— Насколько художественному авангарду в целом присуща политизация и является ли она непременно левой? В чем, на ваш взгляд, состоят главные черты левой эстетики?

— Вы, конечно, знаете, что в оценках политической составляющей «авангарда» договорились до откровенной ерунды. Довольно часто можно встретить высказывания о том, что «русский авангард» и советская власть — родственники, союзники и т.п. Утопический проект, каким была Октябрьская революция, и утопический проект, которым были мечты русских футуристов, очень короткое время действительно были близки — как два проекта обновления (и то — очень условно и приблизительно). Вообще странно сейчас, когда столько стало известно, кому-то объяснять, что революция и советская власть — разные, почти полярные вещи (и все это, к тому же, имеет мало отношения к марксизму). Как «авангард» и «искусство Советов», несмотря на то, что персонажи порой могли быть одними и теми же. Как, скажем, абсолютно разными по природе и по духу являются такие вещи, как дела и слова Иисуса, с одной стороны, возникший потом культ, с другой, мировая религия, с третьей, и РПЦ, с четвертой. Но люди наивные, простые, не склонные к анализу, мыслящие по аналогии, по ассоциации, или люди и структуры искренне заинтересованные проводят между всеми этими вещами знак равенства, не различая и не разводя идеи свободомыслия и откровенно репрессивную практику. Советскую власть, ленинизм и, уж тем более, сталинизм я никак не могу считать «левыми» проектами именно в силу того, что, имея в своих истоках в том числе и левые идеи по переустройству мира, эти практики явились небывалым отрицанием этих идей.

Тот самый «авангард», о котором мы с вами рассуждаем, это передовой отряд именно в том смысле, что он не только открывает новые стороны жизни, но и открывает человеку глаза на то, на что музейщина и присяжное искусствознание предпочитают глаза ему закрыть, заслонив от него действительно важное категориями комфорта, эстетики и стоимости. Это, конечно, «левый» отряд, находящийся в боевом походе против окостеневших смыслов и коммуникативных констант.

То же я бы сказал и об итальянском футуризме, который традиционно ассоциируют с фашизмом, а значит, уже чуть ли не с газовыми камерами. Националистические и милитаристские лозунги итальянцев надо рассматривать в контексте истории того времени (борьба с Австро-Венгрией), а не нашего сегодняшнего построения ассоциативных рядов, и их никак нельзя сводить к грезам о полицейском или идеологическом государстве. Мне кажется очень красноречивой и актуальной цитата из «Манифеста-программы политической футуристической партии» 1918 года: «Упразднение мемориального патриотизма, монументомании и любого пассеистского вмешательства государства в искусство». Или, например, такая: «Свобода забастовок, собраний, организаций, печати. Трансформация и очищение Полиции. Отмена вмешательства вооруженных сил для восстановления порядка».

— Да, Маринетти, который был абсолютным революционером в эстетике, действительно высказывается здесь и как революционер в политике, но вместе с тем он выступал решительно против коммунистического идеала и считал, что человечество движется к анархическому индивидуализму, а коммунизм — это старая формула посредственности, которую усталость и страх войны сделали интеллектуальной модой («По ту сторону коммунизма», 1920). С другой стороны, неизбежен конфликт между левым искусством и левой политикой. Как пишет Борис Гройс, «великие политические революции зачастую были культурно консервативными... В этом основа хорошо известного конфликта между левым искусством и политической левизной». Возвращаясь к теме продолжения дадаистского, футуристического или продуктивистского проекта в современной культуре, какие явления в современном искусстве и литературе 1990-х и 2000-х можно связать с историческим авангардом?

— Трудно говорить о каком-либо прямом продолжении чего-либо в искусстве, как, впрочем, и в политике, понимая, что ничто не только не повторяется и не имеет возможности воспроизводиться в неизменном виде, но неспособно иметь линейное, поступательное развитие. Идеи осмысляются и приобретают силу действия в меняющемся контексте и, как правило, преобразуются в нечто иное, порой в свою противоположность. Я приводил пример с Христом и церковью, которая, особенно в современном российском варианте, никакого отношения к нему и его идеям не имеет, но, вполне по законам рынка, навязывает свое присутствие как единственного преемника и посредника во всех случаях, когда человек хочет обратиться к потусторонним силам.

