой. А потом – Рябушинский теряет деньги. Журнал становится худеньким, очень скромным, последние номера вообще не то...


– А как вам кажется – может ли современная русская буржуазия узнать себя в этой инициативе, в этом журнале? Меня вот только что телевидение прямо спросило: есть ли такие люди и такие издания у нас? И я ответила: есть. Но это в основном корпоративные подарки к Новому году. Или бесплатно распространяемые рекламные издания. Бывают даже и побогаче «Золотого Руна». Но они не выходят дальше круга личных друзей владельца корпорации. Так все-таки – могут ли современные российские элиты узнать себя в этой роскоши – и одновременно в этой воле к объединению сил, к публичности, к формированию новой русской культуры?


– Не знаю... я в таких кругах не очень вращаюсь... Но, видимо, ответ все же – нет. Ведь перед нами вкус столетней давности. А мы живем в другую эпоху. И для нового поколения богатых людей, наверное, это слишком мягко. В основном символистское искусство тихое. А по-моему, новым людям нужен шум. Нет? Красота символизма в том, что он утешает, успокаивает... голубой цвет, серый... А новым людям это не очень надо. Им нужно золото! И красное! Ну, мне так кажется.


– И последний вопрос: что привело вас сейчас в Москву, над чем вы работаете?


– Сижу в архиве Третьяковской галереи, работаю над проектом, связанным с Бакстом. И так, знаете ли, хорошо. Начало ХХ века, никакого еще нет авангарда, никакого современного искусства... Так спокойно.


«Золотое Руно. 1906–1909. У истоков русского авангарда». Выставка в Третьяковской галерее на Крымском валу подготовлена куратором И.М. Гофман, открыта до 11 мая