Этика будущего, или Fuck Art, Let's Dance

Почему необходимо предать искусство в пользу школы отстаивания своих свобод

Когда я, будучи наблюдателем, ходил с избирательной урной по голосующим на дому, мне довелось побывать у одного девяностолетнего живописца. Сгорбленный, с нечесаными волосами, он едва передвигался. В квартире стоял тяжелый телесный запах. На заваленной мусором, обшарпанной кухне кружились непонятно откуда взявшиеся зимой стайки мух. На плите что-то опасно кипятилось на маленьком огне и, судя по виду, делало это уже не первый год.

В углу стояло несколько небольших холстов. Перламутровые, почти артбрютовские лессировки организовывали зимний лес. В центре композиции была группа из четырех лыжников в красных костюмах.

«Это “Настроение” называется, — затараторил дедушка. — Я экономлю краски, так как не могу за ними выходить и дорого». Я опустил глаза и начал искать заявку, чтобы внести паспортные данные. «А вот портрет сестры 66-го года». Дедушка постоянно немного дергался и выгибался. Его речь была беспорядочна. «Вот в институт хочу поступить! Надо пойти подучиться. Что надо? Мне она звонит постоянно, говорит, ты дорисуй. А как я? Хотите вас? Только красок у меня мало, красок мало. А то кривой! Подарить вам картину? Только за Зюганова». После последней реплики я как-то растерялся и, поблагодарив, начал быстро двигаться к двери. «Наверное, надо было снять видео», — подумал я, выходя. И тут же ужаснулся. Насколько это все же была дикая для меня мысль!

На обратном пути в участок я постоянно думал о семье лыжников в красных костюмах и о том, что настоящий художник на моем месте скорее всего пожертвовал бы моралью в пользу рельефного материала. В оставшееся время на избирательном участке я еще не раз укорял себя за неиспользованные возможности для творческого самовыражения. Девушка-полицейский, спящая под саундтрек советского кино. Рассуждения членов комиссии о том, что нельзя второй тур проводить, так как выборы из Пенсионного фонда финансируются, а он пуст, и что как раз накопим только через шесть лет на следующие. Вводящее в транс многочасовое чтение фамилий муниципальных депутатов при подсчете голосов в их пользу. Каждый раз я хватался за телефон с камерой и потом почему-то себя одергивал...

В итоге снятыми оказались лишь моменты, непосредственно имевшие отношение к выборному процессу. По большей части вся пышная натура оказалась запечатлена лишь в моей памяти. Я предал художественный мимезис в пользу политического действия.


***

Некоторое время назад на вопрос молодых художников «что нам нужно делать?» я лишь загадочно молчал. Нейтралитет художнической и кураторской позиции казался мне непоколебимой ценностью. Сегодня у меня не остается сомнений в том, что молчание сродни преступлению. Если месяцы между думскими и президентскими выборами российская художественная общественность пыталась наперекор разыгравшейся народной креативности жить по принципу «Fuck art, let's dance», то сейчас, держа в уме полученный опыт, можно вроде бы призвать всех вернуться к своим непосредственным обязанностям. Но каким должно быть искусство, как оно должно измениться после встречи с реальной политикой? Попытка ответа на этот вопрос побудила меня написать нечто вроде художественного манифеста, или, скорее, призыва к молодому поколению.

Сейчас у меня нет сомнений в том, что мы, художники, должны использовать уникальный инструментарий, выработанный современным искусством со времен первого авангарда, для подготовки и участия в трансформации общественной жизни. Я говорю о совершенно неполиткорректном повороте к утилитарному и просветительскому искусству. И если какое-то время назад мы могли уповать на неблагоприятную политическую конъюнктуру в оправдание наших отвлеченных эстетических штудий, то с сегодняшнего дня это будет выглядеть как предательство. Особенно для тех, кто претендует на политические смыслы в своих художественных высказываниях. Мы, профессионалы культуры, должны выйти из своих келий навстречу жизни, чтобы бороться за нее вместе с тысячами таких же, как мы, мечтателей. На место художественного терроризма одиночек и сборов немногочисленных сектантских авангардных ячеек должна прийти полноводная река художников, стремящихся вернуть миру надежду на будущее.


