Сергей Кудрявцев: «Честные либералы, новые коммунисты, оппозиционные священники и анархисты будут сидеть в камерах вместе»

Издатель рассказал ЕКАТЕРИНЕ ЛАЗАРЕВОЙ об авангарде, правых и левых, свободе печати и РПЦ

— Сергей, вы с 1989 года занимаетесь издательскими проектами, связанными с наследием исторического авангарда, поэтому я и хочу спросить, как, на ваш взгляд, менялось отношение общества и культуры к этому наследию? Как исторический авангард воспринимался разными поколениями деятелей культуры и искусства?

— Тогда, в восьмидесятые и девяностые, наследие «авангарда» было, мне кажется, так же чрезвычайно востребовано, как и наследие символизма, акмеизма, «Мира искусства», любого несоветского «изма». То есть издание таких текстов было просто заполнением массы лакун, которые, между прочим, и сегодня остаются в постыдно большом количестве. Я имею в виду как западные передовые течения: дадаизм, леттризм, ситуационизм, анархизм, которые на русском языке почти не представлены, — так и многих русских авторов. Но жаждущие знаний сообщества насытились многократными предъявлениями и объяснениями, решив, что им на сегодня уже хватит.

На этой ниве усердно поработало академическое и просто рыночное литературоведение и искусствознание, расставив вешки, метки, значки, заново выстроив иерархии, создав приоритеты и авторитеты, обосновав ценность и, главное, стоимость отдельных авторов и предметов. После такой существенной работы стало довольно скучно, таинственное и непонятное «одомашнилось», стало ясным и явным, аполитичным и вовсе не таким опасным, каким было поначалу. Часто даже — очень дорогим и элитарным. Появились ковры с Малевичем, подобно Че Геваре на майках и рекламных щитах, началась регулярная выдача поощрений художникам именем Кандинского. Кроме того, наше государство сейчас стремительно способствует утрате накопленного в обществе интеллектуального потенциала, блистательно развернувшегося именно в «лихие девяностые», потому теме, о которой мы говорим, явно грозит забвение. Тем более если продолжать ее муссировать методами каталогизации и «энциклопедирования», а не видеть в ней серьезные политические и другие жизненные возможности.

— Да, но сегодня в актуальном художественном контексте все настойчивее обращает на себя внимание попытка самых «прогрессивных», я бы сказала, авторов обратиться к опыту русского революционного авангарда. Начиная с «Активистского клуба» (2007) группы «Что делать?» или, например, обращения Хито Штейерль к статье Сергея Третьякова «Биография вещи» в ее фильме «В свободном падении» (2010), вплоть до совсем недавнего провозглашения поворота к утилитарному и просветительскому искусству Арсения Жиляева, который призывает использовать уникальный инструментарий, выработанный первым авангардом, и множества других примеров. Когда, на ваш взгляд, авангард стал опознаваться не только как художественный, но и как политический проект? И если говорить о реактуализации авангарда, какие направления оказываются, на ваш взгляд, наиболее востребованными в сравнении с предыдущими десятилетиями?

— Я сам, когда начинал издавать книги, мало понимал, что в любимых мною авторах, темах и мыслях есть что-либо помимо красоты и новизны. Так, чисто эстетически, и сегодня большая часть людей, увлеченных или занятых исследованием этого круга авторов и идей, воспринимает все изданное и издаваемое. Потому им уже скучно, и во вновь вышедшей книге они, по большей части, сразу смотрят в именной указатель. Появились исследователи, которых уже и эстетически этот предмет не привлекает, они просто заняты своей работой, как кассирша.

