Сергей Кудрявцев: «Честные либералы, новые коммунисты, оппозиционные священники и анархисты будут сидеть в камерах вместе»

Издатель рассказал ЕКАТЕРИНЕ ЛАЗАРЕВОЙ об авангарде, правых и левых, свободе печати и РПЦ

— Сергей, вы с 1989 года занимаетесь издательскими проектами, связанными с наследием исторического авангарда, поэтому я и хочу спросить, как, на ваш взгляд, менялось отношение общества и культуры к этому наследию? Как исторический авангард воспринимался разными поколениями деятелей культуры и искусства?

— Тогда, в восьмидесятые и девяностые, наследие «авангарда» было, мне кажется, так же чрезвычайно востребовано, как и наследие символизма, акмеизма, «Мира искусства», любого несоветского «изма». То есть издание таких текстов было просто заполнением массы лакун, которые, между прочим, и сегодня остаются в постыдно большом количестве. Я имею в виду как западные передовые течения: дадаизм, леттризм, ситуационизм, анархизм, которые на русском языке почти не представлены, — так и многих русских авторов. Но жаждущие знаний сообщества насытились многократными предъявлениями и объяснениями, решив, что им на сегодня уже хватит.

На этой ниве усердно поработало академическое и просто рыночное литературоведение и искусствознание, расставив вешки, метки, значки, заново выстроив иерархии, создав приоритеты и авторитеты, обосновав ценность и, главное, стоимость отдельных авторов и предметов. После такой существенной работы стало довольно скучно, таинственное и непонятное «одомашнилось», стало ясным и явным, аполитичным и вовсе не таким опасным, каким было поначалу. Часто даже — очень дорогим и элитарным. Появились ковры с Малевичем, подобно Че Геваре на майках и рекламных щитах, началась регулярная выдача поощрений художникам именем Кандинского. Кроме того, наше государство сейчас стремительно способствует утрате накопленного в обществе интеллектуального потенциала, блистательно развернувшегося именно в «лихие девяностые», потому теме, о которой мы говорим, явно грозит забвение. Тем более если продолжать ее муссировать методами каталогизации и «энциклопедирования», а не видеть в ней серьезные политические и другие жизненные возможности.

— Да, но сегодня в актуальном художественном контексте все настойчивее обращает на себя внимание попытка самых «прогрессивных», я бы сказала, авторов обратиться к опыту русского революционного авангарда. Начиная с «Активистского клуба» (2007) группы «Что делать?» или, например, обращения Хито Штейерль к статье Сергея Третьякова «Биография вещи» в ее фильме «В свободном падении» (2010), вплоть до совсем недавнего провозглашения поворота к утилитарному и просветительскому искусству Арсения Жиляева, который призывает использовать уникальный инструментарий, выработанный первым авангардом, и множества других примеров. Когда, на ваш взгляд, авангард стал опознаваться не только как художественный, но и как политический проект? И если говорить о реактуализации авангарда, какие направления оказываются, на ваш взгляд, наиболее востребованными в сравнении с предыдущими десятилетиями?

— Я сам, когда начинал издавать книги, мало понимал, что в любимых мною авторах, темах и мыслях есть что-либо помимо красоты и новизны. Так, чисто эстетически, и сегодня большая часть людей, увлеченных или занятых исследованием этого круга авторов и идей, воспринимает все изданное и издаваемое. Потому им уже скучно, и во вновь вышедшей книге они, по большей части, сразу смотрят в именной указатель. Появились исследователи, которых уже и эстетически этот предмет не привлекает, они просто заняты своей работой, как кассирша.