***

В середине нулевых Жак Рансьер опубликовал книгу «Кризис эстетики». В ней мыслитель фиксирует факторы, способствовавшие формированию так называемого этического поворота в искусстве в 90-е — 2000-е годы. Рансьер связывает его с исчезновением надежды на реальную политическую революцию в будущем. Что, в свою очередь, оборачивается для социально ангажированного искусства фиксацией на событиях прошлого и подменой политики и эстетики этикой консенсуса. В то время как именно чувственный диссенсус, выражение противоречия, конфликта между политикой, этикой и эстетикой, был двигателем прогрессивного искусства прошлого. А динамичное, незавершенное состояние стремления к равенству являлось фундаментальным свойством становления демократического общества.

В мире после «конца истории» на место диссенсуса в политике и современном искусстве приходит этика консенсуса, оборачивающегося массовым наступлением неолиберальной политики, и этика катастрофы, оплакивающей упущенные возможности человечества. «Кризис эстетики» описывает состояние искусства в эпоху, когда нам проще представить конец света, чем конец капиталистической системы. Это состояние сводит перспективы искусства к неразрешимой дилемме между морализаторством, исключающим веру в возможность серьезных социальных перемен, и поисками адорнианской эстетической автономии, неизбежно ведущей к неравной борьбе со значительно превосходящими силами рыночной конъюнктуры.

Один из возможных выходов был предложен известным критиком Клер Бишоп, которая призвала не отказываться от социально ангажированных практик, однако перевести их оценку в сферу эстетического. По сути речь идет о применении к партиципативному искусству формалистской концепции Клемента Гринберга, сводящей ценность произведения к развитию автономных качеств его медиума вне каких-либо этических или социальных легитимаций. В ситуации инструментализации искусства со стороны власти (например, использования его анестезирующих свойств для уменьшения напряженности в неблагополучных районах) или же со стороны новой художественной «морализирующей бюрократии» такой подход оказывался более чем действенным. Однако то, что являлось прогрессивным аналитическим инструментом в условиях политической реакции и относительной социальной стабильности (если говорить о западных странах), совершенно меняет свой смысл в ситуации исторических изменений.

Именно возможность неэстетического развития постситуационистской акции группы Adbusters стала причиной возникновения одного из мощнейших протестных движений последних двадцати лет — Occupy Wall Street. Именно возможность реального участия и совместного действия посредством социальных сетей создала надежды «арабской весны». Именно этическая лживость глобальной политической системы спровоцировала многомиллионные протесты за прямую демократию по всему миру.

Такое положение дел заставляет задуматься о еще одной возможности преодоления этического тупика. На место эстетики времен стабильности может прийти утилитарность новых надежд на социальные изменения. И если эстетическое решение являлось оправданным с точки зрения генезиса западного модернистского искусства, то утилитарность является с тех же позиций уже чем-то аморальным, находящимся за рамками представлений об этических нормах как у Рансьера, так и у Бишоп. Пока что рано говорить о том, что у мира спустя двадцать лет отчаяния начала появляться осязаемая альтернатива, но тот факт, что период ретроспекции и консенсуса подходит к концу, можно считать неоспоримым.

{-page-}

 

***

Если в послереволюционной России для одного из основателей социалистического реализма Максима Горького эстетика была «этикой будущего», то в бурные французские шестидесятые у Жан-Люка Годара уже этика есть «эстетика будущего». Для современной России вопрос об этическом измерении в политике стал едва ли не ключевым. Основные лозунги новых декабристов оказались прежде всего связаны с этикой и уже потом — с экономикой: «За честные выборы!», «Жить не по лжи!», «Против жуликов и воров!». Более того, программы некоторых лидеров оппозиции строятся исключительно на «отказе от лжи», «восстановлении справедливости» и т.п. Отказ людей от поддержки консенсуса касательно «суверенной» или «симулятивной» демократии заставил даже Владимира Путина в разгар протестов на Уолл-стрит заявить о необходимости «введения в России элементов прямой демократии».

Если обратиться к мировым массовым выступлениям рассерженных начала десятых, то можно вновь обнаружить этическое измерение. Требование прямой демократии красноречиво свидетельствует о дефиците доверия к политической системе и нежелании людей признавать вменяемую им в вину расточительность. «Вы неправильно жили последнее время. Вы слишком мало работали и слишком много наслаждались. Пришло время расплаты». Примерно так звучит основной упрек со стороны неолиберальных политиков, сопровождающийся тяжелой карой в виде чудовищных экономических сокращений в основном в сфере культуры, образования и социальных обязательств государства. В свою очередь, нежелание признавать свою вину исходит из необходимости переизобретения этического измерения, основанного на отказе от доверия к гнилой морализаторской политкорректной догме симуляционной политики нулевых. «Вы не имеете права так говорить, вы лжете, вы нас больше не представляете. Мы будем сами говорить за себя», — отвечают недовольные. Отказ подчиняться этическим манипуляциям со стороны власти нарушает консенсус касательно веры в капитализм как единственно возможный, естественный порядок вещей и открывает перспективу иного будущего.