Многие идеи, придуманные дада и футуристами, в наше время так или иначе используются в искусстве — их изобретения, технические приемы и выдумки. Я бы даже сказал больше — все современное искусство, со всем его огромным потенциалом бездарности и менеджмента, есть бесконечная попытка продолжить то, что делали эти люди и школы, есть нескончаемая рефлексия по поводу того, что было почти уже 100 лет назад. Вспоминаю смешной эпизод из девяностых, как один известный автор стихотворных текстов, объявивший себя едва ли не наследником Велимира Хлебникова, воскликнул: «Посмотрите, как мы далеко продвинулись!».

Настоящее продолжение или, точнее, осуществление этих идей и методов, конечно, в уличных и других социальных акциях, в конструировании социальных ситуаций. Ну что здесь может прийти на ум из российского опыта? Ясно, что выступления Александра Бренера и его литература — стихи, памфлеты, статьи, манифесты. Ясно, что акции группы Война — например, тараканы в суде или, особенно, «Х.й в плену у ФСБ», акция невероятно талантливая по замыслу и исполнению.

Ясно, что деяния и тексты Дмитрия Пименова, не последователя дадаистов, но их единомышленника. Не думаю, что это будет особой рекламой, если я здесь скажу, что скоро Осмоловский со Светой Басковой выпустят пименовского «Бога под диваном», книгу во всех отношениях важную. Дима — настоящий «дадаист жизни», такой, какой есть. Абсолютно искренний и всегда неудобный.

В современном обществе принято жить в нескольких реальностях и действовать в нескольких пластах коммуникации одновременно. Правда-для-Себя, Правда-для-Другого, Правда-про-которую-все-знают-что-это-Ложь и т.д. Сталинский и советский век, по моему мнению, невероятно помог становлению такого зрелищного опыта, распространившегося на весь мир. Слова, по сути, потеряли всяческое соответствие делам и чувствам, верить им почти уже невозможно. В прошлом футурист, Илья Зданевич писал в 1940 году (в своей неизданной пьесе «Покушение с негодными средствами»): «Нет ничего бессильнее слов. Нет ничего менее выразительного. За горами смысла в них нет никакого содержания. Поистине самое неудачное изобретение — человеческий язык. И вот, в течение веков все сводится к тому только, чтобы слова приспособить, помочь им, сделать их годными на что-нибудь кроме повседневной жизни, «да» и «нет», законов и газет. То надо читать между строками, то улавливать намеки, то понимать от противного. И все-таки человеческая душа остается отрезанной, запертой в своей башне, вокруг которой слова лежат рвом. Прикосновение, взгляд, умалчивание красноречивее самих слов, их могущественнее».

Псевдокоммуникации, которыми мы ежедневно поглощены, поглотили и искусство. Дада — чуть ли не единственная живая теория и живой метод, которые делают большую очистительную работу и по возможному социальному потенциалу могут не уступать великим политическим учениям. Я, разумеется, имею в виду не фиглярские картинки и тексты, публикуемые под именем дадаизма. Недавно в интернете появилась неожиданная рецензия на выпущенную мною книгу дадаиста Вальтера Сернера, где автор проводит увлекательную параллель между Сернером и Марксом, показывая именно социальный потенциал идей дада.

— Как в свете борьбы с экстремизмом вы оцениваете сегодняшнее состояние свободы печати? Возможно ли свободное издание и продажа книг в духе вашей «антибуржуазной» серии «Час Ч» начала 2000-х?

— Было бы смешно, если бы я сказал, что в России полная свобода печати. Существует, например, огромный список изданий, признанных экстремистскими и подлежащих изъятию из торговой сети и библиотек. Он висит в интернете — на сайте Минюста. Существуют также тексты и темы, которые не могут становиться достоянием гласности не только потому, что являются, например, официальным секретом, но и потому, что такие вещи у нас обычно решаются просто «по понятиям». Однако я осознаю, что тотального запрета на свободное изложение своих мыслей в печати у нас пока нет. Государственные чиновники и их эксперты сами как-то решают — иногда чрезвычайно глупо, — что для нас с вами опасно, а что нет. Кстати, хочу обратить внимание на роль экспертного сообщества во всех подобных затеях государственных органов. Об этом писал и говорил журналист Алек Эпштейн, и я с ним совершенно согласен. Люди, принимающие ответственные решения по запрету чего-либо в сфере культуры, чаще всего абсолютно к этому равнодушны или откровенно «не в теме». И тут к ним на помощь слетаются подвижные бригады интеллигенции, желающие либо заработать, либо подвинуть конкурента, либо сообщить окружающим о нахлынувших гражданских чувствах.