Хотя многие новые нетрадиционные политические идеи сейчас начали связывать с сюрреализмом и поздним русским футуризмом (советским, лефовским), я же сейчас думаю, что именно дада и ранний русский футуризм с заключенным в них универсальным методом развенчания констант по-настоящему близки к реальным политическим практикам будущего. И уверен, что наиболее социальное в сюрреализме — от дада, который уже в момент своего зарождения имел ясную антимилитаристскую и анархистскую направленность. Моя мысль не совсем оригинальна, и я не первый, кто говорит о «реальном дада» в социальной практике. Скажем, Джордж Катсификас в своей известной книге об автономных движениях считает многие протестные движения 1960-х и последующих лет прямым осуществлением идей дада. Здесь можно вспомнить о йиппи, мазафакерах, ситуационистах и их последователях, продемонстрировавших многообразные техники разрушения устойчивых смыслов и иерархических систем уже в социально-политической реальности. Несколько лет назад я написал (и издал) небольшую книжку «Коммуникационная теория безвластия», имея в виду современную теорию коммуникации как возможную опору будущих техник — не агамбеновских «профанаций», зацикленных на преображении смысла, а принципиального обессмысливания ситуаций. То, о чем я сейчас говорю, не имеет никакого отношения к продуктивистскому, коллективистскому и документалистскому лефовскому опыту, вовсе не возрождаемому сейчас, как мне кажется, а используемому лишь в качестве удачного бренда. Хотя, даже если его кто-то действительно возрождает, особой пользы от этого детища Утопии и Компромисса я не вижу.

— Здесь мне вспоминается беседа с нынешним директором «Кабаре Вольтер», который считает своей миссией попытку перезагрузки дада, — они пытаются трансформировать это наследие, вдохнуть в него жизнь, в частности, работая с актуальными художниками, такими как братья Чепмен, The Yes Men и даже группой Война. А на ваш взгляд, в чем именно состоит «авангардное» в историческом авангарде — в радикальном новаторстве в области эстетики или в принципиальном переопределении места искусства и культуры в общественно-политической жизни?

— Мне кажется, что любой авангард в искусстве, то есть «передовой отряд» (и нет ничего другого в этом термине, относительно поздно примененном к нескольким группам новаторов), обязательно создает новую эстетику. Но, если художник работает только ради нее, он, во-первых, не новатор и, во-вторых, не художник (или первое и второе надо поменять местами). Новая эстетика, по-моему, служит просто необходимым средством или следствием выражения новых идей — все банально и просто. Всегда оказывается трудным или невозможным сказать о новом в старых терминах и старым языком. Конечно, это не обязательно идеи переустройства общества, но обязательно идеи, касающиеся жизни и коммуникации, понимания главного и существенных для каждого человека вещей. Позднее в принципах эстетики, созданной новатором, начинают работать другие люди и группы, демонстрируя ее уже как самодовлеющее начало.

Можно, к примеру, много рассуждать об эстетике дада, не понимая вовсе, что она возникает всего лишь так же, как появляется груда паркетных досок после вскрытия пола. Йоханнес Баадер писал наглые и безумные даже по сегодняшним меркам тексты, «прекрасное» которых сопоставимо лишь с энергией смерча. Введенский, Казаков или Пименов вторгаются в суть коммуникации, обнаруживая такую красоту человеческих соприкосновений (посмотрите пименовскую «Прозу альтернативной жизни», от которой перехватывает дыхание), что рассуждать об эстетике этих авторов, по-моему, бессмысленно. Крученых решительно взламывает язык, идя к его первоосновам и оставляя после себя бесформенные и случайные горки литер, а современный ученый все же находит в горках форму, будучи уверенным, что и кракелюры на «Черном квадрате» — гениальный замысел Художника. По-моему, это уже слишком.

Еще в так называемом актуальном искусстве, которое объявляет себя продолжателем новаторского искусства 1910—1930-х, принято нашпиговать произведение смыслами и смысликами или нанизать их на него, как куски мяса надевают на шампур. Полагают также, что большое искусство состоит именно в том, чтобы сделать как-то так, чтобы до зрителя или читателя все это «дошло» и он испытал уверенную радость понимания. То есть художники занимаются исключительно головной работой, соревнуются в техниках создания фреймов, гештальтов и головоломок, но никак не искусства и даже не новой эстетики. Я примерно об этом написал когда-то в журнале «Радек» и с тех пор не передумал.