Хотя многие новые нетрадиционные политические идеи сейчас начали связывать с сюрреализмом и поздним русским футуризмом (советским, лефовским), я же сейчас думаю, что именно дада и ранний русский футуризм с заключенным в них универсальным методом развенчания констант по-настоящему близки к реальным политическим практикам будущего. И уверен, что наиболее социальное в сюрреализме — от дада, который уже в момент своего зарождения имел ясную антимилитаристскую и анархистскую направленность. Моя мысль не совсем оригинальна, и я не первый, кто говорит о «реальном дада» в социальной практике. Скажем, Джордж Катсификас в своей известной книге об автономных движениях считает многие протестные движения 1960-х и последующих лет прямым осуществлением идей дада. Здесь можно вспомнить о йиппи, мазафакерах, ситуационистах и их последователях, продемонстрировавших многообразные техники разрушения устойчивых смыслов и иерархических систем уже в социально-политической реальности. Несколько лет назад я написал (и издал) небольшую книжку «Коммуникационная теория безвластия», имея в виду современную теорию коммуникации как возможную опору будущих техник — не агамбеновских «профанаций», зацикленных на преображении смысла, а принципиального обессмысливания ситуаций. То, о чем я сейчас говорю, не имеет никакого отношения к продуктивистскому, коллективистскому и документалистскому лефовскому опыту, вовсе не возрождаемому сейчас, как мне кажется, а используемому лишь в качестве удачного бренда. Хотя, даже если его кто-то действительно возрождает, особой пользы от этого детища Утопии и Компромисса я не вижу.

— Здесь мне вспоминается беседа с нынешним директором «Кабаре Вольтер», который считает своей миссией попытку перезагрузки дада, — они пытаются трансформировать это наследие, вдохнуть в него жизнь, в частности, работая с актуальными художниками, такими как братья Чепмен, The Yes Men и даже группой Война. А на ваш взгляд, в чем именно состоит «авангардное» в историческом авангарде — в радикальном новаторстве в области эстетики или в принципиальном переопределении места искусства и культуры в общественно-политической жизни?

— Мне кажется, что любой авангард в искусстве, то есть «передовой отряд» (и нет ничего другого в этом термине, относительно поздно примененном к нескольким группам новаторов), обязательно создает новую эстетику. Но, если художник работает только ради нее, он, во-первых, не новатор и, во-вторых, не художник (или первое и второе надо поменять местами). Новая эстетика, по-моему, служит просто необходимым средством или следствием выражения новых идей — все банально и просто. Всегда оказывается трудным или невозможным сказать о новом в старых терминах и старым языком. Конечно, это не обязательно идеи переустройства общества, но обязательно идеи, касающиеся жизни и коммуникации, понимания главного и существенных для каждого человека вещей. Позднее в принципах эстетики, созданной новатором, начинают работать другие люди и группы, демонстрируя ее уже как самодовлеющее начало.

Можно, к примеру, много рассуждать об эстетике дада, не понимая вовсе, что она возникает всего лишь так же, как появляется груда паркетных досок после вскрытия пола. Йоханнес Баадер писал наглые и безумные даже по сегодняшним меркам тексты, «прекрасное» которых сопоставимо лишь с энергией смерча. Введенский, Казаков или Пименов вторгаются в суть коммуникации, обнаруживая такую красоту человеческих соприкосновений (посмотрите пименовскую «Прозу альтернативной жизни», от которой перехватывает дыхание), что рассуждать об эстетике этих авторов, по-моему, бессмысленно. Крученых решительно взламывает язык, идя к его первоосновам и оставляя после себя бесформенные и случайные горки литер, а современный ученый все же находит в горках форму, будучи уверенным, что и кракелюры на «Черном квадрате» — гениальный замысел Художника. По-моему, это уже слишком.

Еще в так называемом актуальном искусстве, которое объявляет себя продолжателем новаторского искусства 1910—1930-х, принято нашпиговать произведение смыслами и смысликами или нанизать их на него, как куски мяса надевают на шампур. Полагают также, что большое искусство состоит именно в том, чтобы сделать как-то так, чтобы до зрителя или читателя все это «дошло» и он испытал уверенную радость понимания. То есть художники занимаются исключительно головной работой, соревнуются в техниках создания фреймов, гештальтов и головоломок, но никак не искусства и даже не новой эстетики. Я примерно об этом написал когда-то в журнале «Радек» и с тех пор не передумал.

{-page-}

 

— Насколько художественному авангарду в целом присуща политизация и является ли она непременно левой? В чем, на ваш взгляд, состоят главные черты левой эстетики?