Стоит напомнить, что до недавнего времени этическим императивом общества позднего капитализма, точно уловленным Славоем Жижеком, был приказ «Наслаждайся!» А уже поверх него был наложен шлейф обязательств политкорректности и прочих моральных ритуалов, обеспечивающих нарциссическое оправдание культурного расизма. Другой подход к этике в условиях развитого общества потребления мог оказаться чрезвычайно опасным. «Потребляй или проиграешь!» Искусство же нулевых с его морализаторством было удобной разновидностью обсессивно-компульсивного невроза, постоянно напоминающего о том, что «они все врут», но неспособного привести к фундаментальным изменениям.

Именно под релятивистской маской искусственного возникают российские радикальные перформансисты нулевых. Эстетическое алиби становится единственным оправданием в актах прямого действия — например, в реальном, а не искусственном переворачивании полицейской автомашины. Эстетика, носящая здесь скорее условный характер, основывается на разрыве общественного этического договора. В случае России он заключался в консенсусе, согласно которому большая часть населения не вмешивалась в политические вопросы и поддерживала веру в симулятивный характер демократического устройства страны, за что получала возможность иметь относительную свободу потребления и высказывания в приватной сфере.

Однако с какого-то момента взаимные договоренности перестали работать. Один из первых ярких примеров нарушения — акционизм группы Война. Фактически отражая действия властей, активисты начали производить прямые политические высказывания, но прикрывать их ссылкой на искусственность, характерную для художественного произведения. В каком-то смысле на уровне формы своего действия акционисты Войны воспроизвели принципы миметического реализма XIX века. Так через измерение эстетического, почти как в парадоксе лжеца, восстанавливается поруганное этическое. Надо заметить, что эта схема борьбы, заключающаяся лишь в формальном следовании лжи, успела довольно широко распространиться в путинской России. В условиях агрессивного прессинга со стороны государства в зоне неразличимого между эстетикой, этикой и политикой люди начали «просто гулять» или «просто проводить встречу с депутатом Государственной думы».

Еще одним примером преодоления этического консенсуса стало выступление женской панк-группы Pussy Riot в храме Христа Спасителя. Все предыдущие акции коллектива строились на нарушении общественных табу в отношении публичных пространств для высказывания. Устроить концерт в метро, залезть на крышу троллейбуса, модного ночного клуба или же сарая напротив полицейского участка — все это примеры провокативного расширения зоны публичного. Панк-молебен в храме Христа Спасителя стал наиболее громкой частью этой серии. Конечно, танцы девушек в разноцветных костюмах не являлись чем-то запредельным с точки зрения норм поведения, даже с точки зрения церковных правил поведения. Куратор IV Московской биеннале Петер Вайбель в свое время вместе с коллегами по венскому акционизму участвовал в значительно более радикальном мероприятии с публичной мастурбацией и прочими грехами в храме. Однако девушки не пытались причаститься во время месячных (по крайней мере, нам об этом ничего не известно), не пытались облачиться в рясы, не пытались ворваться в алтарь, что в принципе можно было предположить исходя из их декларируемых феминистских ценностей. Ничего, что могло бы быть квалифицировано как радикальное нарушение в отношении законов церковной жизни. Был нарушен лишь консенсус в отношении приватного и публичного, и уже он спровоцировал дальнейший раскол во мнениях. Это значит, что «Богородица, Путина прогони» находится (в отличие от работ группы Война) на территории чисто модернистского восприятия эстетики как диссенсуса по Рансьеру во многом благодаря общественности, выявившей противоречивость своих установок в отношении морали. А нарушение сложившихся в России за последние пятнадцать лет клерикальных моральных норм совершается ради указания на этику нового типа, близкую к представлениям о политкорректности западного образца и являвшуюся результатом консенсуса проигравших революционеров 68-го года и устоявшей власти.


***

«Жить не по лжи! Вор должен сидеть в тюрьме! Россия будет свободной! Вон!» — сквозь прозрачный зимний мороз волнами разносится по многотысячной толпе. Это ритуальное воззвание к высшим силам, которые должны обязательно принять к сведению и сделать все как надо. Повисает пауза. Взоры стоящих устремлены в небесную даль. «Во-о-о-о-он!!!» — доносится откуда-то. «Во-о-о-о-он!!!» — подхватывает толпа. Но небо по-прежнему непробиваемо спокойно. Покричав еще какое-то время, люди начинают расходиться по домам. «Мы еще придем! Ничего, зато настроение отличное! Да, мне тоже понравилось». Эстетизация протеста начинает страдать все теми же проблемами, которыми страдает автономное искусство. В постисторическом обществе революционный формализм может достигать больших успехов в деле нарциссического самопожертвования, но готовить появление иного общества он не способен. Когда нет никакой артикулированной альтернативы существующей системе, мы можем лишь до бесконечности упражняться в искусности демонстрации революционных жестов.

На днях во френдленте я прочитал пост одного либерального политолога, как ни странно, о Ленине. «Когда Ленин, пытаясь вытащить партию из кризиса, объявил о конце «военного коммунизма» и переходе к НЭПу, многие старые большевики впали в депрессию, заговорив о крахе революции. В это время неугомонный «теоретик» Бухарин задался вопросом: «А что, собственно говоря, “крахнуло”?» И сам же себе ответил: «Наши иллюзии». Вот и сегодня тем, кто впадает в депрессию от вида «послевыборной» России, нелишне спросить себя: «А что именно “крахнуло”?» И ответ будет тем же самым: «Наши иллюзии».

Нужно не останавливаться и идти дальше. Создать условия, при которых реальный поступок, поступок, восстанавливающий подлинное этическое измерение, сможет стать руководством к действию художника. Этика реальных действий и дел станет нашей будущей эстетикой, а не наши эстетические «недодела» — будущей фиктивной этикой жизни.

Искусство ХХ века имело опыт такого рода. И здесь прежде всего можно говорить об историческом авангарде, отказавшемся от станкового искусства в пользу жизнестроительного импульса и битвы за реальность. Конечно же, сейчас новым Сергеям Третьяковым придется работать уже совсем в иных условиях. Нет разделяемой всеми веры в общие идеалы, нет, собственно, никакой этики, кроме отказа от навязываемой лживой системы ценностей, нет производственных сил, принадлежащих взыскателям нового мира.

Но есть движение в сторону свободы. После пробуждения общества от комы возникает необходимость заново учиться говорить — вот задача для художественного сообщества и тех людей, которые, не будучи художниками, воплощают в жизнь утопию искусства. До новых Сергеев Третьяковых еще необходимо дожить, но уже сейчас нужны новые Чеховы, отправляющиеся в народ делать реальные дела!


***

Первым шагом в направлении «реальных дел», безусловно, стало массовое движение наблюдателей за честные выборы. Гражданский поступок, не связанный с искусством напрямую, оказался, пожалуй, первой крупной инициативой российского общества за последние двадцать лет, организованной без указки сверху. Несмотря на активное участие художественного сообщества в этом движении и активное использование средств, присущих искусству, оно никак не может быть идентифицировано как эстетическое, по крайней мере, оно не прячется за свою эстетическую позицию. Эстетическое оказывается подчиненным по отношению к этическому поступку, что не исключает возможности развития и переработки этого поступка в творческом плане.

Близким к художественной среде примером такого рода можно назвать конкурс «Око за око», инициированный Союзом творческих работников и разделом «Искусство» портала OPENSPACE.RU. Задуманная как дружеский «Оскар» за лучшее видео наблюдателей на выборах, инициатива начала перерастать свои границы и постепенно превращаться в сетевой активистский видеоканал, посвященный российской политической действительности. Открытость и демократичность проекта, не предполагающая профессиональной иерархии, заставляет вспомнить советское движение рабкоров и основанное на нем построение Вальтера Беньямина в эссе «Автор как производитель».

Да, мы всегда знали о революционном потенциале социальных сетей, но никогда этот потенциал не был явлен так мощно и массово. Этика демократического включающего поступка начинает противопоставляться элитистской масскультовой эстетике героя-одиночки. И это не единственный пример. По той же схеме строятся десятки гражданских инициатив, возникших до и после выборов президента в России. Они, как правило, не претендуют на эстетическое высказывание, хотя и могут использовать методы социально ангажированного искусства. Большая часть подобных проектов устроена по включающему сетевому принципу, апеллирует к ответственности, гражданскому контролю и отстаиванию общего, будь то сфера коммунального хозяйства или же отслеживание уровня коррупции. Выполнив свою роль, художник-одиночка должен уступить место созданию открытых школ свободы, педагогике угнетенных, где люди могли бы учиться самоорганизации и практике отстаивания своих свобод. Без этого процесса дальше архаичных заклинаний с вызыванием духов на массовых спиритических сеансах мы не уйдем.