— Вы, конечно, знаете, что в оценках политической составляющей «авангарда» договорились до откровенной ерунды. Довольно часто можно встретить высказывания о том, что «русский авангард» и советская власть — родственники, союзники и т.п. Утопический проект, каким была Октябрьская революция, и утопический проект, которым были мечты русских футуристов, очень короткое время действительно были близки — как два проекта обновления (и то — очень условно и приблизительно). Вообще странно сейчас, когда столько стало известно, кому-то объяснять, что революция и советская власть — разные, почти полярные вещи (и все это, к тому же, имеет мало отношения к марксизму). Как «авангард» и «искусство Советов», несмотря на то, что персонажи порой могли быть одними и теми же. Как, скажем, абсолютно разными по природе и по духу являются такие вещи, как дела и слова Иисуса, с одной стороны, возникший потом культ, с другой, мировая религия, с третьей, и РПЦ, с четвертой. Но люди наивные, простые, не склонные к анализу, мыслящие по аналогии, по ассоциации, или люди и структуры искренне заинтересованные проводят между всеми этими вещами знак равенства, не различая и не разводя идеи свободомыслия и откровенно репрессивную практику. Советскую власть, ленинизм и, уж тем более, сталинизм я никак не могу считать «левыми» проектами именно в силу того, что, имея в своих истоках в том числе и левые идеи по переустройству мира, эти практики явились небывалым отрицанием этих идей.

Тот самый «авангард», о котором мы с вами рассуждаем, это передовой отряд именно в том смысле, что он не только открывает новые стороны жизни, но и открывает человеку глаза на то, на что музейщина и присяжное искусствознание предпочитают глаза ему закрыть, заслонив от него действительно важное категориями комфорта, эстетики и стоимости. Это, конечно, «левый» отряд, находящийся в боевом походе против окостеневших смыслов и коммуникативных констант.

То же я бы сказал и об итальянском футуризме, который традиционно ассоциируют с фашизмом, а значит, уже чуть ли не с газовыми камерами. Националистические и милитаристские лозунги итальянцев надо рассматривать в контексте истории того времени (борьба с Австро-Венгрией), а не нашего сегодняшнего построения ассоциативных рядов, и их никак нельзя сводить к грезам о полицейском или идеологическом государстве. Мне кажется очень красноречивой и актуальной цитата из «Манифеста-программы политической футуристической партии» 1918 года: «Упразднение мемориального патриотизма, монументомании и любого пассеистского вмешательства государства в искусство». Или, например, такая: «Свобода забастовок, собраний, организаций, печати. Трансформация и очищение Полиции. Отмена вмешательства вооруженных сил для восстановления порядка».

— Да, Маринетти, который был абсолютным революционером в эстетике, действительно высказывается здесь и как революционер в политике, но вместе с тем он выступал решительно против коммунистического идеала и считал, что человечество движется к анархическому индивидуализму, а коммунизм — это старая формула посредственности, которую усталость и страх войны сделали интеллектуальной модой («По ту сторону коммунизма», 1920). С другой стороны, неизбежен конфликт между левым искусством и левой политикой. Как пишет Борис Гройс, «великие политические революции зачастую были культурно консервативными... В этом основа хорошо известного конфликта между левым искусством и политической левизной». Возвращаясь к теме продолжения дадаистского, футуристического или продуктивистского проекта в современной культуре, какие явления в современном искусстве и литературе 1990-х и 2000-х можно связать с историческим авангардом?

— Трудно говорить о каком-либо прямом продолжении чего-либо в искусстве, как, впрочем, и в политике, понимая, что ничто не только не повторяется и не имеет возможности воспроизводиться в неизменном виде, но неспособно иметь линейное, поступательное развитие. Идеи осмысляются и приобретают силу действия в меняющемся контексте и, как правило, преобразуются в нечто иное, порой в свою противоположность. Я приводил пример с Христом и церковью, которая, особенно в современном российском варианте, никакого отношения к нему и его идеям не имеет, но, вполне по законам рынка, навязывает свое присутствие как единственного преемника и посредника во всех случаях, когда человек хочет обратиться к потусторонним силам.

Многие идеи, придуманные дада и футуристами, в наше время так или иначе используются в искусстве — их изобретения, технические приемы и выдумки. Я бы даже сказал больше — все современное искусство, со всем его огромным потенциалом бездарности и менеджмента, есть бесконечная попытка продолжить то, что делали эти люди и школы, есть нескончаемая рефлексия по поводу того, что было почти уже 100 лет назад. Вспоминаю смешной эпизод из девяностых, как один известный автор стихотворных текстов, объявивший себя едва ли не наследником Велимира Хлебникова, воскликнул: «Посмотрите, как мы далеко продвинулись!».

Настоящее продолжение или, точнее, осуществление этих идей и методов, конечно, в уличных и других социальных акциях, в конструировании социальных ситуаций. Ну что здесь может прийти на ум из российского опыта? Ясно, что выступления Александра Бренера и его литература — стихи, памфлеты, статьи, манифесты. Ясно, что акции группы Война — например, тараканы в суде или, особенно, «Х.й в плену у ФСБ», акция невероятно талантливая по замыслу и исполнению.

Ясно, что деяния и тексты Дмитрия Пименова, не последователя дадаистов, но их единомышленника. Не думаю, что это будет особой рекламой, если я здесь скажу, что скоро Осмоловский со Светой Басковой выпустят пименовского «Бога под диваном», книгу во всех отношениях важную. Дима — настоящий «дадаист жизни», такой, какой есть. Абсолютно искренний и всегда неудобный.

В современном обществе принято жить в нескольких реальностях и действовать в нескольких пластах коммуникации одновременно. Правда-для-Себя, Правда-для-Другого, Правда-про-которую-все-знают-что-это-Ложь и т.д. Сталинский и советский век, по моему мнению, невероятно помог становлению такого зрелищного опыта, распространившегося на весь мир. Слова, по сути, потеряли всяческое соответствие делам и чувствам, верить им почти уже невозможно. В прошлом футурист, Илья Зданевич писал в 1940 году (в своей неизданной пьесе «Покушение с негодными средствами»): «Нет ничего бессильнее слов. Нет ничего менее выразительного. За горами смысла в них нет никакого содержания. Поистине самое неудачное изобретение — человеческий язык. И вот, в течение веков все сводится к тому только, чтобы слова приспособить, помочь им, сделать их годными на что-нибудь кроме повседневной жизни, «да» и «нет», законов и газет. То надо читать между строками, то улавливать намеки, то понимать от противного. И все-таки человеческая душа остается отрезанной, запертой в своей башне, вокруг которой слова лежат рвом. Прикосновение, взгляд, умалчивание красноречивее самих слов, их могущественнее».

Псевдокоммуникации, которыми мы ежедневно поглощены, поглотили и искусство. Дада — чуть ли не единственная живая теория и живой метод, которые делают большую очистительную работу и по возможному социальному потенциалу могут не уступать великим политическим учениям. Я, разумеется, имею в виду не фиглярские картинки и тексты, публикуемые под именем дадаизма. Недавно в интернете появилась неожиданная рецензия на выпущенную мною книгу дадаиста Вальтера Сернера, где автор проводит увлекательную параллель между Сернером и Марксом, показывая именно социальный потенциал идей дада.

— Как в свете борьбы с экстремизмом вы оцениваете сегодняшнее состояние свободы печати? Возможно ли свободное издание и продажа книг в духе вашей «антибуржуазной» серии «Час Ч» начала 2000-х?

— Было бы смешно, если бы я сказал, что в России полная свобода печати. Существует, например, огромный список изданий, признанных экстремистскими и подлежащих изъятию из торговой сети и библиотек. Он висит в интернете — на сайте Минюста. Существуют также тексты и темы, которые не могут становиться достоянием гласности не только потому, что являются, например, официальным секретом, но и потому, что такие вещи у нас обычно решаются просто «по понятиям». Однако я осознаю, что тотального запрета на свободное изложение своих мыслей в печати у нас пока нет. Государственные чиновники и их эксперты сами как-то решают — иногда чрезвычайно глупо, — что для нас с вами опасно, а что нет. Кстати, хочу обратить внимание на роль экспертного сообщества во всех подобных затеях государственных органов. Об этом писал и говорил журналист Алек Эпштейн, и я с ним совершенно согласен. Люди, принимающие ответственные решения по запрету чего-либо в сфере культуры, чаще всего абсолютно к этому равнодушны или откровенно «не в теме». И тут к ним на помощь слетаются подвижные бригады интеллигенции, желающие либо заработать, либо подвинуть конкурента, либо сообщить окружающим о нахлынувших гражданских чувствах.

{-page-}

 

Говоря о контроле и цензуре, надо бы сказать пару слов о другой цензуре, экономической. Издательство, особенно небольшое и нон-профитное, находится в крайне сложном положении, оно вынуждено мириться с почти ничем не ограниченным диктатом книготорговых организаций. Посудите сами: предпринимается сложная затея, требующая высокопрофессионального участия, времени и, конечно, денег. Произведенный «продукт» (а это, поверьте, нередко умная и точечно востребованная книга) попадает к торговцу «на реализацию», после чего этот торговец запихивает его в образовавшуюся между другими книгами щель (простите за возможную ассоциацию) и напрочь забывает как о его существовании, так и о деньгах, которые он должен по мере продажи выплачивать издателю. Инструмент реализации — это просто способ добровольно и беспроцентно кредитовать деньги торговцу, к тому же без твердой гарантии их возврата.

А еще торговцы могут не взять книги, ссылаясь на некие идейные соображения, как это происходило с упоминаемым вами «Часом Ч», поскольку там публикуются левые или анархистские авторы. Кто такие анархисты — это большинству не очень понятно, это, по распространенному мнению, те, которые за беспорядок и грабежи. А левые — это же вообще страшно! Сразу встают тени Сталина и вурдалаков-чекистов.

Что-то подобное и вообще смешное случилось после издания в этой серии сборника статей Ульрики Майнхоф, которая, как известно, бросив журналистику, занялась подпольной деятельностью. Даже не открыв книгу, некоторые образованные читатели бросились упрекать издательство в совершении неблаговидного поступка. Уверяя других в своей причастности к идеалам свободы, равенства всех перед законом и другим демократическим ценностям, они поторопились расправиться с книгой, весь смысл которой состоит именно в следовании этим ценностям. Статьи Майнхоф — это, по-сегодняшнему сказать, попытка «либеральной» критики реваншистской (и ксенофобской) ФРГ 1960-х годов, порой очень напоминающей сегодняшнюю РФ.

В «Часе Ч» выходила, например, книга современного американского анархиста Боба Блэка, посвященная в основном критике сектантского анархизма с его коммуникативным пуризмом (так бы я назвал гипертрофированную разборчивость в отношениях) и приверженностью стереотипам и культам. Ясно, что люди буржуазно-демократических убеждений вовсе не приняли книгу во внимание, ошибочно посчитав ее товаром внутрицеховой специализации. Но удивительно, что многие леваки восприняли критику Блэка как нападение на их вековые устои, поступив, по сути, так, как должны себя вести хорошие охранники. А люди правых убеждений, близкие к имперско-фашистским кругам (их, между прочим, хотя бы ради пользы дела не стоит демонизировать — значительно хуже люди вообще без убеждений), наоборот, осторожно, но радостно приветствовали появление этой книги, оценив ее как удар по оппонентам. Я к тому, что каждый пытается не отступать от своих стереотипов и эталонов, а в результате выходит то, что выходит.

Многие люди действительно либеральных взглядов или относящие себя к таковым умудряются напрочь отвергать все, что связано с левым проектом, не осознавая, что в современной России, продолжающей держаться на прямом насилии, у них нет союзника ближе. Они путают, конечно, реально левые, абсолютно демократические инициативы с мнимой левизной национально-патриотического, имперского, советского духа, которая получает все большее распространение. В скором времени эти псевдолеваки окончательно сольются в объятиях с постсоветской бюрократией, а честные либералы, новые коммунисты, оппозиционные священники и анархисты будут сидеть вместе в камерах, рассуждая о сходстве идей первых христиан с современным анархизмом и споря о частной собственности на средства производства.

— Если честно, я не совсем понимаю, что это за национально-патриотическая имперская левизна. Вы, кстати, говорите о сегодняшних «леваках» в кавычках — это значит, что вы испытываете некоторое сомнение в отношении «новых левых»? Считаете ли вы, что российское общество левеет на глазах, или это иллюзия?

— То, о чем я говорю, поверьте, довольно обширное явление, немного отличающееся от «левых» маршей пенсионерок в красных ленточках и с портретами вождей. Это люди разных возрастов, заявляющие о своих левых убеждениях и одновременно бичующие демократические принципы как буржуазные и пришедшие с Запада. «Левый» для них значит национально-коллективистский и отвергающий чужую собственность. Ошибки, жадность или барское высокомерие «либерастов» они готовы объяснять порочностью самих демократических идей. Они на самом деле без убеждений, они против убеждений вообще. Они готовы «ловить рыбу в мутной воде», а в своей боевой раскраске могут использовать значок любого движения, вплоть до анархистского — чем радикальнее, тем круче. Именно им социальные потрясения приносят блага.

Российское общество не левеет, а стремительно правеет. Если вы имеете в виду, что оно все более начинает напоминать советское, то это как раз признак резкого ухода вправо, к упрочению иерархической вертикали, к прямому диктату делопроизводителей и традиционных ценностей, к возвращению агрессивной государственной идеологии, в качестве которой сегодня выступает православие. Все это не имеет к левым идеям и практикам ни малейшего отношения.

— Да нет, я как раз имею в виду наблюдения российских социологов, исследующих недавние массовые протесты, — они отмечают рост политизации общества, во-первых, и рост именно левых настроений — во-вторых. Самый свежий пример — колонна работников образования на «Марше миллионов», благодаря которой во всем этом разнородном протестном движении, наконец, массово (а не только усилиями Союза творческих работников) была озвучена именно левая повестка.

— Да, теперь я понял. Но я подразумевал не интеллигенцию центральных районов страны, чьи настроения нам наблюдать проще, а целиком общество, которое, по-моему, уже избавилось от левых и демократических идеалов. И не протестное движение, которое действительно растет и в котором есть хорошая левая составляющая. Но я не думаю, что она доминирует.

— Как питающая современную философию и искусство левая идеология отражается на искусстве, в частности, чреват ли этот новый левый уклон новым авангардом?

— Вы знаете, общество за последние годы так сильно качнулось вправо, что, даже стоя на месте, можно оказаться левым. Некое возможное временное полевение в рядах интеллигенции вряд ли вызовет «дух авангарда» хотя бы еще потому, что, как вы сами говорите, левая политика и левая эстетика вступают в конфликт, и также потому, что настоящий авангард вообще ближе к анархизму, чем к левизне, остающейся сегодня все же на принципах иерархии и культа. Хотя, конечно, меня очень вдохновляют некоторые новые настроения, витающие в арт-среде.

Основные ценности любого традиционного общества, каким является и наше, — это Царь и Бог. Стоит, мне кажется, основательно задуматься о том, что Царь — это просто пахан, силой и хитростью захвативший ему не принадлежавшее, и Бог ему понадобился, чтобы сакрализовать награбленное и освятить его передачу по наследству. Сообразительный уголовный элемент веками поднимался на вершины власти, потому что иерархическая лестница уготована именно для него. А мы сейчас глядим в музеях на сокровища императоров и млеем от блаженного восторга. Почему же мы так не млеем на складе таможенного конфиската? Потому что во дворцах и музеях, видите ли, Эстетика, потому что власть-то — она от Бога, понимаете ли.

А Бог поэтов и угнетенных — это совсем другое, и нам не стоит, я думаю, даже использовать это слово, еще более, чем прочие, утратившее в многовековом обращении свой изначальный смысл. Авангардные движения — это принципиально антииерархические или а-иерархические идеи и практики, и с ними очень трудно обществу и государству, всегда предпочитающим принципы соподчинения людей и идей. Вся история человеческого общества — это история смены иерархий, а внутри каждой из них — своих, более мелких. Как и история культуры. Наоборот, поэзия и живопись (вообще, а не только авангард) — всегда противостояние и сопротивление порядку соподчинения, опоре на знаки и авторитеты, да и самому бинарному мышлению, делящему на «авангард» и «арьергард», «правых» и «левых». ​